У меня дух захватило при виде бирюзового моря, которое странно и чудесно сочеталось с рыжим ракушечником и глиной резко обрывавшегося берега. Вниз, на пляж, вела извилистая тропка, по которой я и заскользила, поднимая тучи рыжей пыли и хватаясь за серебристые стебли полыни, обрамлявшей тропу. Кое-где в почву мертвой хваткой вцеплялся боярышник, избитый и причудливо искривленный ветрами. Я старалась не думать, как тяжело будет после купанья карабкаться наверх. Наконец я оказалась на узкой полоске пляжа: галька, немного песка, серое каменистое дно, видное сквозь тихую воду, а недалеко от берега «скалки» – не слишком высокие глыбы ракушечника, источенные волнами и позеленевшие от водорослей. До некоторых из них можно было дойти по мелководью, поэтому кое-где на «скалках» виднелись фигуры рыбаков с бамбуковыми закидушками. Берег был почти пуст – большинство дачников уходило с утра, прихватив воду и провизию, на пляж 14-й станции. Ради хорошего песка и мягкого дна они не ленились пройти два километра туда, два назад, но мне не хотелось оставлять маму в одиночестве надолго. Я сняла сарафан, вошла в воду, поджимаясь от соленой прохлады, радостно окунулась, немного поплескалась (плавать я почти не умела) и решила подождать, пока подсохнет мой купальный костюм, а потом вернуться домой. Легла на полотенце, с удовольствием чувствуя, как солнце ласкает мои незагорелые плечи, но твердо решив не пережариться, как вдруг услышала почти рядом плеск весел и веселый смех. Я не повернула головы, но вскоре услышала, как лодка ткнулась в берег, а потом заскрипела галька под шагами вновь прибывших. Судя по слишком громким выкрикам, компания была навеселе. Такое соседство меня огорчило. Я приподнялась, потянула к себе платье, как вдруг перед моими глазами оказались худые загорелые ноги, и знакомый голос воскликнул: – Да ведь это наша Елена Стахова! Я так и подскочила. Вирка! В своей старой, линялой кофтенке, в подоткнутой выше колен юбке, растрепанная, с облупившимся от солнца носом… Рядом знакомые мне по собранию в подвале «Парижского шика» Югов и Прохоров, еще двое каких-то парней, которые бесцеремонно разглядывали меня. Я застеснялась своего открытого костюма с коротенькой юбочкой, едва прикрывающей бедра, и поспешно напялила сарафан. – Ребята, оттащите лодку подальше на берег, шоб не снесло да реквизит не промок, – скомандовала Вирка и весело повернулась ко мне: – Скучаешь? Зря сюда укатила. У нас в городе весело! – Сегодня приезжал отец, рассказывал, как у вас весело, – сухо ответила я, изо всех сил стараясь скрыть, что рада ее приезду. Конечно, мне до смерти захотелось спросить про Инсарова, однако я лучше язык бы себе откусила, чем завела бы о нем разговор. Вирка взглянула на меня хитро: – Небось скучаешь по Инсарову? Да наплюй и разотри. А между прочим, он больше не Инсаров. У него теперь новый псевдоним: Тобольский. – Почему? – изумилась я. – Да он родом из Тобольска, оказывается, – небрежно объяснила Вирка. – Мне без разницы, Инсаров он или Тобольский! Он, конечно, в своем деле ушлый хавчик, но эсер есть эсер, никакого в нем куражу и азарта, скучно с ним. А уж как мужик – таки вообще никто, нигде и никогда. – А ты откуда знаешь, Вега, какой он мужик? Пговегяла, шо ли? – спросил Прохоров, как всегда, устрашающе грассируя. Я вспомнила, как Вирка хвалила его актерские способности, мол, он говорит очень чисто, когда на сцене, – и это воспоминание почему-то помогло мне собрать остатки гордости и независимо пожать плечами: – Меня это не интересует. – Ну-ну, – издевательски протянула Вирка. – Ладно, кто куда, а я купаться! Она мигом скинула кофточку, спустила юбку – и вдруг оказалась совершенно голой. Ни рубашки, ни штанишек на ней не было. Даже не подумав прикрыть стыдное место, густо и черно курчавившееся, она повернулась и помчалась в воду, смешно подпрыгивая на колючей гальке. Что я, что парни таращились на ее загорелую, худющую, с отчетливо выступающими позвонками спину и тощенькие ягодицы, натурально разинув рты. – Тьфу, оторва! – возмущенно возопила лежавшая неподалеку дачница, прикрытая от яркого солнца широким ситцевым капотом. – Ни стыда ни совести! – Геволюционегы отвеггают стыд как пегежиток пгошлого! – вскричал Прохоров, сбрасывая рубашку и ветхие брюки, закатанные до колен. Совсем растелешиться он, впрочем, не решился и помчался в воду в исподниках. Его примеру последовали и остальные парни. Черная мокрая блестящая голова Вирки качалась на волнах уже довольно далеко от берега; парни ретивыми саженками догоняли ее. – Геволюционегы! – презрительно передразнила дачница, приподнявшись и глядя на сверкающее море из-под руки, а потом громогласно изрекла: – Ох, раскорячат девку эти геволюционеры, как пить дать! Все по очереди и раскорячат, а то и зараз! Хотя ей небось не привыкать, такие хабалки у ейных мамы с папой уже сразу не девками родятся! И она снова улеглась, заботливо расправив завернувшийся капот, а я схватила сандалии и полезла в гору с очумелой скоростью, словно Вирка могла догнать меня и затащить в море, как тогда затащила на их дурацкое собрание в подвал. Я бежала со всех ног, задыхаясь не то от пыли, не то от горя и ревности. Иногда все вокруг начинало расплываться, я смахивала слезы и ужасно злилась на себя за то, что плачу. Было бы из-за чего! Да, было… Он даже псевдоним изменил! Единственное, что нас связывало! Навстречу бешеными скачками, вздымая клубы рыжей пыли, спускался какой-то парень. Поскользнулся, чуть не сбив меня с ног и сам чуть не упав. Взмахнул, чтобы удержаться, грязными, почти черными руками, но все же устоял и с еще большей прытью понесся вниз. Дойдя до дому, я чуть не упала у калитки в скользкой грязной луже: почему-то с шелковицы ссыпалось много ягоды, да еще ее кто-то растоптал. Я набрала воды из цистерны, чтобы обмыться и простирнуть просоленное и пропыленное платье, да и успокоиться немного. Повесила его сушить и в одном купальном костюме пошла в дом. – Надо было обсохнуть как следует, – сказала мама, стоявшая на крыльце, держась за перила. – А что ты без палки вышла? Я быстро переоделась в халатишко и только тогда обернулась к маме, надеясь, что с лица уже исчезли следы слез. – Да она сломалась, – засмеялась мама. – Вон обломок на кухне валяется. Ничего, мне уже лучше. И она, припадая на перевязанную ногу, потащилась в комнату, к дивану. Я вошла на кухню, подняла с полу суковатый обломок, лежавший у печки, огляделась в поисках второй половины и вдруг обнаружила ее на ступеньках, ведущих на чердак. – Ты что, обратно на чердак лазила? – возмутилась я. – Там обратно что-то шуршало?! – Не говори «обратно», это ужасно! – плаксиво возмутилась мама, которую страшно раздражал одесский словарь, и при ней мне приходилось следить за языком. – Да, там снова что-то шуршало. Я даже вздремнуть не могла. Знаешь, как страшно было! И я снова туда поднялась. – Нашла крыс? – Нет. – Ну и хорошо, – вздохнула я. – Лежи, а я суп сварю. Я переоделась и взялась за приготовление ужина. Примус еле-еле горел: керосин был на исходе, а на станцию бочка придет только послезавтра. Вот странно: почти во всех дачах Большого Фонтана было проведено электричество, которое пусть и тускловато, и моргая, но горело, а керосин подвозили раз в неделю. Конечно, это я виновата, прозевала. Только в сумерках суп был готов. Мама, прихрамывая, дошла до стула и села, мы поели, правда, без особого аппетита, почти полкастрюли осталось. Я взяла полотенце, чтобы прихватить еще горячую кастрюлю и снести на ледник: ночи были жаркие, не хотелось, чтобы суп прокис. Вдруг заскрипел песок садовой дорожки под чьими-то быстрыми шагами, потом кто-то тяжело прошел по крыльцу, заколотил в дверь: – Открывайте! Народная милиция! Мама приподнялась за столом, испуганно уставилась на дверь: – Милиция? Что случилось? Надя, открой! Но я не двинулась с места. Мгновенно вспомнились слова отца: грабители являлись в квартиры под видом милиции. А вдруг?… Метнулась в комнату, схватила мамину сумочку, где лежали все наши деньги (в шутку мы называли ее «денежная суммочка»), сдернула маму с табуретки, бросила на сиденье сумку: – Сиди и не вставай ни за что! – Открывайте, быстро, а то будем ломать дверь! Что-то остро блеснуло… да это же ее серьги. Хитроумная мадам Волчок немедленно вспомнилась мне. – Серьги сними, быстро! – шепнула я. Мама мигом выдернула серьги из ушей, я схватила их, пометалась взглядом по кухне, потом бросила их в кастрюльку с супом, брякнула сверху крышку и только тогда пошла к двери. Отодвинула засов – и отпрянула так резко, что чуть не упала. На пороге возвышалась впечатляющая фигура: долговязый матрос, перетянутый пулеметными лентами. За плечами – винтовка, на поясе – кобура с револьвером и две «бомбочки»[13]. За спиной матроса маячили какие-то фигуры, одетые с бору по сосенке. Они производили бы комическое впечатление, если бы не их угрюмые рожи с густыми бородами и усами, да если бы не были буквально увешаны оружием. Именно такими описывал заполонивших Одессу анархистов отец. – А ну, подымите руки выше плеч! – скомандовал матрос. – Здравствуйте, – пролепетала моя вежливая даже в полубессознательном состоянии мама, поднимая дрожащие руки, однако матрос в ответ рявкнул: – Во-первых, буржуи, без шума и пыли давайте сюда ценности и деньги, не то положим всех на месте и сами возьмем. – А во-вторых? – растерянно спросила мама. – А во-вторых, вам шо, не нравится во-первых? – подбоченился матрос и открыл кобуру. Мама, взвизгнув, подскочила со стула и, схватив нашу «денежную суммочку», протянула ее матросу: – Вот. Берите. Это все, что у нас есть. Берите и уходите, пожалуйста! Тот охотно сцапал сумку и сунул ее под мышку. – Это все, что у нас есть? – передразнил с издевкой. – Расскажите это своей бабушке! – Шо, даже к столу не пригласите, мадам Иванова? – ухмыльнулся невысокий носатый анархист в низко нахлобученной на лоб фуражке. Козырек был такой большой, что почти закрывал его лицо. – Мы еще не собираемся уходить. Я бы не прочь пожрать вашего супешника. Но прежде всего начинаем обыск, товарищи! Товарищ Микола, держи их на мушке, – приказал он матросу. – А мы с товарищем Стаховым в комнате пошарим. Он сделал приглашающий жест худому человеку в низко нахлобученной шляпе и в больших очках. Одет он был в старую солдатскую шинель с поднятым воротником.