Это как вязать шарф или свитер, наблюдая, как петли укладываются одна за другой ряд за рядом: проходит месяц, проходит год. Можно укрыться в осознании того, что кто-то выбрал тебя, кто-то понимает тебя, и, таким образом, ты в безопасности. Но есть, конечно, и обратная сторона. Когда я ни с кем не встречаюсь, я могу стать неуравновешенной, немного маниакальной, барахтаясь в борьбе со своим жалким существованием, словно я пытаюсь просунуть голову в слишком узкую горловину. «Давай, греби к следующему, – шипит внутри меня этот гадкий голос, – если только не исчерпаешь себя полностью, если только не перестанешь быть достойной, если только все эти разы до были просто туфтой». Отношения – это утешительный пластырь, и неважно, насколько я небезупречна и напугана, я все еще могу сделать что-то правильно. Всегда есть кто-то, кто спасет меня, даже если я не могу спасти себя сама. И поэтому я хваталась за отношения обеими руками, даже не останавливаясь, чтобы задать себе вопрос, действительно ли это то, чего я действительно хочу. Почти для всех своих парней я вязала. Если вы будете достаточно долго ошиваться со мной, велики шансы, что я попытаюсь так или иначе обрядить вас в вязаные вещички – за зимние каникулы моего последнего года в колледже я связала два свитера, шарф-хомут, две пары кашемировых носков для моих четырех соседей по квартире, потому что я их нежно люблю, но также и потому, что мои собственные части тела для украшения уже закончились. Практически каждый год я делаю рождественские подарки для всей моей семьи, и после той первой кофточки для малыша последовала целая серия крошечных шапочек один месяц за другим, словно все, кого я знаю, сговорились и составили график рождения детей. Но с парнями это выходит за рамки обычного соседства. В рукотворном подарке столько всего связано, столько, словно это миниатюрная версия отношений. Что им нужно? (Шарф, шапка, перчатки.) Это действительно то, что им нужно? (Три пары заброшенных перчаток на верхней полке шкафа, о которых никогда не вспоминают, даже когда они нужны.) Что ты хочешь подарить? (Кашемир такой дорогой, но такой теплый.) Или чему научиться? (Кто б знал, что с перчаточными спицами столько заморочек!) Знаешь ли ты их тела настолько же хорошо, как ты думаешь? (Ладони размером с бейсбольную перчатку… Да такими руками только на пианино играть!) Будешь ли ты прятать свой подарок от него в процессе работы, чтобы друг увидел лишь уже готовый результат? Прибережешь ли ты его для особого события – дня рождения, юбилея – или подаришь, когда в нем возникнет нужда, как в первое утро, когда он выглянет из окна и станет ворчать, как ему ехать на велосипеде через весь город по такому снегу? Ждешь ли ты особой реакции, когда передаешь свой подарок? «Это прекрасно!», «Ты прекрасна». «Я люблю тебя, как я могу когда-либо уйти?» Потому что твой подарок – это утверждение. «Я люблю тебя, – говорит он. – Я люблю тебя в тысячу петелек и четырнадцать поездок на метро больше. Я достаточно люблю тебя, чтобы согревать, я достаточно люблю тебя, чтобы знать, что тебе нужно и кто мы есть, а взамен я хочу, чтобы ты думал обо мне и хотел меня, и чувствовал меня, даже когда меня нет рядом». Это не бескорыстный акт самопожертвования; любая рукотворная вещь – это почти как рация, проволока между двумя стаканчиками, по которой создатель нашептывает: «Я была здесь. Я имею значение для тебя». Первого парня, для которого я вязала, тоже звали Сэм.[25] Мы познакомились в летнем лагере театральных искусств, и я любила его, обалдевая от восторга, так, как только может любить театральный фанат-чудик, лишь недавно отпраздновавший бар-мицву. Все лето я глаз не сводила с этого худощавого мальчишки, который так тщательно укладывал свои волосы в ершистый ежик, смеялась над его импровизациями и как минимум от трех своих подруг выслушала, как сильно он тоже им нравится. Я удивилась, когда он попросил мой ник в AOL-мессенджере[26] в конце лета, попросил меня прогуляться с ним по центру города, спросил меня, может ли он поцеловать меня прямо на кресле, заваленном вещами, в моей спальне. Наши брекеты звякнули друг о друга, и я была так счастлива, что даже не знала, что со всем этим делать. Я так тщательно планировала свои наряды, что до сих пор это помню, полжизни спустя, но такой спешки, такого чувства я не планировала вовсе.[27] До того момента я не знала, что, когда кто-то тебе нравится, возможно, ты тоже ему нравишься. Мы с Сэмом 1.0 встречались шесть месяцев, целая жизнь по стандартам восьмого класса. Он жил в соседнем городе, и нашим родителям приходилось возить нас на все наши свидания. Мы целовались в кинотеатрах и в гостиных с опущенными шторами. Однажды он пригласил меня поужинать и оплатил счет в 50 долларов, очень благородно, на мой взгляд. Я познакомилась с его семьей и друзьями и была обескуражена, когда оказалось, что я им действительно понравилась, они не считали странным, что этот золотой, сияющий человек вдруг захотел впустить меня в свою жизнь. Помню, как его старшая сестра, когда я возвращалась в колледж после каникул, сказала мне: «Позаботься о моем брате», – казалось мне таким торжественным и взрослым обещанием в шквале прощальных объятий. За год до этого, когда я стала ходить из школы пешком, мне подарили сотовый телефон, и я болтала по нему с Сэмом, в промежутках между нашими разговорами отправляя пачки сообщений в чате AIM. (Измеряется в пачках, потому что, конечно же, я распечатала их все.) Он сказал, что любит меня, впервые по тому телефону. Я начала вязать для него шарф из зеленой пряжи. Я даже не думала что этому придет конец, даже не представляла себе, что между нами может быть все кончено; я любила его, а он любил меня, вот так обстояли дела. Точно так же, как я не знала, что такое быть любимой, я не знала, как это – разрешить другому человеку не любить тебя. Однажды вечером у него дома он сказал, что ему очень жаль, но он хочет расстаться со мной. Я чувствовала не столько печаль, сколько шок – это было не по правилам. Он должен быть на моей стороне, мой человек, а не просто решить бросить меня в один прекрасный день, даже не дав мне шанса все исправить. И что мне теперь делать со всеми этими чувствами, со всем временем, со всем пространством внутри меня, которое было предназначено для него? Как мне вернуться к тому, чтобы опять стать собой? И до сих пор этот разрыв остается одним из самых мягких из всех, которые у меня были. Моя мама могла приехать и забрать меня только через пару часов, или, может, я просто не хотела рассказывать ей, что случилось, по телефону, поэтому мы с Сэмом смотрели вместе «Секреты Лос-Анджелеса», а он позволил мне рыдать у него на плече. Всю оставшуюся часть школьного года я прорыдала, а следующим летом в лагере познакомилась с другим мальчиком, а через лето – еще с одним. Я так и не закончила тот зеленый шарф, который начала вязать для Сэма; в конце концов я распустила его, а пряжу использовала, чтобы связать экспериментальную пару неуклюжих тапочек, которые так и не стала носить. Я связала шарфы и парочку шапочек для своих парней из летнего лагеря, для парня из старших классов, который был на несколько лет старше меня, для высокого басиста, который однажды подошел ко мне в городской библиотеке, и так вышло, что стал моим парнем, и мы встречались следующие два года. Джо попросил одолжить учебник по истории США для подготовки к экзаменам, но только через несколько месяцев после того, как мы уже были вместе, я выяснила, что в своей католической школе для мальчиков через дорогу он изучал историю современной Африки. Мы ездили повсюду на его старой белой Volvo, которую он окрестил «Белая жара», и фотографировал все: меня, мою сестру, всех наших друзей, превращая унылую плоскость нашего пригорода в нечто многоуровневое и захватывающее. Иногда мы курили травку, а однажды мама нашла предательски-троянскую обертку для самокруток на полу в моей спальне. В основном, однако, мы довольствовались прослушиванием музыки, игрой в компьютерные игры и лежанием головами друг у друга на животе. «Так вот что это такое, – думала я, разглядывая сотни и сотни его фотографий, которые документально регистрировали все время, проведенное нами вместе, – вот что значит иметь партнера, приятеля, свидетеля». Благодаря ему я чувствовала себя заметной. Я попыталась связать ему носки летом после окончания школы, когда у меня еще не было работы, но было желание и много времени, чтобы научиться вязальным техникам. Они получились не очень удачными, больше походили на самые удручающие рождественские чулки во Вселенной, чем на нечто, предназначенное для человеческой ноги.[28] А потом лето закончилось, я уезжала в колледж на север от Нью-Йорка, а он оставался в Бостоне. Я была настолько беспокойна и нетерпелива, в спешке мне хотелось двигаться только вперед и дальше, что, думаю, я была слишком жестока к нему, слушала его вполуха, когда он говорил, что будет по мне скучать, что он хотел бы приезжать ко мне в гости и что нам надо попробовать быть вместе. «Может, у тебя аллергия на персики», – предположила моя соседка по комнате во вторую ночь в колледже, когда меня выворачивало наизнанку в мусорное ведро. «Может быть, – думала я, – а может, я выпила слишком много пива[29]?» Но оказалось, что приступ тошноты был панической атакой, первой из многих, которые случатся у меня в следующие годы. В тот вечер она случилась, потому что я чувствовала себя ужасно одинокой и стесненной этим одиночеством, а мое тело не знало, как с этим справиться. Это касалось и Джо в какой-то степени, но еще значимей и неопределенней, чем любое отсутствие, было чувство того, что я так долго была чьей-то девушкой и вдруг перестала ею быть. Я сделала это с собой сама; я была тем, что сломалось. Но так я чувствовала себя недолго. На самом деле я через это переступила. Два месяца спустя я была как никогда близка к тому, чтобы бросить открытый вызов проклятию, начав вязать крючком свитер для моего нового бойфренда в колледже. Он был высокий, худой студент-второкурсник, с кудрявыми черными волосами и ярко-голубыми глазами, и хотя его звали Майкл, так его никто никогда не называл, только в шутку. Вместо этого он отзывался на Хирши, рифма-перевертыш от его фамилии. Мне нравилось, как мой рот автоматически расползался в улыбке, когда бы я ни произносила его имя. Мы познакомились на первой неделе занятий и сразу же влюбились друг в друга, проводя каждую ночь в его крошечной, заваленной одеждой комнате на одного, двумя этажами выше моей. Каждое воскресенье мы заказывали большую квадратную пиццу из забегаловки через улицу и питались ею всю неделю, отщипывая от нее кусочки, иногда дополняя ее сырными крекерами и глазированными пончиками. Мы были так взволнованы свободой, так взволнованы тем, что были взволнованы друг другом. Иногда я вспоминала Джо и свой родной город, и старшие классы, но было гораздо проще смотреть вперед, чем остановиться и разобраться с тем, что я оставила позади. Свитер был чудовищно тяжелым, из черной акриловой пряжи стоимостью в целый семестр лекций по истории искусств. Мой крючок нырял и вплетался в Караваджо,[30] Калло[31] и Кунса[32]. Хирши стойко проносил его несколько зим долины реки Гудзон и даже составил мне компанию на фестивале пряжи, где я выгуливала его, словно живой манекен. Когда мы, наконец, решили прекратить наши отношения после двух с половиной лет, сотен ночей, бесконечных пицц, было ощущение, что время пришло. Я не знала колледжа без него; мы оба были готовы к чему-то иному. После периода, когда мы вообще не общались друг с другом, мы начали дежурные встречи по воскресеньям. Он заезжал за мной на машине одного из своих соседей по комнате, а потом мы ехали в легендарно-чумовую круглосуточную забегаловку рядом с кампусом, украшенную неоновыми фотографиями греческих руин. Мы делились друг с другом картошкой фри с подливой и молочными коктейлями и информировали друг друга о том, как прошла неделя. Иногда мы беседовали о тех, в кого мы влюблялись, и о тех, кто разбивал наши сердца. А потом он окончил колледж, и к тому моменту мне уже не было жаль, что свитер ушел. Но что меня тревожило – это почти непрерывный темп моей личной жизни. Это были острые грани, которые я сглаживала в своем ослепляющем желании добраться до следующего места, до следующего человека, если вкратце. Сказать: «Серийная моногамка», – улыбнуться и подмигнуть – это простой способ избежать разговоров о той боли, которую я получала (и раздавала) в постоянно меняющейся системе измерений. Это означает легкость, непринужденность, перепрыгивание с камня на камень, ни разу не споткнувшись. Это не принимая в расчет тех парней, за которыми я бегала месяцами, пока они не поворачивались к другим девушкам или просто отворачивались от меня; это стирает те утра, вызывающие головную боль, которые я провела, ворочаясь в своей постели, чувствуя не зыбкую надежду, а тяжкое бремя. Я запихивала в пространство своего бойфренда стольких людей просто потому, что они были, и лишь гораздо позже осознавала, что они мне не подходят или не хотят подходить. Так много раз я кричала в ярости на себя, что мне всегда мало. И так я поступала гораздо чаще, чем, возможно, сама осознавая – бессердечная и замкнутая в себе – то, чего больше всего я боюсь в других людях. Мои новые парни появлялись на горизонте раньше, чем исчезали старые, потому что я не могла представить себе промежуток без них, момент тишины, покоя. А потом был Сэм. Мы познакомились в колледже, он был на курс старше меня. Я видела, как он выступает в одном мюзикле, и он мне сразу понравился: высокие скулы, симпатичная худенькая задница и смех, как у сексуального перфоратора. (Он остается одним-единственным человеком, с которым я могу вместе сидеть в театре и не стыдиться своего собственного задыхающегося тюленьего смеха.) Мы месяцами наблюдали друг за другом на вечеринках и подсмеивались друг над другом после концертов хора, а потом, за две недели до окончания колледжа, один из нас ушел из бара рядом с кампусом, а второй пошел следом.[33] Через десять дней я ушла из его дома и проревела всю дорогу до Бостона. Я думала, что это конец. Он написал мне письмо на благодарственной открытке из книжного магазина при колледже («Извини за неуместность этой открытки, – так оно начиналось, – но это все, что у них было в продаже»), а потом, как я думала, он уедет, окунувшись во взрослую жизнь, а я останусь здесь и окончу последний курс колледжа. В то лето я снимала комнату на цокольном этаже в Верхнем Ист-Сайде. Сэм остался в студгородке для работы над новой театральной программой. Мы жили на разных концах ветки метро Metro North Hudson, и в один из выходных, вскоре после того, как я приехала в Нью-Йорк, он сел на метро и доехал до моей съемной комнатки. Через несколько недель я снова вернулась в его односпальную кровать в общежитии. Мы никогда не обсуждали это, но это стало нашим ритмом. (Недавно я вернулась в колледж и едва ли смогла втиснуться в одну из таких кроватей; а ведь больше я не стала, чем я была тогда, но, видимо, я занимаю больше места. Наверное, здесь какая-то научная физика «корабликов в бутылке», раз мы помещались там вдвоем…) Сэм был для меня Нью-Йорком так же, как и моя съемная квартирка в подвале, как первая временная работа с Мариной. Так же, как Джо был для меня родным городом, а Хирши – колледжем. Сэм носился по городу – бесконечная энергия, длинные конечности… Он водил меня на странные офф-офф-офф[34] бродвейские постановки и ужины, которые мы не могли себе позволить при полном общем бюджете в ноль денег. Что-то во мне загоралось, когда бы я ни получала от него сообщения, что он едет ко мне, или приглашения на шоу, или предложения переночевать у него. Он вносил смутное воодушевление в то время, когда нужно делать то, что должно, по крайней мере, частично из-за того факта, что я никогда не была полностью уверена, что он вернется. А потом, опять же, это опьяняющее чувство быть замеченной. То, как он изучал меня и задавал вопросы, придавало мне ощущение, что эта жизнь, которую я начала строить, имела значение, как и тот выбор, что я делаю каждый день: как я готовлю завтрак, как я сижу, когда читаю, что я думаю о других людях и пьесах, и сухом мартини – все это имело смысл и вес, а не было просто результатом серии случайных совпадений, как я иногда начинала подозревать. Я почти ничего не писала и не вязала в то лето, говоря себе, что слишком занята работой и городом, и им; на самом деле, думаю, мои чувства были слишком обострены, чтобы делать что-то особенное, я чувствовала себя слишком хрупкой, слишком обеспокоенной; мне казалось, что если я отвернусь или загляну в себя хоть на минутку, все это исчезнет. Осенью мы поменялись местами – Сэм переехал в Бруклин, а я вернулась в Поукипзи, чтобы доучиться последний год в колледже, – и растворились. На самом деле вновь собрать себя воедино в одном месте принесло мне облегчение. Но я так и не стряхнула с себя то единственное приглушенное ощущение его. Мы поддерживали друг с другом полусвязь, встречались с другими. Свой последний год в колледже я провела без бойфренда, впервые. Я впервые участвовала в пробах в спектакле со времен старших классов («Монологи вагины[35]», разумеется), написала диплом и последние месяцы упивалась духом этого места, которое так меня полюбило. Я перезнакомилась почти с половиной колледжа. Я окончила колледж. Я переехала в Нью-Йорк-Сити, как и все. Я познакомилась с Одой и начала работать. Я снова начала творить вещи. Сэм прислал мне сообщение на мой двадцать третий день рождения, через несколько дней после смерти Джейми. Он знал – наш колледж был маленьким. Мы немного початились и выяснили, что живем не очень далеко друг от друга, поэтому решили как-нибудь днем встретиться и перекусить. «Ох, – подумала я, приближаясь к нему, – вот и он, высокий, в красно-белой клетчатой рубашке, очки еще толще и круглее, чем в колледже, темные волнистые волосы, блестящие, как всегда. Как актер, играющий свою собственную размытую версию себя, которая жила в моей памяти. Точно. Вот чего мне не хватало…» А потом мы вместе сходили на шоу, потом в кино на дневной сеанс, захватив с собой контрабандную бутылочку Nalgene[36] с пивом Manhattans (после этого вкус воды уже никогда не станет обычным, неважно, сколько бы вы ни промывали эту бутылку). Я не позволяла ему поцеловать себя неделями, потому что знала, что это сделает со мной. Я опять окажусь в том самом месте, где буду ждать его сообщений, где буду ждать, когда же он захочет меня так, как я его. А потом, в один из дней в середине лета, мы стояли возле дома, где была в разгаре деньрожденная вечеринка кого-то из наших друзей, и меня стошнило прямо на тротуар. Это был один из самых жарких дней в истории и без того раскаленного июля. Я рано ушла с работы и отменила многообещающее второе свидание с кем-то еще, частично потому, что меня подташнивало, но в основном потому, что не могла думать ни о ком другом, кроме этого парня, который так долго занимал все мои мысли. Когда Сэм пригласил меня на вечеринку, я стряхнула всю дурноту, забыла напрочь про жару. С тех пор, как он вернулся в мою жизнь, я хотела, чтобы он видел меня как цельную личность, которая не нуждается ни в нем, ни в ком-либо еще, чтобы собраться воедино. Но я ничего не ела с обеда, а вечер был ненамного прохладнее дня, поэтому пока мы стояли и разговаривали на улице, три бокала пива, которые я выпила на вечеринке, решили из меня выйти. Он выронил сигарету, когда меня сложило пополам. Он поглаживал мне спину и волосы, а все, что я могла, это безудержно лить слезы и бормотать: «Не хочу, чтобы ты видел меня такой. Не хочу, чтобы ты видел меня такой слабой». Он выглядел смущенным. «Почему нет?» Не помню, что я ответила. Что-то бессвязное и неожиданное, что-то про то, как он важен для меня, и я просто хотела, чтобы он видел только лучшую часть меня. И даже тогда, еще до наших ссор за самолюбие и секс, до его разочарования в попытках объяснить мне, чего хочет он, и меня – не способную дать ему то, чего он хочет, до того года, который мы провели, свернувшись клубочком рядом с потными телами друг друга, и до тех шести месяцев, когда мы спали спина к спине, я была напугана, что ветер подует не в ту сторону, и он опять уйдет. Я никогда не переставала бояться. Мой страх проявлялся как ревность, как паранойя, как злость и нытье, и все прочее, кроме того, чем он являлся на самом деле. И я ничего не знаю о химии мозга, но я точно знаю, что это не выпивка, которая портит именно этот момент сейчас, а не все те годы между. Я никогда так не открывалась перед другим человеком, помятое, оплеванное ничтожество, просящее-умоляющее-требующее, чтобы его любили в ответ. Что-то во мне (может быть, все во мне) захлопнулось, непривычное к такой незапланированной потере контроля. Что бы я ни сказала тогда, когда мы проснулись на следующее утро, он был моим бойфрендом. Мы были собой. На протяжении наших отношений я потратила уйму энергии, изготавливая и собирая тотемы. Я сделала для Сэма вышивку, которая гласила «БЛЕВАТЬ», и чувствовала прилив собственничества каждый раз, когда я видела эту вышивку в его спальне; точно так я себя чувствовала, когда он выходил из-за угла в вязаной шапочке, которую я ему подарила. Я собирала и хранила все наши поцелуи и «люблю-тебя», перечитывала SMSки и сообщения в электронной почте, пока я почти не выучила их наизусть. На немногочисленных фотографиях, где мы вместе, я внимательно изучала наши лица в поисках доказательств того, что мы настоящие. Любовь может дать цель и способ ее достижения. Она может дать контекст и, следовательно, лучшее понимание себя: вот кто я есть, потому что вот кто он есть. Посмотри, что мы сделали вместе. Посмотри, как далеко мы зашли, какие планы мы построили, каковы ключи, которыми мы обменялись. Надежда, которую я могла удержать. Я никак не могла выкинуть из головы эту странноватую сказочную мысль о том, что если бы только Сэм мог подлатать несколько дыр, он смог бы полюбить меня целиком и навечно, как я и хотела, что, в свою очередь, исправило бы мои прорехи. Сейчас те полтора года вместе для меня как в тумане, совсем иначе, чем тот первый ужасный вечер. Больше похоже на воспоминание о стране, где я была еще ребенком, или на пелену смутных ощущений с вкраплениями отдельных отчетливых моментов: первый раз, когда мы сказали друг другу «я люблю тебя» на праздничном корпоративе на моей работе; танцы в гостиной у него дома, когда он критиковал песни группы Fleetwood Mac,[37] звучавшие из проигрывателя его соседа по комнате; ссора в доме друга моей семьи, где мы заботились об очень старом коте и относительно молодой собаке… Мы постоянно играли в семью с домашними животными других людей. Я не помню ни начало наших ссор, ни их причины – несколько неосторожных слов, планы, поменявшиеся в последнюю минуту, – только то, чем все это закончилось. Я была настолько убеждена, что малейший его жест означает желание уйти от меня, что он не любит меня так, как я хочу, так, как я считала, что мне нужно; так, чтобы я, наконец, смогла отдохнуть. Конечно же, я никогда не говорила об этом, ни вслух, ни самой себе; конечно же, то, чего хотела я, было невозможно, и на самом деле это вовсе не было то, чего я хотела. Я просто была напугана, потому что я не знала, что произойдет, если мне вдруг придется покинуть это уютное крошечное местечко, которое я помогала выстраивать вместе с ним. Я не знала, куда еще идти. Но как бы я ни цеплялась, – я уверена, отчасти из-за этого, – мы двигались с разной скоростью и в разных направлениях. Все те же повторяющиеся ссоры и разочарования подточили камень, и затем в один вечер бесформенная боль вдруг вылилась в одно удивительно твердое решение. Эту часть я хорошо помню. Был воскресный вечер. Я вернулась в Бруклин после поездки к семье на День благодарения. Мы поссорились, в который раз, через SMSки, строчки которых были насколько знакомы, словно мы отрепетировали их заранее. Сэм пришел ко мне домой. Мы ели спагетти карбонара на крошечной кухне и решили, что пора попрощаться, а потом он ушел. Весь следующий год после Сэма я не знала, как быть. Моя грусть по поводу его потери вновь граничила с чувством облегчения – больше не будет ссор, не будет надежды, переходящей в страх. Я могла просто жить здесь и сейчас, в этом спокойном месте, где мне не нужно было больше тянуть лямку, не нужно гадать о том, чего же хочет кто-то, а не я. Не нужно пытаться выяснять, чего кто-то, кто на самом деле я, действительно хочет. Первый месяц в одиночестве был уютен; на улице было так холодно, что было абсолютно нечем заняться, оставалось только закупориться в своей квартирке и время от времени просить Оду переночевать у меня. Однако вскоре мысли стали двигаться по проторенной дорожке. У меня была вереница небольших, но резких разочарований: люди, которые казались многообещающими, потом внезапно (или, что еще хуже, поспешно) обрывали со мной отношения. Я знакомилась с кем-то, мы начинали встречаться, а потом вдруг я перепрыгивала в то личное пространство, в которое так отчаянно хотела вернуться. Настоящая реальность почти не имела значения: кем были те люди, что они говорили о своих желаниях или не говорили, либо я прекращала размышлять о том, хотела ли я их вообще. Каждый новый роман начинался с нескольких недель осторожного счастья, а потом вдруг проваливался в панику: «Почему он так долго не отвечает на SMS? Почему утром он свернулся калачиком, а не потянулся ко мне?» Иногда я озвучивала этот водоворот мыслей, но чаще – нет. Вместо этого, так как я не могла контролировать чужие чувства или поведение, я направляла эту неистовую энергию на изучение себя. Я выискивала в себе любые черты, где я не оправдывала ожиданий: нос и зубы слишком большие и кривые; сама я слишком пронзительна и мелодраматична, особенно когда пьяна; применение дезодоранта слишком редко; чувства слишком очевидны; сердце слишком уступчиво; всего вместе – чересчур слишком много. После всех этих спиралей, всех этих перепрыгиваний, всей этой работы только ради работы окончательный разрыв всегда ощущался как отдых. Неуклюжее возвращение на землю после недель подвешенного состояния. Будь то SMS или разговор в слезах, будь то «прости» или «я не могу», или, что хуже всего, «может, когда-нибудь». Окончательный финал издает ужасный скрипящий звук, но, по крайней мере, у него есть границы. Я плакала, слонялась по барам и пила, наверное, слишком много, но, по крайней мере, я знала. По крайней мере, я снова целиком и полностью принадлежала самой себе, мое сердце снова билось в моей груди, где ему безопасней всего и где, наверное, оно пробудет достаточно долго, чтобы я смогла его вновь заштопать. Большая часть меня радовалась, что я так никогда и не купила пряжу для свитера Сэма. Та самая часть, которая, должно быть, даже знала, что мы уже не будем вместе на Рождество, – любая вязальщица, обладающая чувством собственного достоинства, независимо от того, насколько быстро она вяжет, подождет до Дня благодарения, чтобы начать вязать такой подарок. Не знаю, куда бы я девала двенадцать клубков серой шерсти. Разделила бы на части, чтобы сделать шапочки и рукавички для своей семьи? Замахнулась бы на что-то безумное и сногсшибательное, например, на чехол для кресла или гамак? Или просто оставила бы ее, пусть полежит на книжной полке, занимая там больше места, чем окружающие цвета, напоминая о том, что у меня было, что я потеряла, что я снова найду? Эта та часть меня, которая действительно желает, чтобы пряжа была у меня на руках в последние наши недели вместе, чтобы я все же начала вязать. Может, он бы впитал в себя хоть сколько-нибудь той магии надежды и обреченности; и это стало бы последней толикой доказательства того, что я была там… После Сэма я уже не предпринимала попыток бросать вызов проклятию. Не потому, что верю в него, и не потому, что не было никого достойного, – когда-нибудь я надеюсь связать для кого-нибудь милый свитер, такой, как на фотографиях родителей в молодости. Я хочу построить именно такую жизнь и оставить именно такие воспоминания. Я все еще хочу быть любимой целиком и навсегда и любить самой верно и во всей полноте. Я просто еще не знаю, какого размера должен быть этот свитер. Но есть одно тело, которое я знаю наизусть. После первого года, проведенного сама по себе, сразу после похорон бабушки, я купила целую охапку мягкой серой пряжи. Это была не такая пряжа, которую я бы решила использовать для свитера бойфренда, не тяжелая рыбацкая шерсть, а нежная, окруженная пушистым ореолом альпака с вкраплениями шелка. Я использовала ее, чтобы связать свитер поменьше, потоньше. Это кардиган. По бокам идут двойные косички, а карманы окантованы горчично-желтой фланелью, которую я хранила, сама не знаю зачем. Не было схемы; вместо этого я примеряла его, продолжала вязать и корректировала по мере необходимости. Я дала себе разрешение не исправлять ошибки, если они не оправдывали хлопоты. Мне они даже начали нравиться, эти неровные маленькие отметинки на полотне, напоминание, что каждая частичка этой небезупречной вещи – моя. По мере вязания мне пришло в голову, что, может, проклятие свитера для бойфренда на самом деле существует, но проклятие – не совсем подходящее название. Может, это, скорее, проверка на вшивость, способ определить, будут ли длиться отношения с кем-то, какими бы они ни были, или нет. Достаточно ли они прочные, чтобы выдержать вес всех этих петелек, всю ту надежду, всю работу, которую вы оба вкладываете в ваши отношения, или все рухнет еще до последнего провязанного ряда? Я украсила свой свитер – мой Свитер Подружки, как стала его называть мысленно, – значками, которые я собирала (один – в форме пиццы, еще один – как конвертик, третий просто гласил «ЗАТКНИСЬ»), и носила его неделями, пока он не начинал вонять. Я носила его на первые свидания и на последние, на митинги и вечеринки, когда нужна была поддержка или просто дополнительный слой одежды в моем замерзающем ледяном манхэттенском офисе. Он напоминает мне, что свитера неправильного размера вовсе не плохи или неправильны, или означают, что мы плохи и неправильны; они просто не подходят нам. Другие подойдут. И в то же время вы всегда можете сделать его себе сами.