После работы я ушла через Зеркало домой – переодеться, – сообщила Васюте, что я еду к Катьке, со скрипом согласилась на охрану, но поехала на своей машине. На «Птенце». И через пятнадцать минут уже въезжала в ворота большого дома в Императорском переулке. Да-да, Катя, оказывается, жила почти по соседству с Кембритчем. Только у него был дом 3, а у нее 58. Далеко. Да, далеко. Я специально объехала переулок и заехала с другого конца, чтобы не проезжать мимо. Дом Симоновых был подавляюще величественен и мрачен. Наш дворец я все-таки воспринимала как дом родной, да и архитектура была легкой. Я всегда сравнивала его с распахнувшим крылья лебедем, потому что изящные высокие полукруглые окна походили, если смотреть издалека, из парка, на птичьи перья. С одной стороны – семейное Королевское крыло, с другой – Зеленое, где располагались управления охраны и госбезопасности. Кстати, никогда не понимала, почему его называют Зеленым, – ведь цвета оно было светло-розового, как и весь дворец. Посередине – выступающее вперед от крыльев «туловище», с парадным входом, арками и широкой лестницей, а над ним «шея» – башня с красными Константиновскими часами, напоминающими по цвету клюв и состоящими из бесконечного количества шестеренок, пружин и каких-то струн. И все это великолепие увенчано шпилем с нашим флагом – бело-золотым полотнищем с взлетающим ввысь огненным соколом и фамильной короной Рудлогов. А этот дом казался каким-то серым. Подавляло и изобилие лепки. Вообще она должна украшать здания, но здесь все было слишком массивным, пафосным. Меня встретили со всем почтением, охране предложили чай, а я прошла в гостиную. И увидела Катьку. Мы даже не поздоровались – замерли, рассматривая друг друга. Можно бы сказать, что она не изменилась, но это было не так. Стройная фигура, красивое и выразительное лицо, темные волосы, крупный рот – всё как я помнила. Но в то же время в черных глазах плескались опыт и горечь, уголки губ были опущены вниз, и вся она выглядела какой-то тусклой, напряженной, совсем не похожей на уверенную и звонкую себя, какой была в школе. «Неужели она такой же видит меня?» Катя шагнула вперед, и мы обнялись. И стояли так молча несколько минут. Никто не плакал, но в горле царапало, и отпускать ее не хотелось. И почему я не позвонила ей раньше? – Ну здравствуй, Рудложка, – сказала Спасская, заглядывая сверху вниз мне в лицо. – Здравствуй, Кэти, – улыбнулась я. Катя провела меня в детскую и познакомила с дочерьми. Пять лет и четыре года. Почти как у Васи. Только Вася вышла замуж почти в двадцать, а Катьке на момент свадьбы только-только исполнилось семнадцать. И мужу ее, герцогу Симонову, было тогда пятьдесят шесть лет. – Родители настояли на вступлении в брак через год после переворота, – говорила она, аккуратно и изящно разливая чай в гостиной. Сейчас она двигалась уверенно и выглядела действительно герцогиней. – А я провалила экзамен в МагУниверситет и зависела от них. Вот и решили поскорее сбыть меня с рук, пока еще наше имя благодаря дружбе с тобой было на слуху. Старших-то сестер еще до переворота повыдавали, одна я осталась. Нашли жениха, – сказала, как плюнула, – договорились. Я, когда узнала, вены себе вскрыть пыталась. Я осторожно бросила взгляд на ее запястья. Они были расчерчены тонкими линиями шрамов. Много-много наложившихся друг на друга шрамов. Представила, как она ожесточенно полосовала себя, как хлестала кровь и как Катька умирала, и мне стало дурно. К нам иногда привозили суицидников. Никогда не могла понять, как можно лишить себя жизни. Как бы трудно ни было… считала это глупостью и слабостью. А вот применительно к Катьке о глупости думать оказалось стыдно. – Так плохо было? – спросила я, пытаясь подбирать слова – чтобы не спугнуть, чтобы не закрылась. Нам нужно было узнать друг друга снова, перекинуть мостик через эти семь лет. – Не то слово, – вздохнула она. – Тебя я потеряла, себя не обрела, родители давят, угрожают, уговаривают… понимаю, что дура была, Марин, но что сейчас уже рефлексировать? Да и Симонов противный был, ты же помнишь? Мы все время его черным герцогом называли, потому что он всех жен пережил, и детей не было. А вот меня не пережил, – со злостью сказала она, и чашка в ее руках затряслась, плеснула чаем на блюдце. Я молчала и слушала. – Пятьдесят шесть лет, Марина! – говорила Кэт с горечью и брезгливостью. – Шесть лет под стариком. Уж очень он старался сына сделать, скотина старая. Когда девочки рождались, даже не подходил. А потом у меня выкидыши пошли один за другим… Семь выкидышей… врачи говорили не трогать меня, пока не восстановлюсь, но он же лучше всех всё всегда знал! – Он тебя бил, Кать? – спросила я. Она передернула плечами, махнула рукой. – Всякое бывало. И бил, и унижал, и прессовал постоянно. Мол, я тебя как корову на развод взял, из подштанников – это он так нетитулованных называл, – а ты мне брак производишь. Сидишь не так, лежишь не так, бревно, а не женщина, говоришь не так. Я почти все время в Симонове провела, мы, считай, только три месяца назад сюда переехали. Сердце у него начало пошаливать, испугался. Не зря испугался, – сказала она с удовлетворением. – Не зря. – Бедная моя, – я снова почувствовала царапанье в горле. Стоящие на столе лакомства казались отравой. – Катюш… – Да сейчас-то уже все хорошо, – улыбнулась Спасская хищно. – Родители, правда, намекают на повторный брак, но я их послала. Я ведь пыталась жаловаться, а маман знаешь, что сказала? Терпи, имя того стоит. Имя стоит, Марин, а дочь их не стоит! Так что нет у меня теперь родителей. Я и девочки. – И я есть, – напомнила я. – И ты, – она все-таки всхлипнула, поставила чашку с чаем, к которому не притронулась, на стол, а потом тихо зарыдала. Катька моя, Катька, что же он делал с тобой, если ты даже плачешь беззвучно? Я встала, обняла ее, и она долго плакала, поскуливая, как собака, пока совершенно не обессилела. Только сидела, и вздрагивала, и казалась совершенно истощенной. – Прости, Мариш. Я сжала кулаки. Вот сейчас, если бы каким-то чудом воскресший Симонов вошел в гостиную, я бы его убила. Растерзала просто. Катька трясущимися руками вставляла в мундштук сигарету, а я достала свои, и мы закурили. – Плохие привычки у нас общие, – хрипло сказала она и засмеялась. Я улыбнулась мрачно, ненавидя этот дом и понимая, что вряд ли засну сегодня. – Тебе надо выпить, Кать, – предложила я, оглядывая гостиную. – Где тут можно разжиться коньяком? Ей, по-хорошему, нужен был психотерапевт, но за неимением оного на вечер сгодился и алкоголь. Я пила мелкими глотками – все-таки завтра на работу, – курила и рассказывала о себе. О жизни до того, как нас нашли. И было мне хорошо. Так бывает, когда делишь боль на двоих. – Да уж, – сказала она через час, уже совершенно успокоившаяся – только припухшие глаза да красный нос напоминали о недавних рыданиях, – потрепала нас судьба, Мариш. Не пойму, за что? Почему? – Просто так? – предположила я, пожав плечами. – Иногда вещи происходят просто так, Кэти. – Нет, Марин, – подруга покачала головой. – Все всегда имеет свою причину. Но мы можем никогда ее не узнать. Катя всегда любила философствовать. – Что ты станешь теперь делать? – полюбопытствовала я. В голове уже немного шумело, а Спасская вообще была пьяной и задумчивой. Но это точно лучше, чем трезвой и испуганной. – Продам дом, – она огляделась с отвращением, – куплю что-нибудь приятное, буду детей воспитывать. Что еще остается, Марин? – А поступить в университет? Ты же мечтала? Она усмехнулась. – Да кому я там нужна, кобыла великовозрастная? Туда в шестнадцать-семнадцать поступают, а мне двадцать четыре скоро будет. Что, учиться среди вчерашних школьников? – А почему нет? – спросила я. – Почему, Кать? Ты свободна. Ты можешь делать что хочешь. Нет больше клетки, не создавай ее себе сама. Пойдешь учиться, мужчину найдешь… хорошего… чтобы ноги тебе целовал. Она налила себе еще коньяка, глотнула, скривилась. – Какой мужчина, Марин? Я после Симонова даже смотреть в их сторону не могу. Хотя, – она прикрыла глаза и как-то очень по-женски улыбнулась, – был один. Всего один, но какой! – И кто он? – полюбопытствовала я, положив в рот маленький треугольничек с паштетом. – Писатель, – Катя стряхнула пепел в пепельницу, но неудачно, и он просы́пался на столик. – Он, кстати, про вас информацию искал. Не знаю, издал книгу или нет. Встретились один раз, и всё. Незадолго до смерти Симонова. В голове зазвонили тревожные колокольчики. – Зовут Инклер. Ев-ге-ний Инк-лер, – она так тягуче выговорила это имя, так выгнулась, потянулась при этом, что сразу стал понятен весь контекст, все то, что осталось несказанным. Я схватила сигарету. – Я звонила… но у него телефон заблокирован. Самое забавное, что я все эти годы ни разу Симонову не изменяла, а тут как попутал кто. Да, и я даже знаю кто. Попутал. Права Кэти, плохие привычки у нас общие. И, видимо, он дал ей другой телефон. Было бы забавно, если бы подруга позвонила ему, а ответила я. Я затянулась и как-то успокоилась. Ненавижу Кембритча. Ничего ведь не изменилось. – Я тогда опять на грани была, – продолжила рассказывать Спасская, – даже таблеток купила, чтобы наглотаться. Только девочки останавливали, и то… думала, так лучше будет. А тут он. Одна ночь – и я поняла, что стоит жить. Смешно, – она невесело усмехнулась, – не для детей, не для себя, а из-за одного мужика. Ну что же, спасибо тебе, Люк. За то, что я могу поговорить с ней. Но как же противно… знала бы Катя, что он просто так творчески к заданиям подходит. Ни за что не скажу. – Жить стоит, – твердо произнесла я, – всегда стоит, Катюх. Тебе надо бы к специалисту, подруга, пусть мозги поставит на место. Она внимательно посмотрела на меня. – А ты как была, так и осталась прямолинейной, Рудложка. – Эти шесть лет не стоят того, чтобы нести их в себе всю жизнь, Кать, – ага, легко советовать другим. – Тебе двадцать три. Впереди столько всего! Ты богата, молода, красива, у тебя две дочери… да мужики будут умолять о возможности просто прикоснуться к тебе. Вот что, – все-таки алкоголя оказалось чуть больше, чем нужно, – в субботу у Васи день рождения. Тебе должны были выслать приглашение. Приходи. Будем начинать жизнь с чистого листа. – Траур, Мариш, – напомнила она. – Какой траур, Кать? – раздраженно ответила я. – По чудовищу, который тебя почти поломал? По нему ты горюешь? Для кого это, для высшего света? Да им начхать было на тебя, почему ты должна учитывать их мнение? А, Катя? – Моя до отвратительного честная и прямая Рудложка, – прошептала она, пьяно улыбаясь. – Как я все-таки рада, что ты жива. И здесь. – Кэти, не уходи от ответа, – сурово скомандовала я. – Ты хочешь на бал или нет? Если нет, то я давить не буду, достаточно с тебя давления. А если да, то плюнь на все. Никто на тебя косо посмотреть не посмеет. Кэт долго думала, накручивая черную прядь на палец. Этот жест – тоже из нашего общего детства. – А знаешь, – сказала она совершенно трезвым голосом, – хочу. И пойду. – Моя смелая Кэти, – я улыбнулась, заглушая мерзкое чувство, грызущее меня изнутри с момента, как я услышала фамилию «Инклер». – Теперь все будет хорошо. И, если вдруг надо будет поговорить, поплакать, поорать – звони и ори на меня. Днем я в поликлинике, но вечером мои уши и вся моя тушка в твоем распоряжении. И завтра пойдем по магазинам. Угу? – Угу, – подтвердила она, светло улыбаясь. В гостиной будто стало теплее, словно все это время над подругой витал призрак ее чудовищного мужа, а я смогла, сумела-таки его прогнать. Не знаю, надолго ли, но одну я ее теперь не оставлю. Мы сидели допоздна. Обратно меня вез охранник, и я ревностно следила за тем, как он держит руль, не дергает ли моего «Птенца». Ненавижу Кембритча.