— А если по делу спросят? — А по делу — особенно. Вызвали не одного Турецкого. Комиссия хотела поговорить с сотрудниками Генпрокуратуры на предмет выяснения профессиональных качеств господина Замятина. В кулуарах Думы гуляли как минимум человек шесть его коллег. Всех пригласили на девять утра, но уже полчаса мурыжили первого. Если так пойдет и дальше, торчать тут придется до конца рабочего дня. С утра он заглянул в Генпрокуратуру, но поговорить с Ильиным и Позняком не получилось. Они всю ночь отсыпались после утомительного дня, заполненного допросами свидетелей. Отпущенный наконец заседателями Бакланов, такой же «важняк», как и Турецкий, прислонясь спиной к стене и утирая обильно струящийся по лицу пот, порекомендовал коллегам: — Запасайтесь красными фонарями, — и, видя, что не все его понимают, объяснил: — Был как-то у мужика жуткий понос. Что он, бедняга, только не делал: и всех врачей обошел, и знахарей с народными целителями, — не помогает, и все тут. И кто-то ему посоветовал, что, мол, есть некий дед Макар, лечит все что хочешь. Мужик приходит к нему, объясняет проблему, тот и говорит: «Снимай штаны и наклоняйся». А сам берет красный фонарь и начинает им размахивать перед задним местом мужика. Мужик не выдерживает и говорит: «А что, разве это поможет?» — «Поможет, еще как поможет. Это и поезда останавливает». — А кого из «комиссаров» лечить? — Да всех! Особенно Ильичева. Следующего томили уже всего минут двадцать. Турецкого вызвали третьим. Одиннадцать человек за длинным столом обратили на него мало внимания, занимаясь каждый своим делом. Не дожидаясь особого приглашения, Турецкий уселся в единственное свободное кресло напротив председателя — сонного «агрария» в больших очках. — Турецкий Александр Борисович, — провозгласила секретарь комиссии, — старший следователь по особо важным делам. — Вы знаете, чем занимается наша комиссия? — вопросила, оторвавшись от бумаг, суровая дама от «Женщин России». — Вы можете сейчас сделать заявление, рассказать нам о каких-либо фактах, которые прольют дополнительный свет на проблему. Мы вас внимательно слушаем. Турецкий, как и просил Меркулов, надул щеки и промолчал. — Давно работаете с Замятиным? — весело поинтересовался Ильичев и ответил до того, как Турецкий сдулся. — Давно. Скольких генеральных вы пережили? Многих? Многих. Признайтесь, возникали ли у вас сомнения в высоком профессионализме и глубокой порядочности Замятина до этого неумело инспирированного скандала? Не возникали. — С Ильичевым даже щеки надувать не нужно было, он на реакцию Турецкого вообще не смотрел. Хотя для кого он разыгрывал эту беседу с самим собой, тоже было не понятно. Члены комиссии, которые это уже, очевидно, дважды слышали и уже устали от этого, на третий раз просто абстрагировались, занялись своими бумагами, газетами, калькуляторами, хорошо хоть не бутербродами. — Расскажите нам, как вы представляете Замятина-человека? Открытый, честный, бескомпромиссный, надежный товарищ, да? Или подлый, беспринципный негодяй без всяких понятий о морали и нравственности, нет? А Замятина-прокурора? Прекрасный юрист, правовед, профессионал высочайшего класса, да? Или выскочка, карьерист, прожектер, нет? Как вы относитесь к событиям? Правильно, с возмущением. Словесного поноса Ильичева, без горячей поддержки коллег, хватило на этот раз только на четыре минуты. Коллеги же, оказывается, его полностью поддерживали, только выражали свою любовь к Замятину не так бурно. — Вы ведете расследование по инциденту с видеозаписью? — в той же манере справилась, заранее зная ответ, дама от «Яблока». — И ничто пока не указывает на то, что на пленке снят именно Замятин, — авторитетно заявил мордатый мужик от ЛДПР. — И не будет указывать, — воскликнул отдышавшийся Ильичев, — поскольку всем здравомыслящим россиянам и так понятно, что жалкие режиссерские потуги клипмейкеров от коррупционеров не приведут ни к чему, кроме их же собственного разоблачения. Закончил представление председатель: — Хочется поблагодарить вас, Александр Борисович, за занятую вами принципиальную позицию и решимость отстаивать истину, не останавливаясь ни перед чем. — Спасибо. — Это было единственное слово, произнесенное Турецким в ходе дачи показаний комиссии. Интересно было бы взглянуть, как выглядит протокол. Замятин. 1971 Остывающие угли чуть слышно потрескивали. Так уютно, спокойно-будто ничего особенного не случилось. Может, все обойдется? В который раз вспыхивала надежда. Неужели теперь конец всему?! Учеба, карьера… Как же это?… Страшно, зябко — безмерно одиноко! Что Сереге? Ему теперь все равно, — Замятин смотрел на тело, лежащее шагах в четырех от костра. Было тихо. Было жалко… Кого? Нет, не Бармина, может, даже не себя! Жалко жизни, грядущей безнадежно, чего-то еще — чего же, елки зеленые?! Сознание запуталось в мельтешении образов — может, хмель еще не выветрился, может, просто страшно. Инара… Зачем я в нее втемяшился?! Неужто мало других, — ведь только позови… Ха!!! Даже звать не надо, — вон на курсе каждая вторая готова хоть… Дурак!!! Инара во время драки забилась куда-то в темень. Ни единым звуком она не выказывала своего испуга и теперь. Тихо. Зачем же так тихо?! Почему?… Тихо и глупо… Что делать? Ведь должен быть какой-то выход… Не верю! Бежать? Куда?! Нет… Но ведь я же не хотел! Я не… Ведь не я его убил!!! Не только я… — Вовка, ты как? — послышался голос Мурада. Замятин со стоном поднялся. Все болело — Бармин здорово его отделал, к тому же наконец начали проявляться абстинентные симптомы — понятно, последствия таких запоев не в силах уничтожить никакой стресс. — Слышь, Вовчик… Чего молчишь? Владимир повернулся. Оласаев сидел на корточках, устремив взгляд под ноги. — Зачем ты его? — глухо спросил Замятин. Мурад тяжело поднял голову: — Я? Вовчик, не я, — мы… Зачем мы его, а? Зачем ты его ударил?! — Мурад, н-но… — Слова потерялись. Ухнул куда-то под ноги желудок, сбилось дыхание. — Что, Вова? — Это уже звучало язвительно. — Боишься? Да, это дело нужное. Даже необходимое, я бы сказал… — А ты что?! — Замятин был близок к истерике. — Ты не боишься?! Ты что, ты на меня валишь?! Да?! Ты же его добил!!! — Остынь, — холодно сказал Мурад. — Ну я… — Зачем? Зачем ты это сделал?! Оласаев усмехнулся: — Если б не сделал, тогда он бы тебя сделал, — устало поднялся. — А по правде — хрен его знает, — вздохнул, замолчал надолго. — Грустно как-то, Вовка… Давай-ка лучше покурим! Замятин извлек из кармана рубахи мятую, скрученную пачку. Каким-то чудом сигареты уцелели — ни одна даже не надломилась. — Как же быть? — спросил с надеждой. — Не знаю, — снова усмехнулся Мурад. — Давай будем думать. Ты же у нас юрист… Думать… Что тут думать? Кранты — и так понятно! — Групповуха это зовется, если не ошибаюсь, — вздохнул. Так что нам теперь светит по полной программе… Так? Или не так? — Так, — обреченно подтвердил Замятин. — Могут повесить умышленное. Так что… И снова тишина. На сей раз уже спокойная, ласковая даже. Если б только никогда она не кончалась… Еще далеко до утра. Но оно придет. Оно придет! А потом… Замятин знал, что такое следствие. Представлял он себе и то, с чем придется столкнуться в той, нет, теперь уже реально в этой жизни. Грядущее не предусматривало исполнения честолюбивых замыслов, не предусматривало оно даже просто сытой, спокойной жизни, пусть исполненной тупейшей рутины, но — свободной! В какой-то мере… Зато обещало оно унижения, бессонницу, постоянно растущую ненависть к себе же… Вездесущую жестокость, подлость, стерегущую под каждым камнем, которых не счесть на этом пути без цели и надежд. Все это представилось разом, внезапно и отчетливо — единым объемлющим образом, какой вряд ли способен возникнуть при ином стечении обстоятельств. И ведь что странно — этот образ не блистал новизной, — нет, это не было идеей, ни даже откровением. Это являлось знанием! Обычная, совсем несложная логика. Доступное всем и всякому, но всеми же отодвигаемое на задний план знание, тлеющее потихоньку на фоне привычной серости будней. Чур, поминать… пока не коснется лично! Замятин не был философом и никогда не задумывался об истоках, питающих болота человеческого общества. Не думал он об этом и теперь, оступившись и по горло увязнув в упомянутой трясине. Оно и понятно — в подобной ситуации человеку должно быть лишь эгоистом. И только в подобных напряженностью потрясения ситуациях человеку дано перерождаться духовно. В том смысле, которого всегда искали философы. Который извечно лелеяло искусство. Бывают в жизни у каждого такие минуты, жестокие или счастливо мягкие… Когда идиоту способно родиться гением, подлецу — обрести благородство, старику — обернуться младенцем, печальному — возрадоваться, трусу — стать героем, безутешному — найти забвение, а любимым — вспомнить о вечности! Либо… все совсем наоборот. Владимир что-то такое почувствовал. Всего лишь на миг, может, и того меньше. Почувствовал… И тут же отбросил прочь, как отбрасывают летнюю паутину, случайно налетевшую на лицо, — с неприятием, в последующую секунду напрочь забывая о происшествии. Человеку, не свыкшемуся с горем, не подобает испытывать такого рода эмоции, и уж тем более — сметь решаться на столь авантюрные перерождения. Кто знает, о чем думал теперь Мурад. Вполне вероятно, с ним могло случиться нечто сходное с описанным выше. Творческого склада, обожающий всякие авантюры, он мог и сейчас выкинуть что-нибудь непредсказуемое. Замятин, несмотря на недалекость суждений, сумел додуматься до этого. Потому еще мог на что-то надеяться. Ибо собственные планы «спасения души» годились разве что на сюжет для детектива. — Мальчики, что теперь будет? — несмелый, но, показалось Замятину, отнюдь не испуганный голос Инары. — А как ты думаешь? — исподлобья посмотрел на нее Оласаев. Инара смутилась. С любопытством взглянула туда, где лежало тело Бармина. Складывалось впечатление, будто для нее привычны подобные ситуации, во всяком случае, Замятин не ожидал такого спокойствия. — Неужели нельзя ничего придумать?