Тинейджер с плейером: «Этот русский прокурор — молодец, крутой!» Камера снова переключилась на Хмуренко. «Я был там, на рю дез Альп, и могу без преувеличения сказать, что киллеры не собирались стрелять по стеклам, чтобы напугать Турецкого, он должен был умереть, замолчать навсегда. И только счастливый случай и вмешательство швейцарской полиции помешали этому сбыться. Но чем же не угодил Александр Турецкий? И кому именно не угодил? Турецкий ведет расследование скандала с генпрокурором Замятиным и вылетел в Швейцарию для проверки сведений о номерных счетах в швейцарских банках, на которых, если верить заявлению Замятина в Совете Федерации, лежат грязные миллионы Сосновского, президента и его семьи. И кто-то схватится за первую же версию: Турецкий нашел счета и его поэтому нужно убить. Но я лишний раз хочу напомнить, что счет в банке — это не клад, зарытый в пустыне. Клад может найти один человек, а о счете, если он найден, знает целая армия банковских служащих и швейцарских полицейских, и гибель Турецкого не остановила бы снежный ком, уже несущийся с вершин Альп на головы российских миллионеров. Им понадобилось бы отстрелять сотни людей, так или иначе узнавших и предположительно имевших возможность узнать о существовании счетов и именах их владельцев. То есть в данном случае покушение на следователя Генпрокуратуры выглядит как жест отчаяния. Мы полагаем, что дело вовсе не в счетах, дело в самом Александре Турецком — человеке принципиальном и неспособном на компромиссы со своей совестью. Давайте на минуту представим себе, что Александр Турецкий обнаружил следующие факты: его бывший шеф, генпрокурор Замятин, оказался элементарным вором и взяточником; эпизод на той скандально известной кассете не единичный, а всего лишь один из многих десятков, если не сотен, и это обычная практика Замятина — получать подарки от заинтересованных лиц в виде девочек по вызову, причем очень дорогих девочек. Давайте представим себя на месте Александра Турецкого в такой ситуации. Как вы думаете, позволят ли ему довести это дело до логического конца? И что должен чувствовать честный человек, если на него давят многочисленные начальники, которые тоже не без греха и намекают, что выявленные факты не имеют непосредственного отношения к следствию? Как он должен поступить? Закрыть на все глаза и уподобиться таким, как Замятин, тем самым сохранив честное имя своего бывшего шефа? Или обивать пороги инстанций в надежде, что не он один в России честный человек? Я думаю, есть лучшее решение этой проблемы. Я приглашаю от имени всех вас, зрителей нашего канала, Александра Турецкого к нам в студию. Я знаю: он готов рассказать вам о том, что творится в святая святых — Генеральной прокуратуре России. И я могу дать вам гарантию, что, после того как результаты расследования станут достоянием миллионов россиян, уже никто не сможет что-то там замять, запутать, спустить на тормозах. Потому что мы все будем следить за их действиями. В ближайшей аналитической программе — новые факты, проливающие свет на фигуру Замятина и скандал вокруг видеопленки. Вернемся к событиям в России…» Турецкий. 14 апреля. 10.00 Доктор Райцингер появился, как только Турецкий закончил завтракать. — Мистер Турецки, вы можете быть свободны. Дальнейшее пребывание в клинике не способно более улучшить ваше здоровье. — Доктор был чрезвычайно сух и сдержан, от вчерашней сердечности не осталось и следа. А было бы неплохо поваляться еще пару деньков, поближе познакомиться с Беатой. Хотя, если командировка затянется, наверняка можно будет найти повод и продолжить знакомство в другом месте. Например, в каком-нибудь уютном баре неподалеку, потом можно пригласить девушку в гости или напроситься к ней, а там как разложится. Бурбаки любезно прислал за Турецким машину — лимузин с тонированными, наверняка пуленепробиваемыми стеклами. Шофер — молоденький офицер швейцарской национальной гвардии в парадной форме с аксельбантами — был сама предупредительность: замер у дверцы в полупоклоне, объяснил, как воспользоваться баром, кондиционером и сотовым телефоном. Отдал честь, осторожно прихлопывая дверцу. Чествуют как героя, подумал Турецкий, может, еще медаль дадут «За исключительное мужество». Тяжелые ворота клиники бесшумно отъехали в сторону, и толпа журналистов с камерами рванулась навстречу лимузину, но шофер, отчаянно сигналя, промчался мимо. Ну и правильно. Лимузин доставил Турецкого к офису Бурбаки, шофер снова отдал честь, клацнул каблуками придержал дверцу. Правда, транспаранта «Wellcome, mr. Turetsky!» на крыльце не было, девочки в кокошниках с хлебом-солью не встречали, да и самого Бурбаки на месте не оказалось. Нехорошо заставлять ждать героя, обиделся Турецкий, десять минут просидев в обществе хорошенькой, но какой-то замороженной секретарши. Хотя, впрочем, может, он медаль полирует. Бурбаки появился только через семнадцать минут, озабоченный, предельно официальный, руку пожал вяло и неохотно, пропустил в кабинет. — Как ваше здоровье? — Спасибо, нормально, — усмехнулся Турецкий. — Готов к дальнейшим подвигам. Бурбаки не улыбнулся в ответ, сложил руки как школьник и, глядя куда-то поверх головы Турецкого, заявил: — Я, пожалуй, выражу мнение всех моих коллег и мнение генерального прокурора Швейцарии, вам следует отправиться домой и как следует залечить раны. — Еще раз спасибо, я прекрасно себя чувствую. — И тем не менее, — произнес швейцарец с нажимом, — ваше дальнейшее пребывание в Женеве является нежелательным. — Можно конкретнее? — попросил Турецкий. — Вы что, принципиально не имеете дел с ранеными, или как я должен понимать ваши намеки? — Нет, ваше ранение здесь ни при чем или почти ни при чем, — ответил Бурбаки, демонстративно глядя мимо Турецкого. — Но мы в нашем ведомстве не желаем иметь дело с чиновниками, которые зарабатывают себе дешевый авторитет, выбалтывая журналистам конфиденциальную или непроверенную информацию, добытую в ходе расследования и до его завершения. Мы связывались с вашим московским начальством и согласовали вопрос вашего отзыва и замены вас другим следователем, более лояльным к нашим порядкам. — А теперь еще более конкретно, — начал наконец заводиться Турецкий, — если можно! Каким журналистам и какую информацию я, по-вашему, выболтал? Я что-то пропустил, пока лечился? Бурбаки встал и широким жестом указал на дверь: — Извините у меня очень мало времени и очень много работы. Могу только заметить, что генеральный прокурор Швейцарии считает Владимира Замятина честным человеком и профессионалом своего дела, и ваше предполагаемое выступление по телевидению с сенсационным разоблачением Замятина и его так называемых грязных дел было воспринято нами как откровенное оскорбление не только в его адрес, но и в наш адрес также. Авиабилет для вас заказан, вы можете забрать его в аэропорту, самолет через четыре часа. Что за бред?! Какие выступления, какие разоблачения?! Турецкий ни черта не понимал. Препираться с швейцарцем и требовать подробностей он не захотел, но, выйдя из офиса, из первого же автомата позвонил Меркулову: — Костя, ты мне объяснишь, что происходит? — Ты возвращаешься в Москву. — Меркулов тоже был отвратительно официален. Мог бы, между прочим, здоровьем поинтересоваться. — Это я уже понял. Я только не понял почему, что там у вас случилось? — Это у вас случилось. А у нас это только обсуждается. — Да объяснишь ты мне наконец толком?! — взорвался Турецкий. — Здешние нахамили и на фиг послали, теперь ты дуешься. Расскажи, в конце концов, чем я всем не угодил? — А ты не в курсе? — Был бы в курсе — не спрашивал бы. — Хмуренко вчера… — Хмуренко?!! — завопил Турецкий. — Да, Хмуренко вчера расписывал твои подвиги, в том смысле что он чуть ли не спас тебе жизнь. А ты в благодарность или по каким-то иным соображениям обещал ему развернутое интервью и еще обещал прямо на миллионную аудиторию подтвердить, что Замятин… нехороший человек. — И ты поверил? — Нет, но швейцарцы поверили, и вообще, дыма без огня не бывает, под пулями ты мог наобещать ему чего угодно, или он настолько нагл, чтобы выдавать в эфир абсолютную бредятину? — Я его убью, — пообещал Турецкий, вешая трубку. К сожалению, убивать мыслью на расстоянии Турецкий еще не научился. Пока нужно было хотя бы как-то убить время до самолета. Строя ужасные планы чудовищной мести осточертевшему журналисту, Турецкий забрел в бар, выпил «два двойных коньяка» и почувствовал себя несколько лучше. Погода была великолепная, намного теплее, чем в Москве, солнце, никакой грязи, до вылета оставалось еще почти три часа. Турецкий хотел сходить в зоопарк, но потом передумал и решил пройтись по ленинским местам. Таксист, узнавший Турецкого по фотографиям в газетах, попросил автограф и, всю дорогу болтая, довез его до парка Монрепо. Где-то здесь, на рю де Лозанн, проживал товарищ Ленин. Правда, отковырять булыжник в районе, сплошь застроенном дипломатическими особняками, не рискуя снова столкнуться со швейцарской полицией, было затруднительно. В парке оранжевая машина прибирала аллеи, засасывая пыль и мелкий мусор, как гигантский пылесос, и гудела она на удивление не громче пылесоса. Турецкий так заинтересовался, что взялся расспрашивать рабочего, который управлял агрегатом. Увы, тот в принципе понимал, но совсем не говорил по-английски, и ничего, кроме «компрессор» и «давление», Турецкий из его французской скороговорки не разобрал. И тут ему пришло в голову, что если бы убийцы подогнали к шестовской даче такой вот бесшумный агрегат с компрессором и запустили его не на всос, а на выдох, то через какую-нибудь дырочку можно было бы очень быстро закачать полную комнату угарного газа. Замятин. Март 1976 В загсе было все как обычно, как всегда бывает в загсе по субботам. Одни вышли, другие зашли, третьи подъехали за полчаса и прождали час. Потому что как раз полчаса отводится на одну брачащуюся пару и ровно на полчаса расписанная заранее очередь опаздывает. Загс, как и всякое социалистическое производство, пробуксовывает: он в состоянии ежесубботне пропустить через свои жернова на одну семью меньше, чем нужно по плану, поэтому все участвующие в процессе испытывают неудобства. Незначительные. Но многочисленные. У Замятина обнаружилась дополнительная трудность — невеста. Подъехали, как все нормальные люди, за полчаса. Наиболее активные гости тут же стали выскакивать на мороз разминать конечности и заскакивать обратно в машины — греться, наиболее солидные покидали машины на минуту-другую, чтобы покурить и перекинуться парой слов с другими солидными гостями, все прочие подражали либо одним, либо другим. А невесту колотил озноб, она сидела на заднем сиденье министерской «Волги», поддерживаемая женихом и свидетельницей, покрывшись фиолетовыми пятнами, и задыхалась. Сидевший на переднем сиденье Ильичев, он был свидетелем, развернулся задом-наперед и, размахивая внушительным букетом роз, рассказывал ей один за другим свадебные анекдоты. Складывалось впечатление, что он основательно подготовился к роли шафера и выучил их штук сто. Никто не смеялся. Неразговорчивый пожилой водитель чувствовал себя неловко, не оборачиваясь, смотрел в боковое стекло на проезжавшие мимо машины. Выйти он не мог: не парадно одет и холод собачий, а обстановка, без того приближенная к шизофренической, в его присутствии становилась невыносимой абсолютно. Замятин несколько раз пытался спасти положение, но ласковые и энергичные его увещевания только испортили дело: Алена Пирогова отстранилась от жениха как от прокаженного, измяв подружке наряд и вдавив ее в дверцу. А когда он попытался, вытащить ее на свежий воздух, чтобы с ней не случился припадок, она намертво вцепилась в спинку переднего сиденья и расцарапала ему в кровь руку. В конце концов, Замятин не выдержал и вышел подышать один. Ильичев выскочил следом: — Да, Владимир! Угораздило тебя… Чтоб невеста настолько стеснялась показаться публике. Ладно, жди, я мигом! — Он умчался в хвост длиннющего эскорта и вернулся рысью с четвертушкой армянского коньяка за пазухой: — Помогай! Совместными усилиями они влили Алене в рот полбутылки, она, правда, тут же выплюнула все это на них и себе на платье. — Фу, гадость! Но дрожать все-таки перестала. Остаток времени до начала церемонии нервничать было уже некогда: все впятером, вместе с водителем, смывали водкой коньячное пятно со свадебного платья и сушили его под струей горячего воздуха над печкой. Саму церемонию Замятин вынес мужественно, как контуженый боевой командир стремительное наступление: ничего не слышал, ничего не понимал, но постоянно был впереди всех. Невеста и свидетели выглядели еще хуже. Церемониймейстер, похоже, к такому положению вещей привыкла. Когда Замятин судорожно напялил невесте свое кольцо, годное ей разве что на большой палец, и она его обронила, ведущая ловко поймала его у самой земли и вручила по назначению. Цветы на бюсте Ленина тоже никак не желали держаться, Замятин возлагал их трижды. Но когда молодым велели поклониться родителям, все вышло как нельзя лучше. Пирогов-папа изобразил отца жениха.