На столе Густава Максимовича, как всегда в беспорядке лежали заляпанные чернилами, с отметиной от массивного именного пресс-папье сводки и письма. Илья готов был поклясться, что верхняя бумага – выцветший циркуляр – лежит здесь с момента командирования его в Низовку. Сам начальник полиции безмолвствовал с момента, как Богомолов, отдал честь и получил легкий кивок в знак позволения войти. Клуген откинулся на спинку обитого дорогой парчей кресла, крутя в аристократичных пальцах пышный ус. У него было очень красивое лицо: молочная кожа, изящные соболиные брови, острый кончик носа смотрел вверх, густые шафрановые волосы закрывали уши. Мундир на его худой фигуре был излишне притален, и сидел по-женски опрятно. Эта особая мягкость движений и мыслей сопровождала начальника земской полиции во всем, кроме службы. Выпимши, он пел, «художничал», как говорили городовые, в устроенной мастерской, часами цитировал Вольтера на приемах – господам, а дамам декларировал стихи. В обществе был удобен, знал нужных людей, не хамил, не вольнодумствовал, в романах был аккуратен, шутил легко и необидно. Его с удовольствием звали, если за столом оставались лишние приборы, к нему обращались на балах, когда в перемене блюд возникала заминка, с ним танцевали, если кавалер вдруг увлекся другой. На должность он согласился легко, размышляя о ней, как и обо всем в жизни, поверхностно и по-детски поэтично. Его отец – отставной командир лейб-гвардии ждал, когда единственный сын отдаст долг Отечеству и загодя подготовил щедрое завещание. Однако, к службе и правопорядку Густав Максимович, как можно уразуметь, не имел никакой склонности и после первого же убийства дворника забил стоящий подле стола секретер армией отутюженных белоснежных свернутых угол к уголку платков и нюхательных лавандовых солей в пузырьках из зеленого стекла. Их изготавливали для него по специальному заказу, набивали в подушки и возили аж с севера губернии. Любые происшествия вызывали в нем такое смятение души и заканчивались таким нервным припадком, что канцелярские работники, почуяв разливающийся в коридорах знакомый терпкий аромат, по нескольку дней обходили кабинет начальника стороной. Чёрные от постовой службы полицейские содержались без порядка, по месяцам не видели жалования, ходили в изношенной форме и ненавидели Клугена, за глаза называя его «наш идиот». Как только начальник заговорил, брови Ильи поползли вверх. «Наш идиот» отличался изощренностью в наказании подчиненных, по дороге офицер приготовился к яростному монологу, уходящему crescendo от любой попытки оправдаться и гауптвахте. Однако, Клуген, прихлебывая чай и морщась в местах, где следовало излишне подробное описание ран, причиненных покойным, выслушал отчет о ходе расследования молча. Он деловито осведомился о заполнении бумаг, в которых ничего не смыслил, вызвал канцелярского для распоряжений о продлении командировки, и, суша свою витиеватую чернильную подпись мелким песком, наконец заговорил, обращаясь к Илье: – Ваше усердие похвально. Похвально, да, – он отбил пальцами по столу резвый аккорд, – и я считаю своим долгом разобраться с происходящими преступлениями и прошу вас изловить преступников, орудующих в Низовке, заключить их под стражу и придать суду. В деревнях, как вы изволили заметить, ощутимо неустройство полицейской части. Да. Этому служат и огромные пространства Вышневолоцкого уезда и нерадение к службе её членов. Да, много чего… До окончания сего дела я распорядился командировать вас как можно скорее обратно на север губернии. Думаю, с вашей стороны препятствий к этому не последует. Клуген говорил немного в сторону. Стоявший по правую руку от него канцелярский работник, вчерашний студент с жидкой порослью на краснеющих щеках, смотрел прямо перед собой. – Слышал, вы моим отсутствием изволили гневаться. – Начал было Илья, но был перебит. – Гневаться… Унесите – Начальник смёл пыль с вороха бумаг в сторону удаляющегося молодого человека и вперил в офицера ястребиный взгляд, означающий, что этот разговор окончен. – И чаю! Чаю подайте мне в маленький кабинет! Спустя час, выпив три кружки отменного квасу, Илья разглядывал окна стоящего напротив полицейского управления и пытался представить, что делать дальше. От мыслей о Низовке его сердце билось чаще. Он сглатывал подступающий комок, вспоминая их жаркие с Дрожжиным споры о сроке посева озимых, и как Катя, бесшумно ступая, ставила перед ними братину с простоквашей, на секунду замирая за его плечом. Покосное время, прохлада непроснувшегося утра поднимались в памяти и трескались, как квасная пенка в стакане. Он лениво сдул её. Перед глазами стояла Варя. В белой мокрой рубахе, прилипшей к бедрам, размашистыми движениями разгоняя волну… «И как я раньше не понял!» – Он хлопнул себя по лбу. Обернувшись враз, мужики за соседним столом рассмеялись. Брезгливо потирая гладко выбритый подбородок, Клуген разглядывал согнутые спины извозчиков, сидящих в квасной напротив. Он принял перо и бумагу от вошедшего в малый кабинет помощника. «Благодарю, покорно, спасибо, идите. Оставьте как есть, оставьте. Идите!» – Отмахивался он от попыток навести порядок на своем круглом письменном столе, куда уже был поданы горячий чай, ликер и чернила. Как только дверь за ним захлопнулась, Густав Максимович принялся старательно выводить приветствие. Сначала он сопроводил письмо тяжеловесным двустишием собственного сочинения, но перечитав, задумался и разорвал бумагу на несколько частей. На смену игривого возбуждения пришла обычная в таких деликатных вопросах немецкая осторожность. Начальник полиции взял чистый лист. «Милостивый Государь, по причине известной нам обоим, я удержусь от желания обратиться к Вам в сием послании по имени. Сколь чистыми не были бы наши помыслы, лицо непосвящённое может неправильно истолковать то, что я имею честь донести до Вашего Высокопревосходительства». Клуген удовлетворенно потер руки и посмотрел на секретер. Особенно ему нравилась последняя строчка. «Прежде всего причина сего письма – благополучное разрешение условленных между нами договоренностей. Унтер-офицер Богомолов И.И. командирован в дер. Низовку Тверской губернии с возложением обязанности принятия самостоятельных мер для разыскания истины в деле убийств крестьян. Поручение это было принято им с должной степенью радости и отваги. Об истинной причине побудившей меня пойти на столь отчаянную во времена крайней недостаточности состава меру, Богомолов И.И. не разумеет, что делает комплимент нашей находчивости. С Вашей стороны смею надеяться на ту же степень должной осмотрительности в выборе слов при общении с лицами, не посвященными в деликатность моего положения, какую вы намерены были соблюсти несколько дней назад. С глубоким почтением и уважением к Вашей милости, Густав Максимович Клуген.» Аккуратно заклеив письмо личной сургучной печатью на старый манер, начальник земской полиции, осушив рюмку ликера, засобирался домой, как можно скорее передать конверт своему привратнику. Залезая в пролётку, он на секунду задержал взгляд на фигуре высокого господина в дорожном сюртуке, стоящем на обочине. Он почти вспомнил, кому она принадлежит, и связанное с тем удивление готово было пронзить сознание молнией, но шедшая по тротуару блондинка с зонтиком отвлекла его мысли. Момент был упущен, догадка осталась в подсознании, желание господина оставаться неузнанным было исполнено. 24. Несмотря на слепоту, баба Нина схватила Варю точно за запястье, едва та вошла в каморку. Она потянула начавшую было сопротивляться падчерицу вниз, близко-близко поднося сухие бескровные губы к её уху. – Тебе что велели? – Отпусти! – Тебе что велели, спрашиваю?! – Грудным надсадным хрипом давила из себя как можно тише баба Нина. Варя собралась в струну, перестала сопротивляться и, задержавшись, резко выдернула кисть из цепких пальцев, шагнув к окну. Она вытянула руки вперед, но не защищаясь, а наоборот, будто от самое себя защищая старуху. – Успокойся. – Выравнивая сбитое дыхание произнесла она по буквам. – Успокойся. – Старуха искала её пустым взглядом, ведя подбородком в сторону звуков. – Не надо, ты же знаешь… Не надо. Баба Нина обмякла немного, опустилась на кровать и стала утирать подолом крестьянской поневы набегающие на глаза крупные слезы. – До чего ты у меня глупая! Ой глупая, – ревела Нина, – уже не беспокоясь о том, что их могут услышать. – Зачем пояс отдала? Как мы теперь будем? Что теперь будет? И все, ради кого? А? – Мама, я делаю, как должно. – Должно?! Ты должна служить, как условлено было! Варя близко-близко подошла к мачехе и, немного нависая над её сгорбленной фигурой, зашипела, переходя на крик. – Я этого не просила! Я, скажи мне, это просила?! – А и не должна была! Ишь, захотела правды. Кто нас спрашивает? Меня? Меня, кто спрашивал? А я всю жизнь там провела, всю! И ни слова не сказала, а ты куда?! Кому ты нужна будешь после всего? Он же тебя так никогда и не оставит. – Мертвую – оставит. Нина, поперхнувшись её словами, замолчала. Варя прислонилась плечом к тонкой перегородке, за которой было слышно сдерживаемое дыхание. Она стукнула по ней кулаком, и услышав глухое недовольное «Ай!», села рядом с мачехой. – Путь у тебя один, – продолжала слепая, – покориться. Здесь за тобой женихи ходят – всех отвадь. Езжай с барыней. Доживай свой век тихо, покойно. Благо, он у нас короткий. А как я не способна буду содержаться собственными трудами, ты меня отвези обратно и похорони. – Не хочу так. – А чего хочешь? При чине, офицер твой, как всё откроется – даже знаться с нами не станет. На каторгу не отправит, так помирать будешь – мимо пройдет. – Мама! Нина разобрала шорох за стеной и замолчала. Она взяла падчерицу за раненую ладонь и, накрыв её своею, принялась что-то начитывать, но уже про себя, едва шевеля губами. В ярких полосках света, падающих на пол из их половинки окна, мелькнули тени пролетающих над городом птиц. Извозчик откинулся к деревянному борту телеги, откусил добрую половину картофелины и довольно покачал головой: «Хорошо!». Затем осмотрел разложенный на тряпице нехитрый обед, состоящий из вареных яиц, редьки, лука и четвертушки подсохшего пирога, и снова обратился к Илье: – Ну, что ж вы, ваше благородие, путь не близкий, до самой Низовки уже останавливаться не будем. Негде. – Кушай, Силантьич, не хочу я. – Вот те на! «Не хочу». Чего эт вы? Не больны часом? А давайте, – он лукаво сощурился, – я Вас к Марье из Грушевки по дороге завезу. Баньку истопим, попаримся. Доброе дело! Ай! Живо цвет наберете, а то с утра лица нет. А потом в трактирец. А? Как? Илья только махнул рукой и пошел прочь. Утро занялось неприятно жаркое. Вопреки распоряжению начальника земской полиции, на сборы ушло целых три дня. Едва на заре нанятый офицером экипаж тронулся, как лошадь начала биться под оглоблей, так сильно мотая мускулистой шеей, что к обеду на ней мокли две глубокие раны, величиной с ладонь. Охая, Силантьич предложил остановиться перепрячь жеребца во дворе знакомого ямщика. Неподалеку долговязый мальчишка шумно погнал коров к воде. Богомолов обошел небольшой двухэтажный дом, стоящий особняком через дорогу от деревни на два десятка дворов. Неожиданно Илью обдало прохладной сыростью и запаренным сеном – из распахнутых дверей хлева вышел круглолицый высокий ямщик. – Торопитесь? – Спросил он, бросая зерна подросшим цыплятам. – Тут жена вам молока несёт. Отказываться не хотелось. Ямщик располагал к себе молчаливой хозяйственностью. Каждая постройка была основательной: что дом из крепкого тёса, что каменный хлев, даже сарай были построены на совесть. Жена, вынесшая душистого молока, под стать мужу – была ростом с Илью, с крепкими плечами и чистыми, привыкшими к работе, широкими грубоватыми ладонями. – Не пашут? – Спросил её Илья, глазами указывая на черное поле. – Барин не велел. – Чего это? Она только вздохнула. За домом послышалось чужое «Тпру!». Не успев ответить, хозяйка махнула рукой и пошла открывать подъехавшей бричке. Илья сделал тридцать шагов до поля: земля лежала белесая, с зимы не паханная. «Что за блажь?» – удивлялся он, кроша пальцами сухой ком. Лес точно стеной со всех сторон окружал поле с домом и пристроенной для удобства кузницей. Тонкоствольные березы раскачивались от малейшего ветерка. Через черные ухабы несся невидимым огромным шаром создаваемый густой листвой шум. Приставший к дому экипаж живо убрали со двора под навес. Наряд и манеры на ходу распоряжавшейся дорожным скарбом женщины мгновенно выдали в ней купчиху: она так бойко командовала молодым кучером, что ему оставалось только недовольно тянуть воздух сквозь зубы и послушно кивать головой. Немного успокоившись, женщина заметила рассматривающего её унтер-офицера, замолчала, оправила коричневое дорожное платье и, встряхнув искусно убранной головой, бросила кому-то в сторону нарочито громко: «А мы-то тут не одни!». Ответа не последовало. Офицерское самолюбие тешило её кокетство. На вид ей было не больше тридцати. Он нашёл женщину очень красивой и замедлился, кланяясь чуть ниже требуемого, отмечая про себя её необычные васильковые глаза и тонкую талию, перехваченную белым атласным поясом. Произведённым эффектом женщина осталась довольна. Глядя на эту сцену, ожидающий на облучке Силантьич многозначительно хмыкнул и взял поводья. Илья забрался в телегу повеселевший. Тронулись. На прощанье он снова слегка кивнул стоящей вполоборота купчихе, наблюдая, как та, посматривая через плечо на дорогу, что-то вполголоса говорит шедшей к ней из дома девушке. Внезапное лошадиное ржание отвлекло Илью от удивительная догадки, рвавшейся наружу. Он успел подумать, как хорошо ему стало за эти несколько минут, и как ловко вышло бы вернуться, нашлась бы причина. Словно услышав его размышления, кучер посильнее огрел пегого жеребца хлыстом, набирая ход. В момент, когда вздыбленное копытами облако грязно-желтой пыли заволокло стоящих у ворот женщин, офицер услышал свой разрезающий утро голос, орущий: «Стой!». Сердце в груди ухнуло в вязкую жижу. Вслед за голосом он приподнялся и со всей мочи заколотил по дну телеги, так, что, испугавшись, Силантьич натянул поводья прежде, чем успел спросить, зачем. Оглушенный увиденным Богомолов, не дожидаясь пока телега остановится, выбрался из неё и, прихрамывая, сдерживаясь, чтобы не побежать, пошёл назад. Рядом с купчихой, нервно кусая губы, стояла Варя.