Воздух вокруг был словно из прозрачного чугуна. Силантьич ругался, успокаивая лощадь, не успев снять с лица улыбку, купчиха переводила непонимающий взгляд с девушки на офицера, круглое лицо жены ямщика мелькнуло в одном из окон. Варя смотрела на Богомолова прямо, в осанке, руках и положении головы её чувствовалось напряжение. Офицер, ощущая себя мальчишкой, остановился в пяти шагах. В первые секунды купчиха испытала неловкость, но быстро овладев собой, рассмеялась. – Ох, вы и напугали нас. Верно, Варвара Серафимовна? – Немного. Это Анна Павловна Рябушинская. А это, – она сомневалась в необходимости неожиданного знакомства, – унтер-офицер, Илья Иванович, он у нас… Он в Низовку ездил искать преступника, который мужиков убивает. «Из крестьянки в компаньонки, изловчилась ничего не скажешь. И речь какая, куда, что делось», – думал Илья, внимательно изучая Варю. – Куда путь держите, Илья Иванович? – Отвлекла его купчиха. – В Низовку. – Низовка! Это же земли Григория Палыча, верно, Варя? – Да, сударыня. – И такие хлопоты! Жаль. Очень жаль. «А ты умна» – подумал Илья не без удовольствия, отдавая должное её такту – вопросов о происшедшем она задавать не стала. Рябушинская была не робкого десятку, и на слова об убийце даже не повела бровью. Богомолову это понравилось. Он должен был что-то сказать, но все его мысли беспорядочно крутились в голове, как россыпь золотистых искр в волосах закрывающей собой солнце Вари. В глазах купчихи можно было прочитать размышление, оставлять ли сейчас свою спутницу одну. Спустя минуту Анна Павловна крикнула кучеру и под предлогом духоты удалилась осматривать приготовленную комнату. Только сейчас Илья заметил, как пронзительно кричат птицы. Он стоял широкого расставив ноги и держа руки на поясе. В городском платье Ковалёва выглядела иначе. Талия была перетянута кушаком. Отвернувшись, Варя поправляла черепаховую застежку, держащую пучок волос, вместо платка – шёлковая косынка отныне покоилась на плечах, отчего шея казалась непривычно тонкой. Офицера эта перемена позабавила. – А вы, я смотрю, Варвара Серафимовна, совсем другая с нашей последней встречи. – Барыне девушка в комнату нужна была, а я с платьем умею. Вот и взяли-с. – Нарядили-то вас. – Барыня очень добры. – Вижу, вижу. Облагодетельствовала. То-то в деревне удивятся. Варя закусила губы. Рядом жалобно пищал, неуклюже собирая едва оперившимися крыльями пыль, выбравшийся из-под плетня цыпленок. Они немного постояли молча. В голове у Ильи крутились вопросы, которые он, как крючки перед рыбной ловлей, загодя приготовил, чтобы вытащить из неё мысли и, чем чёрт не шутит, признания. Вспомнился (или никогда не забывался?) их последний разговор в ночь после похорон. – Пояс вернуть вам? Я схожу, у меня здесь, рядом. Варя резанула его стеклом глаз, зачем-то присела в книксене и пошла в сторону ожидавшей её у ворот Рябушинской. Богомолов содрал ногтем и отбросил корочку запекшейся крови с ссадины на щеке. – Варвара Серафимовна, не уходите. Я ведь у вас спросить хотел. Она шла, не оборачиваясь; на мягком сером песке от каблуков её туфель оставались маленькие дырочки. Уже у дома она неловко сорвала с плеч платок. Как из-под земли вырос и ободряюще улыбнулся ямщик, уточняя, не нужно ли чего вернувшимся путникам. Сбив шапку немного вбок, он рапортовал, что барыня едут в ту же сторону, заняли единственную свободную комнату и просили скорей подавать обед. – А вы? Отобедать так и не изволили, ваше благородие? – Отчего ж. За этим и вернулись. – Соврал офицер, потирая висок. В кухне от печи было жарко. Илье накрыли обед за хозяйским столом, барыня же разместилась в самой большой комнате, устроенной по типу гостиной. Тут же, на кухне, обедал хмурый кучер Рябушинской, не проронивший от ворот больше ни слова. Еда была сытной, жирной, приготовленной, как водится в зажиточных домах, на совесть. Подавала её девчушка лет двенадцати с длинной, почти до пяток, тоненькой пшеничной косой. Илья вдыхал аромат, поднимающийся от чугунка с домашними наваристыми щами, и ему становилось наконец спокойней, только щеки продолжали гореть немного. Кучер смотрел впереди себя, и, казалось, в мыслях не замечал сидящего рядом Богомолова. Это утешало. Перед глазами у офицера всё еще стояла Варя, и он чувствовал себя с ней всё равно что заикающийся юнец, которому от волнения мешают руки. Досадно вышло, что вместо официального допроса Ковалевой, на которое будучи при исполнении, он имеет полное право, он уязвил её нарядом, выказав неуместное раздражение. Ещё вчера он готов был поверить во весь этот бред о голосах в голове и нечистой силе, которые не покидали мыслей после нападения, но сейчас, видя Варю в этом новом платье, с гребнем, в экипаже подле Рябушинской и её набитых кружевами сундуков, он снова почувствовал себя обведенным вокруг пальца. Ей будто всё было нипочем. Она исчезала и появлялась, как бесплотный дух, она сводила его с ума недомолвками и странностями. А сама будучи сиротой, крестьянкой, едва ли окончившей в своей жизни несколько классов церковно – приходской школы, выбилась в камеристки. Уголки его губ поднимались в злой ухмылке, останавливались и снова падали. Со стороны казалось будто он разговаривает сам с собой. Как только за угрюмым кучером убрали тарелку, Илья выдохнул и устало положил голову на ладони. Он сидел так, пока в окне не промелькнула головка Вари и та самая застёжка. Он с минуту раздумывал пойти ли за ней, потом нахлобучил шапку, расплатился с ямщиком, расспросил о поле, урожаях и, тяжело ступая, вышел из дома, направляясь к хмурому Силантьичу. Телега скрипнула под лошадиное фырканье и мягко пошла. Во дворе было безлюдно и тихо. 25. Первый жёлтый лист сорвал и понёс по дороге прохладный низовский сквозняк. Этим поздним утром двор Дрожжиных привлекал особое внимание, хоть в нём еще не слышали ни хлопанья дверей, ни окриков, ни хруста колёс нагруженной телеги. По наказу соседских матушек дети гурьбой бежали в конец улицы, шустро подтягивались на руках, заглядывая через плетень, и, хоть и висели так до онемения в пальцах, но всё равно возвращались домой ни с чем: крытый двор лишь изредка пересекала серая кошка, а две пары заляпанных сапог, брошенных ранним утром, так и валялись у входа. Ближе к обеду подошли трое так и не отрезвевших с ночи мужиков, постучали в окно, позвали хозяина и вчерашнего гостя, но из дому по-прежнему не доносилось ни звука. Весело хлопая друг друга по плечам, на которых блестели лезвия остро наточенных с вечера кос, мужики погнали запряженных лошадей в сторону поля. Началась горячая пора жатвы. Рожь выросла густой, высокой и от тяжести зёрен легла. Колоски, словно растрепанные девичьи косы, все были сплошь опутаны вьющимися травами – убирали их от того серпами, согнувшись и тяжело дыша. Озабоченные трудностями мужики не отвлекались на разговоры. Женщины запевали натружно и редко. Словоохотливые девицы, дождавшись редких минут отдыха, упирались локтями в широко расставленные колени и, перекрикивая друг друга, снова расспрашивали сестёр о вчерашнем. – Пришли, да громко так. Взяли, то ли вилы, то ли ружьё дедово, охотничье, перебудили нас, да ушли. – Рассказывала Катерина уже в третий раз. – На речку они, слышала хорошо. На речку, к бабе Нине ходили! – Ввязывалась в разговор младшая. – Ба! – Тянули крестьянки, потирая затекшие спины в ожидании самого интересного. – Пошто дома не остались, не знаю! – Катерина обводила подруг полным довольного ликования взглядом, и, словно кошка, притворно потягивалась. – Милый мой едва на ногах стоял, умотала его служба проклятая! Никакой жизни нет, одни только разговоры, что о душегубе, чтоб провалиться ему. – Да не от того, подись, не стоял, а? – Прыскали со смеху, переглядываясь, девушки и, косясь в сторону взрослой половины, не велевшей время на разговоры тратить, замолкали и вновь принимались косить. Подробности внезапно свалившегося на Дрожжиных счастья передавали по полю вполголоса – уж больно скомкано, вопреки правилам и порядку всё случилось. И главное, с честным немного стыдливым, так и не выказавшем Екатерине ни единого знака внимания, офицером не вязалось никак. К вечеру история и вовсе обросла такими подробностями, что, проснувшись аж под вечер, Дрожжин с Богомоловым, слушая вернувшихся сестёр и попивая кислого молока, только моргали и тёрли лбы. Едва глава семейства вышел из горницы, Катерина, тут же, не стесняясь, положила руки на офицерские плечи и, прижимаясь сзади к широкой спине грудью, зашептала на ухо что-то о Медовом Спасе и лучшем времени для венчания. Пока её горячее дыхание прорезалось сквозь плотный хмель, унтер-офицер силился вспомнить, когда последний раз так напивался. В армейских попойках крестьянского сына участвовать не звали, и слава Богу, а вот потом, приступив к службе городничего, он с шумной компанией помотался по трактирам немало. В первой год Бежецк со своими галантерейными магазинами, девушками в газовых платьях и сапфировых серёжках, квартирами с вестибюлем и голландским отоплением вскружил ему голову. Забылось, как он плёл лапти и толокой метал с мужиками в одноконную телегу коровий навоз, когда приходило время вывозить его со двора «под пар». Наваждению тому суждено было сойти быстро. Инструкция городовым насчитывала 96 параграфов. Она начиналась с того, что обязывала «вести себя всегда прилично своему званию», а также строго запрещала «входить в форме без служебной надобности в питейные и трактирные заведения». Служба городового предполагала стоять на посту три смены по шесть часов и, даже сменившись с поста, чин от службы не освобождался. Следующие шесть часов он числился «подчаском», и в этом качестве его могли определить на дежурство при участке или послать в наряд, конвоировать арестантов или даже снова заступить на пост, чтобы подменить заболевшего товарища. Быть готовым к службе надлежало круглые сутки. Спустя несколько месяцев грозившая за отсутствие на службе перспектива гауптвахты обернулась реальностью, правда не такой суровой. Лишившись за неявку на вызов помощника пристава месячного жалованья и промотавшись в долгах целый месяц, Илья Иванович в питейные больше не захаживал. От того и к возлияниям в больших количествах его едва ли можно было назвать привычным. Сейчас память Ильи хранила лишь обрывки прошедшей ночи, которые собрались в единое полотно, только когда Дрожжин вернулся с ружьём, оставленным в сенях, уныло посмотрел на Катю, но против обыкновения не разозлился, а только кивнул ей на дверь: «Успеешь ещё». Богомолова от этих слов неприятно залихорадило. По всему выходило, что вчера в необъяснимом порыве он на глазах у всей деревни попросил у Дрожжина Катерининой руки, раз теперь им можно своевольничать на глазах у родного брата. Уточнять свою догадку он не стал, а иначе объяснить происходящие перемены никак не мог. «Каков дурак!» – Восклицал Богомолов в сердцах, настойчиво отнимая руки невесты со своих плеч. «Позор на свою голову, на её, гнев друга, общественное негодование – да ещё какое! Отказ от брака после сватовства не простят отсюда и до самой Твери. Всё одно, что крестьянка». Илья разлился на себя, и наблюдая, как Катерина медленно, поводя бёдрами, выходит из горницы, даже немного оцарапал на руке кожу. Остальными событиями прошедшей ночи тоже гордиться не приходилось. Отмечали неожиданную встречу широко: от кружевных блинов, заливного и пряников ломился стол. Притащили нагнанный на господской кухне самогон. Потом была жаркая до темноты в глазах баня. Ближе к ночи гости начали расходиться по домам, и сильно захмелевшему с дороги Богомолову развязало язык. Друзья сели в уголок двора, и пошёл разговор совсем иного толка, открытый и честный, правда поначалу стыдливый и с усмешкой, дескать, смотри-ка, бес попутал, привиделось. Дрожжин на то оставался серьёзен, и Илье пришлось встряхнуться от напускной весёлости и разложить всё обстоятельно, как есть. О том, что водится в реке нечистая сила, которая губит мужиков, и что обращены в неё деревенские девушки – крестьянки. Они убивают, или кто иной по их указке – неизвестно. Сколько это всё продолжается – тоже. Очевидно, верховодит низовскими бесами сила большая, чем щекотухи. Круг изложенных событий на глазах превращался в весьма тёмную загадочную историю, концы которой крепко вязались с Варей. Какое-то значение в ней играл пояс. Илья принёс его из мешка и разложил на столе перед Дрожжиным, но проку было мало. Друг заметил только, что потерявший изначальную белизну, пояс был почти неотличим от тех, что лежат по сундукам в любом из домов деревни. Офицер приступил к поискам рационального объяснения происходящего: этот разговор ложился грязным пятном на честь мундира. Но у Спиридона Дрожжина, рыбака, рассудительного крепкого крестьянина и опекуна трёх сирот, мужика далеко не робкого десятку, его не было. Единственный, кто мог пролить свет на эту загадочную историю – Ковалёва, но та уже дважды избежала допроса по форме и каких-либо объяснений. На этой части истории Богомолов залился краской и неуверенно развёл руками, мол, сам всё знаешь. Дрожжин же в ответ отложил набитую привезенную в подарок трубку и скомандовал, глядя на набухшую луну: «Что ж, пойдем!». И они пошли. Вышло дурно: по дороге решено было вооружиться, вернулись за дедовым ружьём и Богомоловским табельным оружием, перебудив всех соседей. Из-за чего к озеру шли уже не вдвоем, а собирая неуспевших улечься по домам низовских, ещё пять или шесть человек, похмельный офицер точно не помнил. Пустой дом Ковалевых встретил компанию эхом нетрезвых голосов, где-то в лесу только хлопали крыльями неспящие совы. До самой зари разыскивали преступников вдоль берега, неловко шаря руками в высокой траве, и окончательно вымочив кто сапоги, кто плетёные лапти, и, громко ругая помещика, вернулись домой. Ни крестьянок, ни змей на берегу не оказалось. Едва ли можно представить, как стыдно сейчас было офицеру поднимать глаза. Он заперся в горнице с единственной в доме кроватью, и вместо ужина уселся перечитывать собственные записи по делу, которые, несмотря на неожиданные кульбиты расследования, с первого дня вёл очень прилежно. К первой звезде на кровати лежали три стопки: осмотры найденных на берегу трупов, допросы свидетелей и бумаги, суть дела особо не проясняющие. Илья знал содержание первых двух почти наизусть и уже было принялся за третью, как на пороге появился чумазый короткостриженый мальчишка, и сунул ему аккуратно сложенный втрое листок. Принадлежность выведенных на белой бархатной бумаге инициалов Богомолов вычислил без особого труда: «А.Р.» – Анна Рябушинская. Пока он раскрывал незапечатанную записку (в деревне едва ли кто-то умеет читать), в груди от приятной неожиданности разливался горячий воск, содержание её и вовсе потребовало мыслям Богомолова свежего воздуха. Анна Павловна, жена, по слухам бывшая, купца Рябушинского – владельца известной на всю Россию бумаготкацкой фабрики, звала бежецкого унтер-офицера в летнюю резиденцию, выделенную ей Остафьевым, на приём в честь Медового Спаса. 26. Григорий Павлович Остафьев родился на Украине. Его отец – выходец из старинного французского рода, был комендантом порта Одессы и умер во время эпидемии чумы, когда сыну было всего полгода. Мать его вскоре вторично вышла замуж. Павел Петрович Остафьев, деспотичный пятидесятидвухлетний губернатор Твери, усыновил мальчика и, спустя несколько лет к нескромной радости домашних, почил, оставив после себя приличное состояние. Женщина покинула Россию, едва только минул сороковой день похорон, отписав себе сто тысяч содержания и передав управление наследством сыну. Таким образом, к тридцати годам у Григория Павловича, было всё, или почти всё, и он представленными возможностями с удовольствием пользовался. О шумных гуляниях, которые не заканчивались в его Петербургской квартире, от края до края столицы ходили легенды, а карточные игры, подпольные ставки, закрытые мужские клубы, оккультные обряды и любовные похождения составляли единый рисунок будней молодого повесы до тех пор, пока жизнь, как часто бывает, не переменил случай. В одной из попоек, ночью при странных обстоятельствах именной саблей Остафьева был заколот молодой дипломат Николай Смирнов. Отрезвевший на утро Григорий Павлович причастность к убийству отрицал. Дипломат оказался крестником начальника столичной полиции, и за его смерть Остафьеву, если бы не вернувшаяся по случаю в Россию мать, полагалось доживать остаток лет на каторге, или и того хуже. Но связи покойного отца избавили его от сурового приговора, дело за солидные откупные прикрыли, а сам Остафьев был отправлен с глаз в ссылку иного рода: управлять имением одного дальнего скончавшегося тем же летом родственника. В сорок лет подостывшему от жизни Остафьеву захотелось жениться, и дочь разорившегося карточного игрока составила вполне очевидную партию преступнику, избежавшему тюрьмы. Запятнанная репутация – всё, что у них было общего. Их единственный сын родился на третий год брака, и спустя несколько дней после родов замолчал. Ни один доктор так и не смог выяснить причину, как из крикливого младенца ребенок за одну ночь превратился в немтыря, не подававшего голос ни от голода, ни от мокрых пелёнок. Григорий Павлович неустанно возил в поместье и шаманов, и деревенских знахарок, и именитых московских врачей. Кто-то велел молиться и ждать, остальные развешивали пучки сушеных трав по дому, поили мальчика тошнотворными отварами, пели в саду и взывали к нечистой силе. Толку не было: за много лет ребенок не проронил ни слова. С тех пор семья жила очень уединенно и скрытно. Всё это Рябушинская обстоятельно докладывала унтер-офицеру, сидя на атласной кушетке в дальнем углу большой гостиной. Повсюду горели свечи. Из их дислокации открывался вид на карточный стол, утонувший в жужжании пятерых игроков, и рояль, на котором под руководством седого учителя упражнялась молодая светловолосая девушка. Обещанный в приглашении приём больше напоминал семейный вечер: на мужчинах вместо сюртуков были дневные визитки, они курили тут же, громко смеялись и потеряли всякий интерес к вошедшему в середине вечера Богомолову, как только он отказался от партии в вист. О празднуемом Спасе напоминали разве что ажурные уголки блинов с медом и выбранная по случаю лимонно-желтая скатерть. Анна Павловна, напротив, была одета очень элегантно: в закрытое белое платье из хлопчатобумажного тарлатана на кринолине, с воротником-шалью и длинными рукавами-фонариками. Как только она села, воланы её платья аккуратно расправились, являя взору искусную вышивку тамбурным швом сиреневым и белым шелком. В этот момент Богомолов непроизвольно отметил, как невесомое облако наряда контрастирует с природным умом и прямолинейностью их хозяйки. Никого из семейства Остафьевых на приеме не было. Рябушинская обмолвилась о родственной связи её мужа и помещика, обвела рукой гостиную и с улыбкой отметила, что на ближайшие несколько месяцев эта переданная в её распоряжение летняя резиденция – вынужденное пристанище по случаю семейных разногласий. По всему выходило, что слухи об их расставании с мужем верны. Богомолов ухмылялся, видя, как богатую купчиху не смущает ни отсутствие у него родословной, ни положения в обществе. «Измаялась при муже» – заключил он, наблюдая, как Анна Павловна ищет в его фигуре, если уж не диванную болонку, то преданного воздыхателя. Оправляя платье, она несколько раз пересаживалась, намеренно сокращая расстояние между ними, смеялась чуть громче необходимого и делала комплименты военной форме, впрочем, весьма заслуженные: застегнутый на каждую из пуговиц, гладко выбритый, рослый офицер, несмотря на хромоту, давал сто очков вперед любому из сидевших в этой комнате. Под конец вечера Илья обладал всеми недостающими сведениями Остафьевской биографии, а Рябушинская – уверенностью в том, что осень в Низовке выдастся увлекательной. И чего только горничная отговаривала приглашать унтер-офицера, думала Анна Павловна, мечтательно протягивая бокал для третьей порции шампанского. При ближайшем рассмотрении тот оказался даже лучше, чем подсказывало женское природное чутьё. Илья попрощался со всеми в весьма странных чувствах. Хозяйка вечера была безусловно привлекательна, образованна и приятна в общении, а, главное, отлично осведомлена. Однако, оставалась замужней, и хуже всего – её горничной служила Ковалёва. Последние два обстоятельства рушили весь флёр, который начал окутывать поиски истины в этом странном деле. С другой стороны, выяснившееся странное пристрастие Остафьева к оккультизму и близость к Варе говорили в пользу продолжения необычного знакомства, оставалось только разуверить Рябушинскую в том, что он согласится стать её пажом. Эти мысли закрутились в голове Ильи, едва он вышел из дома. Офицер отказался от хозяйской повозки – не положено по чину, да и пешком до деревни не более двух верст. Темнело. Следуя указаниям садовника, Богомолов, минуя липовую аллею, вышел к крутому спуску, устроенному лесенкой. Спустившись, увидел развилку: накатанная экипажем колея принимала влево – в лес, а расчищенная от камыша тропинка, по правую руку, вела вдоль берега. Луна улыбалась косой тонкой ухмылкой, и офицер, ухмыльнувшись в ответ, свернул к аккуратной заводи. У воды идти было светлее. Пологий берег, судя по всему, посещали обитатели поместья: предосенняя влага оседала на подстриженный ракитник, речной песок был ровным и чистым, чуть дальше стояла деревянная беседка, выкрашенная в бордо. Благоухало нечто белое, отцветающее. Чистую гладь реки хмурило ветром, не обещавшим больше жары. Всё вокруг существовало спокойно и чинно, лишь на другом берегу прыгали огоньки – крестьяне гнали домой коров. По случаю Медового, у крестьян еще и Мокрого, Спаса сегодня купались и омывали домашний скот. Из темноты иногда долетали неясные звуки, это, судя по всему, деревенская молодежь, в отличие от господ, гуляла по случаю шумно: водила хороводы и обсыпала друг друга маком. Сапоги провалились в мягкий влажный песок. Илье захотелось сделать что-то символичное в этот день. Тянуло купаться. Он вернулся на берег, начав сбрасывать сапоги и озираясь вокруг, словно готовящийся совершить шалость мальчишка. Ветка раскинувшейся сосны дрогнула, вдалеке зашумело. Илья замер на секунду, всмотрелся в притихшую воду, и стал натягивать сапог обратно, чертыхаясь вслух. Весёлость уступила место смутному едва уловимому неприятному чувству. «Ну уж нет, только не здесь. Успеется…». «Правильно, что не пошел. Не надо». – Где-то совсем рядом произнес голос Ковалёвой. Богомолов рывком выпрямился, прищурился. Нервы натянулись, как тетива, он медленно обернулся и шумно с облегчением выпалил: «Варя!». Она стояла в пяти шагах от него, во плоти, бледная, в своём синем платье, с платком в руках и длинной черной косой, уложенной на груди. Глаза огромные, рот полуоткрыт, дышит часто. «Видать, от самого дома шла», – подумал Илья, любуясь этой странной повседневной красотой девушек без рода и имени в самом простом платье, затмевающем все шелка, какие только могут выпустить фабрики Рябушинской. Варя тёрла тонкие запястья и молчала. – Здравствуйте, Варвара Серафимовна. – Он поклонился немного, на что она отмахнулась, «не следовало». Слова как обычно не шли. Они стояли с минуту или того больше, а потом Варя набрала полную грудь воздуха и начала сбивчиво свою, по всему заранее заготовленную речь. – Илья Иванович, вы никогда его не поймаете. Вам никогда не совладать с этой силой. Она больше, чем всё, что вы видели раньше, она злее, разрушительнее, коварнее. Она проникает в любую щель, она всё о вас знает. Она может перемещаться, она вне времени, она везде, где вы только можете себе представить. Она не щадит никого, ни детей, ни больных, ни слабых. И вам её не победить. Вы можете спастись – так уезжайте! Уезжайте, как я вас уже просила! Зачем вам эта жертва, для чего вам правда, которую никому нельзя будет рассказать?! Илья не успевал за ней. «Что за выдумки?» – Вертелось в голове. Так легко, так сразу, без вопросов и хитроумных уловок с его стороны, взяла и рассказала. «Играет со мной», – заключил офицер, но слушать продолжал молча. – Я вам не могу сказать что-то ещё, но большего вы здесь и не найдёте. Он. Они уехали. Я не открою кто, просто знайте, они сильнее…