Аттик, находившийся в одной из передовых торпед, вглядывался в фронтальный обзорный иллюминатор. Он увидел, как ослепительный аметист «Каллидоры» посрамил блеклый перламутр льда. «Сейчас», — подумал капитан. Словно подчиняясь приказу, установленные на осколке льда термоядерные заряды взорвались. Тьму озарил ослепительный свет. Взрыв расколол космическое тело надвое. Один кусок, вращаясь, улетел во мрак. Второй же понесся в боевую баржу. Обледеневший кулак был размером с треть «Каллидоры». Двигатели корабля вспыхнули от неотложного маневра. Его нос задрался, пока судно пыталось уйти с курса угрозы. Орудия левого борта открыли огонь, жаля приближающуюся гору из лэнсов, пушек и торпед. Ярость обстрела вырывала в толще льда воронки и кипятила поверхность. За осколком шлейфом следовали мусор и пар. Такая канонада могла бы разрушить корабль и испепелить его команду. Вот только на нем не было команды, и он представлял собою единую цельную массу. Его курс оставался неизменным. «Каллидора» не сумела сделать ничего, кроме как превратить лед в комету. Комета ударила в нос. Попадание было не прямым, а корабль отличался прочностью. Но все равно лед смял фронтальные плиты брони, словно пергамент. Он расплющил нос и разрушил златокрылый символ. Умирающие орудийные системы изрыгнули плазменные ореолы. Многокилометровый корпус корабля утонул во взрывах. Сотня шпилей развалилась. Несколько секунд боевая баржа напоминала факел, пронзающий собственное пламя. «Каллидора» вошла в форсированный разворот. Вспышка двигателей заставила его только еще больше выйти из-под управления. Замигали огни. За промежуток времени, что потребовался для полного разворота, сияющее высокомерие Детей Императора померкло. Абордажные торпеды приблизились к цели вплотную. Аттик уже видел медленное вращение «Каллидоры». Корабль был таким громадным, что его беспомощность казалась невозможной. Он словно смотрел на континент, отправленный в свободное плавание. Он упивался зрелищем врага, временно превращенного в мертвый металл и окруженного сиянием боли. Один полный разворот без энергии и управления. Затем энергия вернулась. Пустоту снова озарила гордость «Каллидоры». Корабль остановил вращение. Он начал ложиться обратно на курс погони. Корабль был ранен. Его все еще сотрясали вторичные взрывы. Но еще он был зол, и искал цель, чтобы выместить на ней свою ярость. Торпеды миновали разбитый, дымящийся нос. Они пролетели вдоль всей боевой баржей. Под ними высился ювелирный город из башен, подобный инструментам разрушения творца. Впереди выступал командный остров — массивная, увенчанная колонной структура, надстроенная над кормой. И теперь, только теперь, пелена спала с глаз Детей Императора, и они поняли природу настоящей угрозы. Турели начали спешно разворачиваться. Пушки перевели огонь на абордажные торпеды. Некоторые удалось сбить. Аттик, едва заметив огненные шары, понял, что это погребальные костры для его легионеров. Но их не было много. Железные Руки прорвались сквозь жалкую оборонительную сеть. В последние секунды перед столкновением Аттик обратился по воксу ко всем торпедам. — Дети Императора преклоняются перед совершенством. Пусть же они узрят наш подарок, братья. Мы несем этим предателям совершенство войны. 6 Философия на бойне / Обезглавливание / Креон Абордажные торпеды врезались в командный остров и пробили себе дорогу внутрь, словно многочисленные удары гладием, оставляя колотые раны в горле «Каллидоры». Обезглавливающая стратегия Аттика требовала одновременного проникновения всех легионеров в верхнюю четверть структуры — так они могли сокрушить оборону Детей Императора, атакуя по множеству направлений. При этом Железные Руки будут оставаться достаточно близко друг к другу, чтобы отделения могли быстро объединиться. Капитана не интересовал захват инжинариума или ангаров. Он хотел заполучить мостик, и цели миссии были воплощением простоты, своеобразной формой совершенства: убить всех, уничтожить всё. Торпеда Гальбы прогрызла дорогу через броню «Каллидоры» уровнем ниже большинства остальных. С шипением открылся люк, и легионеры бросились наружу, минуя по пути головную часть, почти добела раскаленную учиненным ею насилием. С Железными Руками бежали Кхи’дем и Птеро — Аттик снизошел до позволения Саламандрам и Гвардейцам Ворона немного восстановить свою честь. Но не более того, и на поле отмщения было допущено только по одному представителю каждого из легионов. Антон вел бойцов по палубе, оказавшейся галереей. Как и корпус снаружи, внутреннее пространство корабля освещалось уже знакомым аметистовым сиянием — хотя теперь, когда свет окружал Гальбу, ему казалось, что оттенок больше напоминает не драгоценный камень, а кровоподтёк. Мраморный пол скрывался под ковром, материал которого странно ощущался при ходьбе. Что-то было не так с его поверхностью. Галерея, двадцать метров в ширину и больше тысячи в длину, вела к левому борту. Её спланировали для принятия сотен посетителей, чтобы представленными здесь чудесами могло насладиться как можно больше глаз. В дальнем конце галереи виднелись громадные двустворчатые двери из бронзы, вчетверо выше космического десантника. Отделение продвигалось к ним, проходя под свисающими с потолка знаменами и минуя настенные гобелены, но Антон, сосредоточенный на дверях и ожидающий возможных угроз, уделял произведениям искусства лишь малую толику внимания. Он отмечал их присутствие, и ничего более. Маниакальная тяга Детей Императора к картинам, скульптурам, музыке, театру и литературе не интересовала Гальбу. Во времена братства с III Легионом — как давно это было? Несколько недель назад? Вечность? — Антон провел какое-то время с воинами Фулгрима и всегда находил пышность их кораблей удушающей. Везде, куда ни повернись, оказывался какой-нибудь шедевр, требующий его внимания. Излишняя нагрузка, какофония ощущений, угрожающая ясности мышления. Именно в такие моменты Гальба ближе всего подходил к пониманию действий Аттика, систематически отбрасывавшего всё, что делало капитана человеком. В машине была чистота, и она укрепляла, ожесточала Железных Рук там, где Дети Императора давали себе послабления. В те дни Антон думал об этих отличиях всего лишь как об эстетических разногласиях, но теперь сержант ощущал инстинктивное отвращение к искусству вокруг себя и отказывался замечать его. И всё же, в ковре было что-то неправильное. — Брат-сержант, — обратился к нему Вект. — Видите, что сотворили предатели? Тогда Гальба посмотрел и увидел. Антон предположил, что знамена вывешивались в память о триумфах на поле боя — на них имелись какие-то эмблемы, но не было ни стягов, ни гербовых щитов, вообще никакой узнаваемой символики. Зато повсюду встречались руны, угловатые очертания которых выглядели чужеродными, а смысл ускользал от понимания — но продолжал извиваться под тонким льдом отрицания и рассудка. Постоянно повторялись два сочетания — первое из них напоминало пучок копий, пересеченных в виде восьмиконечной звезды, второе же выглядело как маятник, увенчанный серповидными клинками. Последний заставил сержанта скривиться в отвращении — Гальба не мог отвязаться от чувства, что символ улыбается ему, причем с самым омерзительным желанием. Любая плоть, на которую падала изогнутая ухмылка этой абстракции извращения, оказывалась загрязненной, и Антона охватило стремление очиститься от всех органических частей, остававшихся в нём. Лишь так он сможет избавиться от порчи, пытавшейся проникнуть вглубь его сущности. Сержант оторвал взгляд от полотнищ. Продолжая бежать, он осознал истинную суть остальных произведений искусства — Железные Руки двигались вдоль галереи, посвященной болезненной остроте ощущений, картинам разложения, бреда и пыток. Гобелены живописали резню в виде услады для чувств — создания, некогда, быть может, имевшие в себе нечто человеческое, погружали пальцы в органы жертв и в свои собственные. Они пожирали живые черепа, купались в крови, словно та воплощала любовь. Худшим оказалось то, что гобелены были тем, что они изображали. Созданные из кожи, переплетенной с шелком, картины были преступлениями, которые восхваляли. Сотни жертв превратились в иллюстрации собственных смертей. И тогда Гальба понял, что казалось ему неправильным в ковре. Покрытие пола оказалось воплощением тех же зверств, что и гобелены — плоть, мышцы, связки и сухожилия, превращенные в ткань существами столь же даровитыми, сколь и чудовищными. Ноги утопали в ковре, и то, что должно было ощущаться как дубленая кожа, обрело, благодаря добавлению волос, изящную мягкую податливость хлопка, сохранив при этом гладкость живых тканей, подобную мокрому шелку. Рисунок покрытия был абстрактным, в его образах и переходах слышалась музыка, порождавшая всё крики в мире. Над созданием ковра трудилось множество рук, и Антон не сомневался, что их обладатели один за другим стали частью своего творения. Их тела обратились подписями художников, возведенными в абсолют, и ткачам навсегда было суждено остаться внутри своего шедевра. Конечно, мертвые не могли чувствовать боли, так почему Железным Рукам, увесисто топающим по галерее, казалось, что ковер извивается под ногами? Всё дело в материале, сказал себе Гальба, в ужасной гениальности его сотворения. Невозможно было найти иного объяснения, если только не позволить бреду запятнать разум, и Антон не мог позволить предателям и их кораблю одержать над ним такую победу. Вместо этого сержант приготовил врагу абсолютное уничтожение. Он и его братья сокрушат это насилие иным, ясным и очищающим насилием машины. Бионическая рука превратилась в крепостную стену, сдерживающую чумные волны безумия. Болтер стал чем-то большим, нежели простым продолжением тела — Антона влекло вслед за оружием, словно стрелку магнита к железной горе. В конце этого пути Гальбе предстояло стать идеальнейшей машиной войны. Каждое деяние сержанта на борту этого корабля, совершенное во имя Императора и примарха, приближало космодесантника к обещанному совершенству, чистому, не запятнанному безумием окружающей его плоти. Совершенству, которое должно было уничтожить иллюзию, обожествляемую Детьми Императора. — Что случилось с этим Легионом? — задался вопросом Вект. — Пока ничего, по сравнению с тем, что мы с ними сделаем, — ответил Гальба. — Такое нельзя не заметить, — вмешался Кхи’дем. — Я никогда не видел подобного безумия, здесь кроется нечто большее, чем обычное предательство. — В предательстве нет ничего «обычного», — огрызнулся Антон. — И нет преступления тяжелее. — Я хотел сказать, — пояснил Саламандр, — что в увиденном нами скрывается ужасный смысл. Твой брат совершенно верно спрашивает, что случилось. Нечто и в самом деле произошло, и мы отворачиваемся от этого вопроса на свой страх и риск. — Как только мы убьем их всех, у тебя будет сколько угодно времени на изыскания, — отозвался сержант, но ему самому ответ показался пустым и необоснованным. До бронзовых дверей оставалось лишь несколько сотен метров, и рельефные изображения на них стали различимыми. Даже с такого расстояния стало ясно, что орнамент выполнен из тел, покрытых расплавленным металлом. С другой стороны дверей доносились звуки боя — низкое громыхание болтеров, рычание и визг впивающихся в кость цепных мечей, яростные крики сражающихся легионеров. Над белым шумом возносился могучий, менторский голос, хотя слова говорящего оставались неразборчивыми. Затем громкость рева взмыла, словно приливная волна, и двери распахнулись с оглушительным грохотом. В проём ринулись Дети Императора, готовые дать отпор тем, кто вторгся в их владения. Несясь сломя голову, они встретили горячий прием от Гальбы. Сержант атаковал во главе Железных Рук, построившихся «наконечником стрелы» — галерея оказалась достаточно широкой, чтобы всё отделение смогло рассредоточиться, и каждый боевой брат получил чистый сектор огня. Лоялисты открыли огонь ещё до того, как двери открылись полностью, и оттуда хлынули Дети Императора. Предатели не носили шлемов, то ли из высокомерия, то ли не успели надеть их, захваченные врасплох — Гальба не знал, да его это и не волновало. От попаданий масс-реактивных зарядов черепа бегущих впереди врагов лопались, словно перезрелые фрукты, но бойцы из задних рядов уже открывали ответный огонь. Наступление Железных Рук замедлилось. — Уклоняемся, но продолжаем сближение, — скомандовал Антон по воксу. В галерее не было укрытий, и они могли избежать уничтожения, только добравшись до врага и сокрушив его в ближнем бою. Построение лоялистов утратило чистую симметрию, и легионеры начали двигаться случайными зигзагами. Продолжая бежать вперед, они метались влево-вправо, лишая врага возможности прицелиться, и вели огонь на подавление. Хоть сколько-нибудь точно стрелять в таких условиях было невозможно, но поток зарядов оставался смертоносным. На глазах Гальбы один из предателей упал, задыхаясь с разорванной глоткой. Огонь Железных Рук подарил им несколько драгоценных секунд и ещё немного метров, и воины оказались намного ближе к противнику, когда ответная стрельба началась по-настоящему. Впрочем, Дети Императора как будто столь же неистово жаждали ближнего боя. Не останавливаясь для прицеливания, предатели бросились в атаку, и в их голосах равно звучали крики наслаждения и вопли ярости. Две силы сошлись вплотную, и Антон сумел лучше разглядеть лица предателей. Трансформации, которым подверглись его бывшие братья, оказались, самое меньшее, столь же отталкивающими, как и почитаемое ими искусство. Дети Императора терзали собственную плоть — Гальба видел руны, складывающиеся из ран, скальпы, разрезанные в лоскуты и поднятые над черепами на металлических каркасах. Шипы, витки колючей проволоки, искаженные фрагменты скульптур и прочие болезненные порождения извращенного воображения уродовали легионеров, смеющихся над собственной болью. К сержанту неслись воплощенные мрачные насмешки над единением органического с неорганическим, принятым в его легионе. Там, где Железные Руки заменяли слабость плоти силой металла, Дети Императора использовали одно, чтобы разрушить другое, и наоборот. Десятый легион искал чистоты. Порождения Третьего утопали в адских наслаждениях. Там не было места разуму, только лишь ощущениям, всё новым, и новым, и новым. То, что предатели прибегали к самоистязанию, радовались причиняемым себе мукам, означало лишь одно — их терзал неутолимый голод. Ныне Дети Императора поклонялись ощущениям, и состояние абсолюта чувств пытало их, оставаясь близким и вечно недоступным. Все эти мысли промелькнули в голове Антона, пока воин несся навстречу резне. Они не были итогом логических рассуждений, но инстинктивным, пробуждающимся знанием, атавистической реакцией, которую появление врага вызвало из глубин того, что в прежние, непросвещенные времена могли бы назвать душой. Ярость, направленная на предателей, теперь смешивалась с отвращением. Честь требовала сокрушить клятвопреступников; нечто, менее рациональное, жаждало вычистить их без следа. Ещё несколько секунд болтерные заряды рассекали воздух между двумя отрядами. Легионеры с обеих сторон пошатывались от попаданий, и Гальба заметил, что ещё двое Детей Императора рухнули, убитые выстрелами в голову. Все братья Антона по-прежнему сражались, кулак отмщения не разжимался. А потом воины двух легионов встретились, две волны столкнулись, и по галерее пронеслись громовые раскаты, рожденные надрывающимся ревом воинственных великанов, ударами брони о броню, клинка о клинок и кулака о кость. В самый последний момент сержант повесил болтер на магнитный замок у бедра. Выхватив цепной меч, Гальба обеими руками взмахнул им над головой, вкладывая момент своего движения в последующий удар сверху вниз. Ближайший к нему сын Фулгрима попытался отразить атаку, но, слишком увлеченный экстазом рывка к сражению, забыл перейти на оружие ближнего боя. Болтер в его руках оказался скверной защитой от выпада Антона, цепные зубья с воем отбросили ствол в сторону, и раздался влажный, дробящий, приятный «чанк» клинка, вгрызающегося в череп предателя. Так Гальба пролил первую кровь в этой войне, начал оплачивать долг, висевший над ним со времен предательства у Каллинидеса. Наконец-то он мог своими руками наносить удары во имя павшего примарха. Зрачки врага расширились в агонии, но тут же, пока сержант распиливал его голову надвое, сверкнули от возбуждения, рожденного крайней новизной ощущений. Потом глаза легионера мертвенно потускнели, и лишь это действительно имело значение. Вырвав цепной меч из трупа, Антон парировал удар космодесантника, перепрыгнувшего тела павшего товарища и взмахнувшего воющим клинком, нацеленным в горло Железной Руки. Пригнувшись, Гальба ударил предателя плечом, лишив его равновесия, и следом произвел собственный выпад. Цепной меч глубоко вонзился в тело под кирасой. Железные Руки и Дети Императора кромсали друг друга, сержант тонул в вихре гремящего керамита и брызжущей крови. Время сжалось, теперь Антон мыслил секундами и не думал ни о чем, кроме того, что делать в текущее мгновение. Он двигался вперед шаг за шагом, убийство за убийством. На броне остались следы от десятков ударов, но Гальба каждый раз будто стряхивал их, снова и снова поражая врагов цепным клинком. Сержант превращал лица в месиво, прорубался через доспехи и укрепленные грудные клетки к бьющимся чёрным сердцам — и останавливал их. Вдруг, требуя его внимания, через грохот прорвался новый, всё нарастающий шум. Им оказался голос, поднятый вокс-динамиками на оглушительную высоту. Он звучал механически, в жестких, неизменных интонациях не было ничего человеческого — и всё же речь казалась проповедью, произносимой с отвратительной страстью. — Пределов нет! — провозглашал голос. — Живите в полноте чувств, в их необъятной широте. Расширьте собственное постижение, братья, уйдите глубже в извращенность. Чем несусветнее и позорнее наши деяния, тем грандиознее наши ощущения и тем ближе мы к совершенству. Как звучит заповедь? «Всё разрешено»? Нет! «Всё обязательно!» На последнем слове громкость достигла пика. — То, что запрещают ничтожные, мы должны познать до конца! Живите по заповедям пророка Саада! Хорошо лишь то, что чрезмерно! Единственно истинное знание скрыто в ощущениях! После этого голос принялся читать непристойные литании, и казалось, что он впадает в такое неистовство, которое не могли распалить одни лишь слова. Звук приближался, и вместе с ним раздавались тяжкие, громыхающие шаги по палубе. Услышав отчетливые «бум», «бум», «бум» неподалеку, Антон понял, что идет к ним. Дредноут. Сержанта сбивали с толку поучения голоса. В его словах звучал голод и восхваление худших искажений плоти, чего Гальба никак не ожидал услышать от дредноута. Тем не менее, голос не умолкал, спускаясь ещё глубже в бездны порока. Почти лишившись тела, дредноут мог лишь в мыслях и на словах участвовать в безумии собратьев, поэтому он разражался тирадами, как будто желал, выразив абсолютное совершенство насилия, ощутить нечто высшее, сверхъестественное. Напор Детей Императора внезапно ослаб, их строй разделился. Антон, разумеется, не стал бросаться вперед, к дверному проему, заполненному гигантским корпусом. Дредноут явился, продолжая атаковать разумы лоялистов словами. Против плоти у него было припасено намного больше орудий — тяжкая поступь, острые когти и сдвоенная лазпушка, несущая последнее просвещение. Древний двинулся по галерее к Железным Рукам, ни на секунду не прерывая чтение чёрных псалмов, на его фиолетовом корпусе поблескивала золота филигрань, расползшаяся, словно зараза. Сложный орнамент отрицал попытки осознания, линии свивались в образы, раскинутые концы которых шевелились, словно пульсирующие жилы. Гальба узнал гиганта даже в новом, гротескном облачении. Древний Курвал, некогда бывший философом войны, рассуждавший о совершенстве и горечи потерь в равной мере. Теперь же его вокс-динамики приветствовали Железных Рук скрипучим, монотонным смехом — дредноут превратился в ходячий алтарь, икону безумного поклонения. — Я ищу блаженства в вашем отчаянии, — произнес Курвал и открыл огонь. Во время ближнего боя Железные Руки вынужденно сомкнули ряды, но сейчас, увидев возникшую угрозу, бросились в разные стороны. Отделение избежало полного уничтожения лазерным залпом, но на командном дисплее в шлеме сержанта руны трех его братьев вспыхнули красным и погасли. Окруженный собратьями-легионерами, дредноут шествовал вперед, накрывая галерею непрерывными потоками огня от стены к стене. Нечестивые гобелены и участки ковра исчезали, превращенные в пепел. Бросившись на палубу, Гальба перекатился, уходя от залпа, и лазерные лучи опалили верх силовой установки доспеха. Ещё один боевой брат сгорел дотла. У лоялистов не было бойцов или тяжелого вооружения, чтобы идти на Курвала в открытую, но его требовалось убрать с поля боя. Сорвав с пояса мелта-заряд, Антон швырнул бомбу под ноги дредноуту. — Сбросим его! — воксировал сержант. Отделение среагировало ещё до того, как Гальба отдал приказ — воины увидели, что делает командир, и поняли его замысел. Всё Железные Руки были смертоносными деталями одной военной машины. Секунду спустя ещё четыре гранаты приземлились возле Курвала, и дредноут замедлился, пытаясь остановить следующий шаг. Он почти замер с одной ногой в воздухе. Тут же линзы шлема Антона закрылись створками, реагируя на взрыв гранат, столь яркий, что на мгновение весь мир исчез во вспышке. Палуба, впрочем, исчезла на самом деле, сокрушенная немыслимым жаром. Камень и сталь расплавились, и перед Курвалом возник провал двухметровой ширины. Дредноут попытался сразиться с инерцией и гравитацией, но проиграл, и его ступня оперлась на пустоту. Накренившись вперед, древний рухнул и исчез, падая на нижнюю палубу. Пролетев двадцать метров, Курвал рухнул, словно метеор, и раздавшийся вопль ярости оказался столь же монотонным, как и проповеди философа. Вместе с ним свалились ещё несколько Детей Императора. — Плоть слаба! — проревел Гальба, поднимаясь на ноги и бросаясь в атаку. Боевой клич Железных Рук звучал, словно выпад, парирующий низменные экстатические вопли врагов. Бойцы отделения понеслись за сержантом, огибая провал с разных сторон, а в это время дредноут неприцельно палил вверх, выбивая отверстия в палубе. Пробегая рядом с дырой, Птеро сбросил ещё один мелта-заряд, и, после шипящего взрыва, разгневанный вой древнего сменился электронным визгом. Стрельба Курвала стала ещё более беспорядочной, напоминая конвульсии раненого зверя. Дети Императора пытались перегруппироваться — их ряды смешались, и легионеры не могли удерживать оборонительные позиции пред лицом непредсказуемых и смертоносных залпов измученного дредноута, терзающих галерею. Железные Руки обладали скоростью, и она обратилась в силу. Лоялисты, обогнув дыру, вновь сомкнули строй и тараном врезались в разрозненных защитников корабля. Гальба врубался в противников, и они падали пред ним. Пусть развращенные, предатели оставались легионес астартес по силе и крепости тела, но рука Антона разила их с мощью правосудия и возмездия. Чистота машины сокрушала уродства плоти. Потрепанный, уменьшившийся, но непреклонный, отряд сержанта пробился через врагов и выбрался из галереи. Снаружи оказалось обширное помещение, радиальный узел, в котором сходилось ещё с полдюжины основных, жизненно важных коридоров боевой баржи. В центре располагалась широкая, способная вместить двух легионеров плечом к плечу, спиральная лестница из мрамора с прожилками фиолетовых цветов Детей Императора. Увидев это, Гальба подумал о гнилой крови вырожденца-аристократа, просвечивающей сквозь бледную кожу. На верхней половине лестницы сражались легионеры, тесня друг друга — защитники «Каллидоры» пытались пробиться на другую палубу и дать отпор захватчикам, собравшимся там. Преодолевая три ступени зараз, сержант повел своих воинов вверх. Вместе с братьями, сражавшимися там, они поймали Детей Императора в западню. Остановившись в нескольких ступенях от врага, Гальба и Вект пригнулись, уходя с линии огня бегущих сзади бойцов. Заговорили болтеры, обрушивая на врага сконцентрированный ад. Ловушка захлопнулась.