Между Клугеном и собою она держала не больше двухсот саженей. Места Анна Павловна знала неплохо: они с десяток раз выезжали сюда, как она говорила, «подумать». Здесь, среди ярких всполохов ягод рябины на потемневшем изумрудном, обычная веселость Анны Павловны сменялась меланхолией. Её взгляд туманился, она вздыхала и, аккуратно утирая кончиком указательного пальца слезы, принималась разбирать гриву Валаама на ровный пробор. В иные дни она спешивалась и, убедившись, что в лесу никого нет, не успев выпустить узды, принималась яростно сечь кожаным хлыстом ползущую под ногами сныть. Сегодня купчиха едва успевала различать ветки деревьев, готовые оцарапать щёки. Она неожиданно притянула поводья к себе, шёпотом командуя: «Стой». Валаам на ходу собрался, подался вперед, пошел задом и через мгновение встал. Припомнив, что дорога через какое-то время сделает резкий поворот и пойдет через открытое поле, наездница осмотрелась и поняла, что отстать от коляски с приказчиком теперь придётся порядочно, иначе её заметят. Пока они были в лесу, объяснением ей служила обычная прогулка, но вот поле по настоянию конюха она еще ни разу не пересекала. Рябушинская вынула из волос мучавшую её шпильку и перевела дух. Коляска тем временем вошла в поворот и удалялась в горку. Анна Павловна вытащила из специального кармашка на лифе сначала круглые маленькие серебряные часы, затем вчетверо сложенный обрывок бумаги. «Р.А.П., никому ничего не говорите приведите людей из полицейского упр.» Далее следовал адрес Бежецкого отделения полиции, куда б она успела телеграфировать, если бы не неожиданно прибывший Клуген. Записку ей передали из деревни третьего дня и что с ней делать Рябушинская не понимала. Увидев начальника полиции на собственном крыльце, она чуть было не разболтала о записке, но в последний момент внутри что-то щелкнуло. Клуген приехал совершенно один, без сопровождения, без эполет, в городском экипаже и праздно распивал чай в будничном сюртуке и шелковом шарфе. С самого начала исчезновение унтер-офицера показалось ей странным. Размешивая ложечкой сахар, Анна Павловна огромным усилием воли желание рассказать историю исчезновения Ильи и Вари в себе подавила, и вот, терпение было вознаграждено. Как черт из табакерки, появился противный Митрофан Семёнович и пролил свет на странные события последних дней. «Посему, Валуша, выходит, что Митрофан Семёнович, знает, где офицер, только расспросить его, сам понимаешь не получится. Как ловко он воспользовался именем Григория Павловича, слышал? Вот я слышала. Ставлю этот хлыст, Остафьев ни сном ни духом о делишках своего слуги». Рябушинская сжимала серебряный набалдашник и напряженно всматривалась, как коляска, рассекая поле, словно баркас на волнах, идет с горки вниз и исчезает с горизонта. Валаам дернул правым ухом. «Попробуем сами всё разузнать. Вокруг дома объедем, кухарок, горничных поспрашиваем, а кто заметит, скажем, – она сделала театральную паузу, – заблудились. Только вот, как с запиской быть, скажи мне. Ведь полицию я так и не предупредила…». Конь под купчихой заходил, отфыркиваясь, легонько заржал, задвигал ушами, не поддерживая хозяйскую браваду. Но возбуждённая слежкой Анна Павловна спрятала записку обратно, уверенно поддала правой ногой, и они выехали из лесу. Шли осторожным шагом. По обе стороны земля стояла убранная, черно-зеленая, со свежей бороной под озимые. За спиной солнце клонилось к закату, впереди серые тучи набухали дождем. Жару унесло мгновенно, ветер усилился и дул в лицо. «Как же тихо». – Подумала Рябушинская, пройдя половину поля. Неожиданно справа у самого её плеча что-то встрепенулось и заорало звучно, низким пронзительным криком. Валаам дёрнулся, выгнул шею, но не понёс – купчиха держала поводья крепкой рукой. «Ух, черти! – Гладя коня по лбу, выругалась она вслед удаляющейся коричневой безухой птице, лениво перебирающей жирными крыльями. – Повылазили к ночи. Этих, Валуша, папа учил, бояться не нужно». Анна Павловна поправила перчатку, и повела по дороге прямо, тревожа едва улегшуюся пыль. Они спустились и поднялись снова. Какое-то время коляску начальника полиции можно было разглядеть, но на последнем подъеме Рябушинская её потеряла. Купчиха спешилась, пытаясь разглядеть очертания экипажа. Солнце садилось стремительно, от деревьев потянулись длинные тени, залитые алым блеском. Становилось прохладно, казалось, ещё немного, и теплый воздух выстудит сквозняком. Анна Павловна, обхватив руками предплечья, мучительно решала, не развернуться ли ей прямо сейчас. «Ты как?» – По глазам Валаама она пыталась посчитать, сколько им осталось до места, о котором говорил приказчик. Мсье Буве учил её, как не загнать лошадь, и сегодня Рябушинская предполагала, что пройдёт не больше часа ходьбой и двух рысью, но в коляску был словно запряжен нечистых дух, – почти не сходя с галопа они за ней не поспевали. В этот момент, в остывающем лесе с отфыркающим густую слюну конем, собственный поступок начал казаться Рябушинской крайне безрассудным. Скоро наступит ночь, за двадцать шагов – уже не видно. Пустынно, помощи попросить ни у кого. За всю дорогу им не попалось ни одной деревни, ни одной живой души. Она прислушалась к установившейся тишине, подобрала пыльные юбки и, оттолкнувшись от низенького пенька снова забралась на лошадь. – Ты меня слышишь? – Где пояс? – Ты меня слышишь? Где ты? – Скажи мне, где пояс. – Зачем ты дала его мне? Варя, где ты? – Рядом. Я слышу, как ты стучишь в дверь. Илья ощупывал бревенчатые стены, пытаясь понять, откуда доносится Варин голос. Слова звучали ясно, отчетливо, будто… в его голове. Он отмахнулся от этой мысли, встал посреди каморки и громко произнес: «Варя, что здесь происходит?». За стеной послышался шорох – ей удалось перевернуться с живота на спину. Она с шумом выдохнула. – Как больно! – Что с тобой? Где ты? – Через стенку. Рука болит и голова очень. Илья, ты должен сказать мне, где пояс. Офицер оторопел – ее голос мешался с его мыслями и будто свербил во лбу. – Варя, пояс забрали. Похоже, Катерина выкрала его. В день, когда она пропала, да какая разница! Где ты? Кто эти люди, с которыми связался Дрожжин? Ты их знаешь? Что они собираются с нами делать? – Как выкрала? Илья. – Перед тем, как пропасть перед тем, как мы ушли её искать, я понял, что пояса нет. – Как нет?! – Так нет, да разве это сейчас главное?! Варя, зачем ты спрашиваешь про него? – Подожди… – По Вариным щекам текли крупные слезы. Долгие минуты он ждал, пока снова её услышит. За стеной плакали горько, скорбно, навзрыд. Из её груди вырывались сдавленные стоны. Левой рукой она утирала слезы и обхватывала саму себя, будто маленькую. Внутри жгло с такой яростной неумолимой силой, что она, не чувствуя боли, подползла к стене, которая их разделяла, и обеими руками принялась щупать её будто в поисках выхода. Её вой был похож на зов, бессильный и страшный. В какую-то минуту Илье стало жутко, голова закружилась. Он чувствовал, как что-то необъяснимое выползает из своих темных щелей, собирается в ручейки, бежит, стремится к ним, собирается вокруг плотным кольцом. Солнце скрылось за тучами. Илья выглянул в окно. Трава полегла. Деревья вдалеке шатались, сплетаясь ветками. Разгульный ветер ревел, срывая с них первые безжизненные листы. Чем громче был плач, раздававшийся за стеной, тем сильнее гремело и бушевало в оцепеневшем воздухе за окном. Внезапно всё остановилось, на укутанном иссиня-серыми тучами небе появилось солнце, деревья выпрямились, за стеной стало тихо. – Я без пояса не смогу назад. – Прозвучало спустя десять минут. – Времени у нас до полуночи, а там – всему конец. Тебя вниз отправят, жених ты, а меня – каменной нежитью. – Что с тобой? О чем ты говоришь? Не пей их вод! Слышишь, Варя? В ней… – Заорал Илья, но голос перебил его. – Тшшшш… Расскажу всё, только обещай молча слушать. 37. Её руки безжизненно лежали в складках грязной юбки. Сухое сосредоточенное лицо обращено к окну: остатки алого солнечного тепла, разлитого по небу, забирала тьма. Душевная боль, сила, с которой грудь распирало изнутри превзошла физическую. Саднящее сердце противилось, металось, разум цеплялся то за одну, то за другую надежды, что их спасут, что прямо сейчас в эти двери войдет кто-то и поможет им выбраться, но молитвы Варины никто не слышал. Времени больше не осталось, а на конюшне по-прежнему властвовала зловещая тишина. Варя облизала губу, из которой проступила соленая кровь. – Когда Нина забрала меня, у нас в Шоше не рыбачили. – От того, как неожиданно её голос пронзил воздух, под карнизом встрепенулись и взвились в небо пугливые птицы. – Вода в ней холодная была, мутная, по берегам – топь. Рыбы было видимо-невидимо, но её никто не ловил там, поднимались выше. Пока окунь шел вверх по течению, его жабры забивались мутью, но рыбаки всё равно шли на пригорок, к церкви. Рыба ведь заходила к материному дому, в старицу, глотнуть чистой воды, но всё одно – рыбаков не было. Даже на лодках ходили только днём – боялись. – Кого боялись? – Его. – Варя снова облизала губы и продолжала. – С полвека назад в Низовке семья жила. Сидор, конюх, жена его, Марья, и восемнадцать детей. Марью выдали замуж рано, ещё девочкой, она была кроткой и мужа своего, нелюдимого, боялась – он в гневе бывал страшен. За любую провинность бил её, не щадя, выгонял раздетую на мороз, мог кнутом обходить, да так, что встать потом не могла с месяц. Никто к ним на двор не ходил, даже помещица их, сердобольная, сколько не просила старосту, сделать ничего не могла. Как-то понадобилось Сидору переправиться на другой берег. В лодке на руках у Марьи ребёночек был, месяца четыре от роду. Первое время он спал, сосал грудь, а потом проснулся и занялся плачем, да так громко, что эхо разлетелось по округе, и вода пошла мелкой рябью. Рассердился Сидор, заорал на ребёнка, да тот только ещё пуще принялся плакать и сучить ручками. Никак не могла успокоить его Марья. Тогда конюх взял ребёнка за ножку и вышвырнул из лодки посредь реки, словно это не его дитя, кровь от крови, а сгнившая от головы рыба. Охнула Марья, потянулась было к воде, но погрозил ей Сидор огромным кулаком: только черным блеснули её глаза, провожая медленно задыхающегося сына. Утонул в реке мальчик, лишь пузыри на воде после себя оставил. К вечеру, возвратившись домой, Марья, не проронившая с тех пор ни слова, понеслась к реке и долго-долго лежала на берегу Шоши, поливая сухую землю материнскими горькими слезами. Она молила о спасении сына, и молитвы её были услышаны. Утром в осотовых зарослях баба, полоскавшая бельё, нашла мальчика. Живого и невредимого. Он лежал на подстилочке из травы, укутанный в девичью поневу и играл с янтарными бусами. Как признала баба в ребёнке сына Марьи, привела её, безутешную, на берег, вытащили, обмыли они мальчика. Накормила его Марья в последний раз грудью и отнесла в помещичий дом – побоялась мужа ослушаться, знала, что за такое оставит он детей сиротами. А у помещицы своих детей не было, забрала она мальчика и воспитала, как потомственного дворянина. Только муж, покойный, да прислуга знали о том, и спустя полвека снесли эту тайну в могилу. Она замолчала. – Красивая история. – Медленно произнес задумавшийся Илья. – Красивая. Он снова медленно осматривал окно, углы перекрытий, пол, стены и дверь в поисках способа выбраться из плена. Опиумный пространный бред, который и ему пару дней назад казался совершенно реальным, вроде женщин в белых одеждах с голыми мокрыми бедрами, им сейчас не помощник. – Ты меня не слышишь. – Слушаю, но не пойму, как все эти истории помогут нам сейчас. – Какие они? – Кто? – Те, кого ты видел? Те, кто сюда приходил? – Дрожжин или конюх? – Унтер-офицер на корточках всматривался в ровно уложенные доски пола. – Не притворяйся, я знаю о девушках в белых одеждах. Он понял, что она улыбается. – Я разве говорил тебе о них? Мне тогда мерещилось всякое.