Вяжут не только бабушки Если я прочитаю еще хоть одну статью, которая начинается со строчки вроде: «Вяжут не только бабушки!» – я порву ее в клочья иглой для валяния шерсти. Различные варианты этого предложения можно встретить повсюду, приправленные новомодными трендами о том, как поколение двухтысячных валом валит к искусству вязания, и захватывающими дух новостями о том, как вязание прибавляет двадцать лет жизни и сжигает больше калорий, чем занятие йогой во время секса.[17] И да: я рада, что люди пишут о моей главной любви в жизни. Я просто недовольна тем языком, который они слишком часто используют, чтобы ее описать. Торговая марка «Вяжут не только бабушки!™» низводит вязание (и рукоделие целиком) до ключевой реплики культурной остроты, выставляя его на всеобщее обозрение как мягкий, но безобидный анахронизм. «Молодежь! Использует свои руки! И не для того, чтобы писать секс-SMSки на своих iPad’ах-и-всяких-штуках или разрушать экономику! Эти миллениалы всегда заняты чем-то невообразимым и бесполезным».[18] Такая позиция наглядно проявляется в действии в ромкомах или ситкомах, или прочих-всяких-комах, где дамочки изображаются с вязальными спицами и бутылкой вина в руках (плюс, может, парочка котов в придачу для пущей верности), когда им совсем нечего делать в субботний вечер: вязание такое старомодное и скучное занятие, что, конечно же, вы занимаетесь им только в том случае, если вы недостаточно вооружены, чтобы противостоять реальному миру. Чуть менее значимое, но тоже имеющее к этому отношение обстоятельство, которое приводит меня в бешенство, – это когда вязание неверно изображают в кино или на телевидении. Некто поклацает палочкой о палочку – и появляется носок, а рядом с кончиками спиц нити и в помине нет. Существует даже отдельный блог, в котором есть перечень таких ошибок, – thatsnothowyouknit.tumblr.com – и пусть это может показаться излишне педантичным, подумайте только, сколько времени и денег уходит на производство хоть одной секунды экранного времени. Подумайте обо всех дублях, обо всех правках в сценариях, обо всех костюмах, и зарплатах, и декорациях. Или, если говорить о мультиках, все эти сотни часов, потраченных на то, чтобы убедиться, что каждая деталь последовательна и логична. Неужели нельзя было пригласить кого-нибудь, кто мог бы подтвердить, что персонаж держит нить пряжи правильно? На самом деле я бы с удовольствием побыла таким приглашенным консультантом по вязанию, так что, если вы – глава какой-нибудь крупной студии, пожалуйста, звякните мне. Я уверена, что авторы таких статей и создатели таких шоу не намеренно пренебрежительны; они (или их редакторы), вероятно, считают себя чрезвычайно умными и оригинальными либо они не думают вовсе. Это не их мир, и поэтому они прибегают к сокращению его описания, и я признаю свою вину в этом и в своем собственном писательстве. Когда только появился Pinterest,[19] к нему было подобное отношение, как к своего рода неспешному предисловию: разве не ново и не забавно, что этот расфуфыренный интернет-альбомчик с рецептами, одеждой и домами имеет реальную ценность? Что кто-то (много кто) влил настоящие рекламные доллары в этот сервис? Но такие «виртуальности» имеют значение. То, что мы помещаем внутрь, на и вокруг наших тел, имеет значение, как и то, что именно мы создаем. Это выбор возможных вариантов, который приходится сделать, когда, возможно, мы не способны выбрать нечто большее: работа, любовь и потери, место в мире. И потому, может быть, неким случайным образом те печально-шутливые ляпы про вязание в ситкомах содержат в себе зерно истины: создание материальных вещей, несомненно, помогает удержаться на плаву, когда внешний мир уж совсем накроет. Но разница в том, что мы сами выбрали это занятие. По отдельности такие мелочи довольно досадны, но все вместе они рисуют уродливое, сексистское полотно. Рукодельницам говорят, что мы обязаны получить разрешение на занятие нашим любимым хобби, любезно предоставленное «Растакой-то газетой» или blahdiblah.com, потому что в противном случае все, что нам остается, это стыдиться наших увлечений. А вот что по умолчанию делают подобные неуклюжие и бездумные новомодные тренды: они додумывают начало и конец. Они отрицают истоки, они стирают тонкости, разнообразие и жизни настоящих реальных людей, которые вложили свою страсть и энергию, учась тому, как создать тот мир, который они хотят создать. Что подводит нас к моей самой нелюбимой части бренда «Вяжут не только бабушки!™»: как же это неуважительно по отношению к бабушкам! Да бабули рулят! Бабули круты! Скорей бы мне стать бабулей! Так много историй о рукоделии, включая и мою собственную, начинаются с бабушки, что это должно быть предметом гордости, а не отречением. «Мне было шесть/двенадцать/тридцать, когда моя бабушка решила, что пора научить меня вышивать/вязать спицами/крючком», – так начинаются эти истории, повествуемые новым знакомым в магазинах пряжи, незнакомцам в метро или даже старым друзьям в барах. Часто они преподносятся в качестве ответа на вопросы: «А что ты делаешь?», «Когда ты стала этим заниматься?», «Зачем ты всегда таскаешь с собой столько спиц?» Иногда конкретно взятая бабуля – строга и сурова, она проявляет лишь редкие проблески привязанности к рассказчику, только когда он или она изо всех сил пытаются провязать первый кривой-косой ряд. Иногда бабушка – добра, она прерывает урок по вязанию крючком, чтобы вытащить еще один противень с сахарным печеньем из духовки. Иногда она – на смертном одре, желающая передать свои навыки прежде, чем покинет этот мир, а иногда она живет достаточно долго, чтобы успеть вышить слюнявчики для всех малышей рассказчика. Частенько «бабуля» вовсе даже не бабуля, а учительница средней школы, или церковная община, или дядя. Иногда эта «бабуля» одного с вами возраста или намного младше. Иногда бабуля – это YouTube. Но факт остается фактом, что вязание и прочие его сородичи – это не врожденные способности. Их преподают и этому учат, улучшают и передают дальше по взаимосвязанной серии петелек, которые создаются и накладываются друг на друга, как и само рукоделие. Почему нам должен льстить тот факт, что некие информагентства призывают нас не переживать, что мы гораздо более классные и прекрасные, и даже более продвинутые, чем те, кто был когда-то так великодушен по отношению к нам? И да, тут я на 1 000 000 процентов ушла в оборону. Я знаю, ведутся культурные бои и поважнее, и не имеет значения, насколько бестактно написаны подобные статьи, если в результате прочтения хоть одной из них хоть один человек да зашел впервые в магазин рукоделия. Уже поэтому все они не бесполезны. Но святость и ценность изготовления вещей своими руками стоит защищать, а если вы вооружены острыми палочками, то нанести ответный удар становится гораздо проще. Моя собственная бабушка – мама моей мамы – вязала пледы. «Афганы», как она их называла, – слово, которое мне нравилось повторять снова и снова, когда мы бывали у нее в гостях в Вирджинии; я была еще такой маленькой, что могла завернуться в один из них целиком, как в оранжево-багряное бурито. Буйство изысканно-величавых оттенков, которые идеально подходили к цветам ее одежды, ее дома, ее драгоценностей. (Уши у нее не были проколоты, поэтому всю свою жизнь она носила большие красивые клипсы. Я до их пор останавливаюсь перед прилавком с клипсами, когда бываю в ювелирном магазине, даже несмотря на то, что уши я проколола в тринадцать лет.) Она вязала «афганы» крючком, когда смотрела телевизор в компании моего дедушки, я даже не знаю, сколько всего она их сделала, но, кажется, у нее ушли на это многие десятки, сотни часов движений крючком, стремительно мелькающим и отблескивающим в постоянно растущей кипе вязаного полотна. Мне нравилось наблюдать за ней. Мне это нравилось так же, как некоторым нравится смотреть на лыжные гонки на Олимпийских играх, даже если сами они никогда и не ступали на гору: скорость, практически непостижимая элегантность, такой совсем новый, но в какой-то мере знакомый способ двигаться по жизни в этом мире. Мне нравилось, как она полностью контролировала все, что бы то ни было, что бы она ни вязала, и как каждое действие (такой легкий резкий жест, который я так и не смогла повторить, неважно, сколько я бы на нее нисмотрела) имело непосредственный эффект (петлю!). Мне нравилось наблюдать, как растет кучка вязаных квадратиков рядом с креслом, где сидела бабушка, и особенно мне нравилось то, что, когда я вернусь сюда обратно, через шесть месяцев или через год, все эти квадратики уже превратятся каким-то образом в плед. Мой первый проект тоже был пледом, хоть и недостаточно большим даже для самого крошечного человечка. Это был прямоугольник из светло-бирюзового полотна, связанного под чутким руководством моей бабушки в один из выходных на пляже. Моя семья – родители, младшая сестра, младший брат и я, плюс еще мамины родственники и ее сестра Кейтлин, – каждый год ездили в арендованный дом в Делавер. В той же степени, что и слово «афган», которое засело в моей голове, сама идея пойти на пляж в Делавере выглядела как-то забавно. Кто б знал, что в Делавере есть пляжи? Разве все пляжи не находятся во Флориде или, может, в Кейп-Код[20]?.. И все же даже мне – егозе-всезнайке – нравилось возвращаться в тот дом с высокими парящими потолками и всякими вещицами, инкрустированными ракушками. Мне даже нравилась двенадцатичасовая поездка на машине из Массачусетса. Моя мама запихивала нас в маленькую голубую Subaru, на которой я, через десяток лет и через две попытки, получу свои водительские права. Морайя (моя сестра) и Мэттью (мой брат), и я слушали аудиокниги: «Хроники Нарнии» и «Гарри Поттер» на кассетном плеере и засыпали вповалку друг на друге, просыпаясь, лишь когда мы останавливались возле гостиницы Hampton Inn в Нью-Джерси. Эта гостиница знаменовала собой половину намеченного пути, она всегда поражала меня чрезвычайной гламурностью, в основном из-за шведского стола за завтраком. Мои воспоминания о курортном городке Фенуик – Айленд[21] слились воедино в вихрь из прогулок по пляжу и экспедиций по сбору ракушек. Я, как самая старшая и самая главнокомандующая, возглавляла эти походы, стойко сопровождаемая бабушкой с металлодетектором и прочими, плетущимися в хвосте этого шествия. Я даже не знаю, где теперь эти ракушки, но у меня осталось три отчетливых воспоминания. Мне семь или восемь лет, решающий момент на последних минутах игры в шарады. Это излюбленная игра нашей семьи, никаких поблажек никому, неважно, маленьким или взрослым. Я очень люблю соревноваться, хоть и не преуспела ни в играх, ни в спорте (факт, который остается со мной до настоящего момента времени и уже ощущается как некое небольшое проклятие). Но в этом раунде я угадала и выиграла, чуть ли не с первой закорючки, что разгадкой на вопрос было на самом деле «Шар – ады». Это было мое первое представление о метаконцепции, и я была очень довольна собой. Несколько лет спустя на одной из моих прогулок к заброшенному дому с привидениями мой обычно добродушный дедушка потихоньку прокрался за мной. Он накинул себе на голову пальто и схватил меня. Я так испугалась, что разревелась. Он чувствовал себя ужасно и через несколько дней привел меня опять к этому дому с привидениями, чтобы показать, что мне нечего бояться. («Смотри, вот краска облупилась, вот даже гвозди видно!») Я рассказала эту историю на его похоронах, и все смеялись, потому что он был такой внимательный, такой заботливый, такой чуткий и воспитанный профессор, а это прозвучало, словно я застукала Санта-Клауса курящим сигарету. И тот год, когда мне было шесть. Шел дождь. На самом деле практически буря – ураган «Флойд», дурацкое прозвище для стихийного бедствия, из-за которого все дощатые настилы на пляже были разрушены, и поиски ракушек пришлось отложить на неопределенный срок. Мэттью еще не родился (он появится только в феврале), а с трехлетней Морайей после нескольких дней заточения в доме мне стало скучно. Я скулила и хныкала, пока моя бабушка не усадила меня на диван рядом с собой и не дала мне пару темно-синих алюминиевых спиц. Я буду хранить их вечно. Она показала мне, как набрать первые петли на спицы. Она показала мне, как держать нить (за спицей), как выполнять петлю (над, вокруг и сквозь) и как отпустить старую петлю (осторожно, уверенно, с надеждой, что все будет в порядке). Она объяснила мне, что сильно затягивать не нужно, иначе петли получатся слишком плотными, и терпеливо помогала мне провязывать следующий слишком плотный ряд, раз я ее не послушалась. Поначалу я расстроилась – я всегда расстраиваюсь, если сразу не могу в чем-то разобраться, будь то шарады или рукописный текст, – но вскоре уже сама провязывала ряды, без помощи пальцев бабушки на моих руках. И мне все меньше кажется, что я бреду пешком, и все больше – словно я плыву в океане, а затем – словно я возвращаюсь домой в конце долгого путешествия. Мы так и сидели, я даже не знаю, как долго, но я помню, что в конце, когда бабушка показала мне, как закончить полотно, закрыв петли, у меня получилось… что-то. Это не шарф и не подставка под горячее, слишком куцее и маленькое, чтобы быть хоть чем-нибудь, но это определенно была вещь. Кто-то, кажется, тетя Кейтлин предположила, что это могло бы быть одеялком для плюшевой игрушки и что такое применение ничуть не хуже любого другого. В последующие поездки на Фенуик-Айленд и в наш дом в Вирджинии бабушка показывала мне новые техники: как вязать изнаночные, как вязать по кругу. Это открывало для меня безграничный мир шапок, рукавов, рукавичек и, в один прекрасный день в далеком будущем, носков. Поначалу я была слишком нетерпелива, чтобы научиться читать схемы и инструкции, поэтому импровизировала, нащупывая свой путь через шапки и шарфы, пока они становились все менее корявыми, менее бугристыми и все больше напоминали собой ту форму, которая и должна быть у вещей для нормальных человеческих тел. Вскоре я переместилась за пределы бабушкиного дивана и начала учиться с помощью стопки книг по вязанию и целой россыпи веб-сайтов. Я без особого желания училась расшифровывать схемы и вскоре уже не могла вспомнить, как это – не уметь, так же как мы не совсем помним, как оно было до того, как мы научились читать. Я даже внесла парочку своих изменений в схемы. Я становлюсь лучше, я теряю интерес, я снова берусь за дело, я меняюсь в лучшую сторону. У меня есть парень, у меня есть учеба, у меня есть работа, я вяжу. Я взволнована, я счастлива, я одинока, я вяжу. Я не прекращала вязать на самом деле с того самого дня на пляже. Я постепенно скопила больше спиц и больше пряжи, самых разных размеров, самых разных цветов. Такая у меня склонность – коллекционировать вещи: ракушки, миниатюрные кукольные домики, которые я обожала обставлять в детстве так называемой «обстановкой», хотя сами куклы мне были вовсе не интересны. Время от времени я раскладываю всю пряжу на полу комнаты, словно нахохлившаяся птичка в радужном гнездышке. Сейчас я храню пряжу на книжных полках в квартире, где живу одна, по-прежнему рассортировав ее по цветам. Та же идея: мне нравится окружать себя возможностями, напоминанием, что, чего бы мне ни захотелось или ни потребовалось, я могу тут же заграбастать клубок и начать делать что-то новое. Я стала одновременно больше, чем я сама, и как раз того размера, что нужно. Интересно, все ли чувствуют то же самое, когда и если находят свое. Не обязательно призвание, не совсем чтобы страсть, не то занятие, которое, как можно ожидать, принесет деньги, или славу, или достижение более высокого уровня жизни. И даже не то, что занимает много места, но вписывается в жизнь настолько бесшовно и гладко, словно для него всегда было место. Просто тихий выдох «ах!» от попадания в точку, от шороха кроссовок по асфальту, от гармонии хора. От петли, соскальзывающей с одной спицы на другую. У меня не было возможности спросить у бабушки, что вязание на спицах, или вязание крючком, или игра на саксофоне, или пение, или садоводство, или один из десятков способов, которыми она обустраивала свою жизнь, значило для нее. Нет, это не так – у меня было много возможностей. У меня было двадцать пять лет диванов и Рождественских праздников. Я просто не додумалась спросить. Потому что, в отличие от вымышленных бабушек, Патриция Фури (Пэт, или Ма, или Мама) не только вязала пледики. Она играла в городском оркестре и пела в хоре, и она сделала все, чтобы и у моей мамы, у Кейтлин и их брата (которого зовут Майкл, как и моего дедушку) музыка была в крови. Она окончила школу в пятнадцать, а степень магистра по социологии получила, когда ей было за сорок. Она терпеливо выращивала цветы таким же магическим способом, как и работала со спицами и струнами, и она безумно нас всех любила, порой даже чрезмерно. (Мои выщипанные брови всегда были нерешенной проблемой, как и неестественный, пурпурно-красный цвет волос, который я перекрасила обратно в свой обычный в старших классах. Я умышленно игнорировала ее советы, и теперь, когда мои брови срослись, а ужасная краска на волосах отросла и сострижена, я осознаю, что следовала им неукоснительно.) Она требовала для себя самые удобные, самые тихие места без сквозняков в ресторанах, даже когда мы все сжимались за ее спиной, чувствуя себя очень неловко. Она ежегодно принимала нас на Рождество в своей гостиной. Она хотела, чтобы мы были лучшими. «Никто не любит меня так, как она», – сказала мне моя мама в телефонном разговоре всего за несколько дней до смерти бабушки, когда мы уже почти осознали, что скоро это случится. Я хотела сказать, что люблю ее, что могу научиться любить ее даже еще сильнее, чтобы заместить ей грядущую потерю, но понимала, что это совсем не то. Позже, когда тот самый человек, связавший первый ряд всего, что я могу сделать в своей жизни, ушел, я смутно начала понимать, что имела в виду моя мама. Что случается с вещью, когда ее создатель умирает? Мне сложно определить, в каком времени лучше описывать многочисленные проекты моей бабушки. Ее пледы все еще здесь – они и сейчас оранжевые, и кажется, неправильно говорить, что они были оранжевыми, – но, тем не менее, они претерпели изменения. Они имеют большее значение и все же занимают меньше места в нашей жизни, потому что больше их уже не станет. Больше не будет словесных перепалок в ресторанах, не будет укутывающих объятий. А что происходит с вещью, которая была подарена, а затем возвращена? Я связала для бабушки столько вещей, поначалу плохих, а затем довольно хороших. На Рождество перед ее смертью я связала ей носки, которые мама отдала мне обратно после похорон. Это не было неправильно – хуже было бы, если бы они потерялись и их некому было бы любить и пользоваться ими, – но не могу заставить себя их надеть, хоть и сомневаюсь, что бабушка надевала их хоть раз. Они выглядят пустыми, несмотря на то что носки и должны быть пустыми. Упущенные возможности Ты: Девушка в метро на линии F Манхэттена, которая вяжет что-то похожее на носок – не успела рассмотреть как следует, потому что ты вышла на следующей остановке после того, как я вошла в вагон. Я: Девушка, которая тоже хотела бы иметь с собой вязание и достать его в знак солидарности или, по меньшей мере, подать некий тайный сигнал, дать понять, что я – такая же, как ты, а не просто какой-то псих, который пялится на тебя через весь вагон. Ты: Классный парень, который вяжет в метро на ветке L. Я: Та, которая на самом деле никогда тебя не видела, но получила две SMSки от разных друзей в один и тот же день, уведомлявшие, что они нашли свою вторую половинку. И если вы два разных парня, в таком случае привет вам обоим. Ты: Дамочка, которая громко возмущалась по поводу моей вышивки в метро на ветке N. Я: Приношу извинения за вышивание слова «Задница» в общественном месте. В свою защиту могу сказать, что это было для друга. Ты: Все пассажиры в том самом вагоне метро на ветке М. Я: Благодарна, что никто из вас не смеялся, когда я пыталась вязать стоя, даже когда я уронила клубок и он укатился под ближайшее сиденье. Ты: Женщина, с которой я так долго болтала в автобусе № 7, в первое свое лето в Нью-Йорке. Ты была на несколько лет старше меня и очень красивая, волосы забраны назад в хвостик, а прядь волос намотана на резиночку так, что это выглядит суперэлегантно и аккуратно. Когда ты заметила, что я вяжу, ты села рядом и всю поездку до Квинса рассказывала о своем рукоделии, любимых магазинах пряжи, планах продавать свои изделия. Ты дала мне свой номер – он все еще записан в моем телефоне как «Кристина Вязание» – и заставила меня почувствовать, что мир гораздо дружелюбней и шире, в хорошем смысле этого слова. Я: Извини, мне не хватило мужества набрать SMSку. Ты: Мужик, развалившийся на двух сиденьях, широко раздвинув ноги. Я: Крестоносец в битве за личное пространство, который использует вязание в качестве прикрытия для распихивания людей, занимающих гораздо больше положенного им в разумных пределах места на сиденье в метро. Ты: Пожилая женщина на платформе J Деланси-стрит, вяжущая крючком быстрее, чем я моргаю. Я: Крашеная рыжая, которая хочет научиться твоему колдовству. Ты: Чрезвычайно добродушная пара немецких туристов на ветке G в Бруклине. Я: Рыдающая девушка, которой вы дали кучу салфеток и мятные шоколадки.[22] Джейми умер несколько недель назад, и я уже решила, что внезапные приступы горя у меня прошли, но оказалось, что нет. Один из вас сказал мне: «Что бы это ни было, все будет хорошо». В то время казалось, что это совсем не подходит к моей ситуации, но теперь думаю, что вы были правы. Эта история не о вязании или чем-то подобном, но с тех пор я с большой теплотой отношусь к мятным шоколадкам. Ты: Красивый шарф с косами, который я связала из мягкой серой шерсти мериноса, стоившей гораздо больше, чем я когда-либо признаю. Я: Идиотка, которая забыла тебя в метро однажды вечером, когда была пьяна. Ты: Кто бы ты ни был, нашедший мой шарф. Я: Его создатель, который искренне надеется, что ты будешь любить его. Ты: Парень с ветки R, который сказал мне, что мое вязание напомнило тебе о бабушке, а потом попросил мой телефон. Я: Незаинтересованная женщина, которая надеется, для твоего же блага и блага всех женщин мира, что ты никогда не будешь использовать этот же прием для знакомства снова. Мы расстались прежде, чем я купила пряжу. Я связала Сэму[23] много вещей за годы, что мы были знакомы: шапочку, которую он мог бы носить на работу; снуд, который согревал бы ему шею, пока он ездит по всему Бруклину на своем велосипеде; пару серых носков с красными пятками, которые были полной противоположностью паре носков, которую я связала для себя. Однажды я даже попробовала связать ему галстук-бабочку. Это был полный провал, позорно болтающийся на ниточке, мы вместе посмеялись, когда он развернул упаковку. Единственная вещь, которую я ему не вязала, – это свитер, и он – большой, серый, уютный – должен был стать подарком на Рождество. Но оставалась лишь одна мелочь – проклятие. Каждая вязальщица на спицах (да и большинство вязальщиц крючком) знают о Проклятии Свитера для Бойфренда. Это полная противоположность Курицы для Помолвки, это гарантия того, что, если вы намереваетесь связать для своего парня свитер, ваши отношения закончатся еще до того, как вы закончите вязание.[24] Я читала страшилки, которые рассказывают друг другу только шепотом, и столь же ярые опровержения в журналах по вязанию и на сайтах, которые часто посещала. Я верила в это так же, как и в то, что, если я потеряю свои ключи, то только потому, что Меркурий пребывает в ретроградном периоде, или как в то, что люблю командовать, потому что я – овен: не слишком уж занятное объяснение, но не без иронии, этакий удобный способ упорядочивания вещей. Да, возможно, это предания моего народа, но не то, что нужно серьезно. Сэм не был первым парнем, для которого я вязала. До него большую часть десятилетия я провела в веренице отношений, непрерывно следующих друг за другом. Сколько себя помню, я всегда думала о себе как о чьей-нибудь девушке. В этом я хороша. Мне нравится ежедневный ритуал SMSок с пожеланиями спокойной ночи, утренний секс спросонья; мне нравится покупать друг другу еду на вынос или билеты на автобус, вычитывать мотивационные письма друг друга и знакомиться с друзьями друг друга. Мне нравится стоять на вечеринках, засунув большой палец за его поясную петлю, препираться, на какой фильм в кино мы еще можем успеть, и осознать на полпути, что на самом деле настоящая ссора вовсе не из-за того повода, по которому вы сцепились. Мне нравится, что я могу обернуться назад и сказать: «Эй! Посмотри-ка на нашу жизнь, мы ее сами создали!»