Илья стоял молча. Глафира подняла и отряхнула платочек, исподтишка оглядываясь – не заметил ли кто. – Мне деньги нужны… – Что?! – Илья, помоги, в последний раз прошу, не к кому больше обратиться. От дома, сам знаешь, меня отлучили. У меня никого нет. – Неужто, а муж как же? – Который? Богомолов улыбнулся, прищурившись, но внутри всё вмиг закипело. – Н, да. А тот, военный, с которым ты сбежала прямо перед нашей свадьбой. Как бишь его? – Да то дело прошлое. – Прошлое? Да ты ж родила от него ребенка. – Двух. Настенька и Коленька. – Коленька и Настенька. – Повторил Илья. – Ну да. И третий ребеночек. Но уже от другого. От учителя словесности. У барыни сына учил. Богомолов стоял, подняв брови так, что по лбу расползлись озадаченные морщины. – Куда ты, дура, с тремя теперь? Второй муж что, тоже сбежал?! – Там, Илюша, до свадьбы дело и не дошло… – О, горе… Богомолов походил по двору, растирая то бедро, то шею. Августовское солнце не щадило, от него в глазах прыгали светлые пятна. Они отошли под крону раскинувшегося дуба, под которым вместо скамейки стояло два широких пня. – На что живешь? – Спросил он, когда дыхание выровнялось, а пятна из глаз исчезли. Он не знал, что еще сказать. – Мою, стираю, по хозяйству хожу. За детьми старушка местная смотрит, да и Настенька большенькая уже. Хочешь посмотреть? – Нет уж, уволь. – Они не виноваты ни в чем, это всё я. – А с них и спросу нет. Весь с тебя спрос. – Бесчестная я. Вот и всё. Такой уродилась, с тем и помру. Наказала уже жизнь, вот, не от хорошего тебе в ноги пришла кланяться. Думаю, не забыл ты меня, простил и поможешь. Поможешь ведь? А, Илюш? – Она намотала платочек на палец и аккуратно погладила Богомолова по плечу, стараясь заглянуть ему в глаза и предупредить мысли. Илья одёрнул плечо, потёр подбородок и, вырывая из души ростки пробивающейся жалости, пошел прочь. Услышав шаги, он обернулся. – Пришлю. Больше не приходи. В последний раз. – В последний, в последний, Илюша. Клянусь! – Не клянись. Змея ты, Глафира, попадётся тебе человек хороший – пропадёт. Он посмотрел на неё в последний раз мельком, чтобы не сказать лишнего, отвернулся и ушел. Она смотрела ему в спину, уже приняв обычный вид беззаботности. Минуту спустя в пролете деревянной лестницы послышался первый куплет бойкой девичьи песни. 22. Их короткая встреча выбила Илью из колеи. Звуки голоса, запахи, узор на сарафане, нить разговора стерлись из памяти, едва он миновал дубовую рощу. Остались только обрывки фраз и приступы колющей в межреберье боли. Такой же, как в день, когда он со службы вернулся домой – хромой, похудевший, черный от Крымского солнца, с выгоревшими бровями и звездой в тугом узелке. Он постучал огрубевшим кулаком в соседнюю дверь, сразу, даже не взглянув на свой поросший осотом двор, и не удивился, когда ему не открыли. Стоял теплый осенний полный крестьянских хлопот полдень. Он кинул мешок на темные, сырые от дождя ступени и широким, по армейской привычке, шагом обошел двор по той стороне, где стояли хлевы для коров и свиней, а на повети хранилась солома. Прошел между хлевом и конюшней в небольшое прохладное пространство во дворе, который образовывал ход на огород. Было тихо. Лишь изредка проносившийся ветер хлопал калиткой, да кричала курица-тонкошея, выбравшаяся на улицу и искавшая корыто с мутным питьём. Илья набрал из колодца студеной воды, умылся, выпил прямо из ладоней – вокруг не было ковша, обошёл небрежно убранные гряды сухой, растрескавшейся земли, плеснул воды курице в валявшуюся на земле лохань и, выдыхая первое тревожное чувство, в нетерпении вернулся к дому. Через час он стоял напротив спрятавшейся за тетку Глафиры, хватая ртом воздух и утирая выступающие под носом капли пота. Баба крестила вокруг Ильи воздух и, сжимая в кулачке случайную палку, закрывала тщедушным тельцем непутевую племянницу, свято веря, что Богомолов, узнав подробности невестиного позора, непременно зашибёт обеих, и где-то внутри была с этим совершенно согласна. Видя приготовившуюся к побоям старуху, Илье подурнело, как дурнело иной раз на войне. Он ушел, хлопнув дверью родительского дома, собрал остатки вещей и еще пару дней до отправки в Бежецк жил у старого приятеля, где ему беспристрастно и честно были изложены все события прошедших двух лет, обильно украсившие богатую Глафирину личную жизнь стыдом и позором. Сквозь толщу хмеля он слушал, как спустя неделю после его отправки невеста убежала в город с военным полка, расквартированного недалеко от ярмарки, куда деревенские ездили торговать. Позже вернулась, раскаялась, но сбежала снова и вернулась только спустя полтора года, худая, взрослая, с непроницаемым видом скрывая небольшой живот. Отец её тогда собрался с силой, нашел командира полка, на удивление тот оказался суровых патриархальных нравов, и силой выдал за военного Глафиру, обвенчав их в первой попавшейся церкви. Оттуда девушку увезли в деревню, военный по договоренности старших по званию должен был отслужить месяц и забрать жену, но этого не случилось. Полк его отбыл в Закавказье, откуда известий больше не поступало. То ли он был разбит, то ли по приказу распущен, а сам военный, имени которого даже никто не помнил, то ли попал в плен, то ли после поражения русских в кампании вернулся в родной Петербург. По началу Глафира представлялась солдатской вдовой, но люди вокруг всё равно шептались и обходили их дом стороной. В одну ночь отец погрузил семейство на сани и отправился в отход – на заработки, согласно письменному виду куда-то во Владимирскую губернию, оставив бесчестную дочь на престарелую бездетную сестру, которая теперь по полдня стояла на коленях перед образами в надежде отмолить грех. Самой Глафире тяготы были нипочём. Разрешившись одной беременностью, она тут же пропала из дома, вернувшись через полгода со второй. Родив, устроилась гувернанткой у разорившейся помещицы и первое время носила тугие воротнички да городское платье, строго присматривала за детьми, но связалась с учителем словесности и за ним же уехала в Бежецк. Обрывки её шальной жизни долетали до Ильи, как выметенный из парадных и принесённый ветром к ногам сор. Он отбрасывал их, стараясь не слушать. Глафиру он не любил, любовь подразумевалась или была необязательна в случае сговоренных крестьянских браков. Чего он не мог простить – легкость, с которой Глаша предала память о покойной матери и её последнюю волю. Илья чувствовал, что сам участвует в этом грехе, и готов был забрать Глафиру с детьми, когда она первый раз обратилась к нему за помощью. Даже снял квартиру почище и больше той, в которой жил один, и явился в отутюженной Ивановной парадной форме в каморку к бывшей невесте. Застав её хихикающей с очередным испитым солдатишкой, которого в этот раз спустил с лестницы к своему великому удовольствию, запретил себе даже думать о бесчестной бабе, которую назвать по существу всё равно не поворачивался язык. Илья растер горячий лоб, от недосыпа голова стала тяжелой. Все произошедшее будто накрывало тяжелой плитой – жутко хотелось ненадолго закрыть глаза. Дойдя до дома губернатора, он решил не откладывать неизбежный скандал и отправился к начальнику полиции, Густаву Максимовичу Клугену. Из светлой парадной проворный слуга, стараясь не попадаться на глаза дворне, провел Варю прямиком в отделанный красным резным деревом кабинет. Окна в нём были зашторены. Просеянных через переплетения ткани солнечных лучей хватало только чтобы находившиеся в комнате могли различить друг друга. В глубине кабинета в высоком кресле, развернутом спинкой к двери, за газетой сидел мужчина. Из захлопнувшейся позади Вари двери вырвался порыв ветра, от которого страницы газеты задрожали, ломаясь посредине с хрустом. Мужчина, не оборачиваясь, резко встряхнул их нетерпеливым движением руки. Варя наблюдала молча, как сидевший снова углубился в чтение. Носки её кожаных котов сопротивлялись высокому ворсу ковра, дальше трех шагов она не шла, пальцы рук были сцеплены перед собой и лежали на мятой юбке. Варя разглядывала поперечные складки, пытаясь предугадать исход этой встречи. Дышать ровно не получалось. Господин читал еще с десяток минут, потом переменил ноги, медленно свернул газету на коленях, погладил подбородок и, положив его на левую руку, уставился в окно. Теперь Варя различила его платье: полы восточного малахитового халата, по шелку расшитого серебряной нитью, белые брюки, атласные домашние туфли с алым бархатным кантом. – Не послушалась, значит. – Голос мужчины шаром прокатился по комнате и застиг Варю врасплох: она вздрогнула. – Ты не просто не послушалась – ты предала. И ради кого? Ради кого! – Он обернулся, бутафорски плюнул в её сторону, сжав тонкие губы, и поднялся. От его по-медвежьи крупной фигуры Варю немедленно затрясло. Не замечая за собой, она закрыла живот руками и заговорила, изо всех сил стараясь придать голосу твердость. – Я хочу просить о нём. – Просить? – Господин притворно рассмеялся. Шар закружился в застывшем воздухе комнаты. Успокоившись, он вперил в худую фигурку сощуренный взгляд: на стареющем красивом лице засверкали чёрные точки. – Не дам! – Почему? – А потому! Лицо у мужчины стало расплываться, Варя часто заморгала и попятилась – перед ней стоял старец, с синюшными узловатыми пальцами, одутловатым лицом, с серыми сбитыми в колотуны грязными прядями вместо слегка подернутых проседью волос господина. На нем был все тот же халат, но его пояс уже делил пополам будто наполненный коровий пузырь – огромный живот под впалой грудной клеткой. Наплывшие в желтых корочках веки почти закрывали белки глаз, испещренные красноватыми прожилками. Старец, с усилием морщась, поднимал их вверх, пытаясь рассмотреть Варино лицо. – Ну? – Отпусти меня. – Отпустить? – Внутри у старца загорлушило, и он принялся трястись всем своим естеством, от которого исходил омерзительно смрад забродивших на солнце помоев. – Я откуплюсь. – Она помолчала. – Только отпусти. – Иже как. Существо, в которое всё обращался господин, становилось меньше, ворс у ковра вокруг него сбивался от стекающей с полов халата воды. Медленно ступая, он пошел на Варю, скаля черные пеньки зубов на воспаленных деснах. Она позволила схватить себя за руку и вонзить в молодую кожу острые ногти. – Ах ты, черна гадина, – старец шипел, пытаясь поднести вонючий рот как можно ближе к её уху, – троих! – Не смогу! Как? Троих не смогу! Ногти проткнули бледную кожу, из ранок начала проступать кровь. – Где пояс-то, а? Потеряла? Не потеряла – отдала! И говорила! Говорила с ним! Вот я тебя! Кожа старца чернела. Он наконец выпустил руку, утер зловонный рот, закрыл глаза и сосредоточился. Понеслось сиплое бормотание, в котором невозможно было разобрать ни слова. Ноги у Вари будто вросли в пол. Стены комнаты расступились, открывая пространство небытия. Глухое, знакомое, без ощущений, вкуса и запахов место – будто стеклянный простенок в настоящем, где время и движения становились вязкими, очертания тела растворялись и смешивались с густой пустотой. Варя знала, что сейчас подует ветер, дыхание смерти, как они его называли, и терпеливо ждала следующего этапа, в котором немая и оглохшая будет пробираться через ослепляющий свет. Её вынесло к берегу, сразу за околицей их дома в Низовке, на вытоптанную лужайку с лавкой, куда обычно складывали прополосканное бельё. Ночная вода стояла, почти как в мертвых болотах. Шурша листвой, птицы перелетали с ветки на ветку, над осокой кружил рой мух. Сначала было тихо, но как только Варя села, женские руки раздвинули заросли камышей. На поляну вышла высокая бледная девушка в тёмном платке и сарафане. Варя не успела разглядеть её лица – озираясь, та сразу подбежала к воде, села на корточки, будто собиралась помыть руки и достала небольшое сизое перышко и бусы. Очертания её спины казались знакомыми, но как только девушка заговорила, Варвара едва успела прикрыть рукой сдавленный крик. «Катерина!». Руки у сестры Дрожжина, развешивая подарки на ближайшие к воде те, что покрепче кусты, заметно тряслись. Она напевала слова песни, слово в слово, как научили, сбиваясь на хриплый шепот и поглядывала через плечо на реку – воду немного подернуло рябью. Ветра не было. «Возьми подарочек, дай мне отдарочек!» – допев, проговорила Катерина трижды, с каждым разом все громче, глядя на белый легкий платочек, понуро висевший на ветке. Край его зацепился ниткой за колючку, и когда его с силой дернули, нитка вытянулась петлёй и сломала с треском сухой сучок. Тянувшую это ни капли не расстроило, напротив – по берегу разнесся переливчатый смех. Варя знала, что появившаяся из воды, в отличие от земной Кати, чувствует её пребывание и искрится, радуясь пустяшным подаркам, и сама всматривается голубыми глазами – льдинками в сторону лавки. Подошел черёд главного: «Кого привораживать будем? Кто твой суженый, назови, не стесняйся!». Услышав ответ, Варя не поверила своим ушам и замотала головой. Она не могла позвать Катю и просить её опомниться, не могла отговорить помогать ей ту, что нагая по пояс, с тонкой прозрачной кожей повертит с минуту платочек и скроется, унося в лунных брызгах последнюю надежду на счастье. Словно в тумане Варя стояла и слушала, как согласная на любой исход Катя, берет из рук девушки гребень, расчесывает им недлинные волосы, и повторяет слова заговора. Она почти не почувствовала, как её вынесло из небытия обратно в тело. В темном кабинете перед ней в глубоком кресле сидел господин в восточном халате и домашних туфлях, в руках его была газета, а позади, высунувшись в дверной проем по пояс короткостриженый слуга приготовился проводить гостью к выходу. 23. Уличная жара до здания земского суда не добиралась: от каменных стен воздух был сырой и прохладный. Поднявшись три широких лестничных пролёта, Илья непривычно запыхался: усталость отдалась в переносице и разлетелась искорками по белкам глаз. В середине лестничного пролёта он стал растирать онемевшее бедро, запрокинув голову – сквозь пузатые балясины видно было раскрытую дверь кабинета начальника полиции.