Народу, может быть, и не надо, а вот людям без него плохо. Не появился принц, о котором мечталось в шестнадцать. Ни на белом коне, ни на белом «мерседесе» не приехал. Все по-прежнему. Ничего за четыре года не изменилось, та же влюбленная троица: Володя, Сережа, Мурад, только замуж до сих пор лишь Сергей зовет. А за Мурада, пожалуй, пошла бы. Рисковый стал Мурад, наглый, наверное, тем и интересен. Отец его по мелочам ворует, сидит на своем складе готовой продукции и тащит оттуда матценности. То ящик, то вагон. Посадят его рано или поздно. И Мурад выучится, займет заботливо приготовленное папой место и тоже станет воровать, и его тоже посадят. Но скорее поздно, чем рано, потому что он умный и наглый, а за наглость у нас уважают. Бред, казалось бы, чушь полнейшая. Жизнь с вором, нет, даже не с вором — с расхитителем, но зато жизнь. Риск, страх, хоть какие-то чувства, эмоции, страсти. А с этим вот сусликом натуральное болото. Тягучее, зыбкое, бескрайнее болото. Можно, конечно, бросить все, к чертовой матери, взять бритву, влезть в ванну… нет, скучно. Выйти из окна, а лучше с крыши, а еще лучше из самолета, чтобы хватило времени насладиться ощущениями. — Вставай. — Инара потрясла Володю за плечо. — Скоро мама с работы придет, а сыночка дома нетути… Он вскочил, поприседал, энергично размахивая руками, открыл наконец глаза: — Какая мама? У меня на шесть собрание актива, — взялся натягивать разбросанную по всей комнате одежду, — черт, рубашка помялась, погладить бы? — А ты надевай и побегай вокруг кровати, она от пота намокнет и распрямится, а потом польешь одеколоном… Надел. Правда, бегать не стал. Застегнул пиджак на все пуговицы, повязал галстук — незаметно почти. — Поесть ничего нет? — Бананы в холодильнике. — Не хочу бананов, как ты можешь питаться одними бананами? — Люблю я их очень. — Она сладко потянулась под одеялом, раздумывая, принять душ сейчас или поваляться еще немного. Спешить некуда — отец опять в командировке, Сергей обещал зайти в восемь, можно и поваляться. — Активу от меня пламенный привет. — Все шутишь? — Володя придирчиво поправил пробор перед зеркалом, полюбовался собой, понравился себе. — Кстати, у нас на факультете актовый зал ремонтировать собираются, ищут художника, нужно панно нарисовать во всю стену. Хочешь, я тебя порекомендую, нормально заработаешь. Изобразишь домны там, новостройки, пару ракет или ракету и спутник, книжек побольше, пшеницу можно, красиво будет. Ну и людей — человека четыре с хорошими такими лицами, ты же умеешь… — Какое, скажи, отношение имеет ваша юриспруденция к домнам и спутникам? — Но красиво же, а потом кто из нас художник, придумай что-нибудь другое: звезды, зверей, грибы-ягоды. Берешься или нет? С деканом разговаривать? — Нет, Вова, не хочу… — Я же просил, никогда не называй меня Вовой! — Обиделся, порозовел, кулаки сами собой сжались, лицо — чисто партизан на допросе. — Володя, Владимир, Замятин, наконец. Зови меня по фамилии, если… — Я тоже неоднократно просила не приставать ко мне с дурацкими идеями о работе, учебе и прочих общественно-полезных занятиях. — Но ты же неправильно живешь! — Все, началась дискуссия, хлебом не корми — дай подискутировать. Идею в массы! От каждого по способностям, каждому по труду! Все, как один, должны проникнуться и осознать. — Нельзя питаться только бананами и целыми днями валяться на диване, изредка пописывая картины, которые скорее похожи на иконы. Хочешь в диссиденты? Может, уйдешь в монастырь? Из училища тебя поперли, скажи спасибо, что из комсомола не исключили… — Спасибо! От всего сердца! Низкий поклон вам, товарищи комсомольцы, что не изгнали из своих сплоченных рядов, не кинули на произвол судьбы, что бы я без вас делала?! — Инара, я же о тебе беспокоюсь. Ты нарываешься на крупные неприятности, тебе нужно подумать и в корне изменить свою жизнь… — Пошел вон. Да, из художественного училища поперли, портреты не понравились, навевают, видите ли, упадническое настроение и способствуют культивированию чуждой нам религиозной идеологии. Да, Конституция СССР гарантирует право на труд, а кто этим правом не пользуется — тунеядец. Если ты не инвалид, должен или учиться или работать. Должен — ради бога. Отец устроил медсестрой в районную поликлинику. По идее, нужно было бы отсиживать по восемь часов каждый день в регистратуре, глядя на калек и ипохондриков, и рано или поздно или научиться получать некое моральное удовлетворение от всего этого глубоко общественно-полезного труда, или просто свихнуться. Но, слава богу, охотников на жалкие восемьдесят рублей нашлось предостаточно, и на работе можно было только числиться, а трудился и получал деньги кто-то другой. Казалось бы, все довольны, все счастливы, все законы соблюдаются, все правила выполняются. Но появляется не в меру идейный Вовочка и заявляет, что так жить нельзя, а надо жить не так. На каком, спрашивается, основании?! — Солнышко, сейчас я опаздываю на актив, но я забегу завтра, и мы спокойно поговорим, я уверен… — До или после? — Что? — Или прямо в процессе? Хочешь, я тебе презерватив выкрашу в красный-пролетарский, а то все слова, слова… Глубже надо заталкивать идеологию. — Зачем ты так?! — Не приходи. Ни завтра, ни послезавтра. Найди себе ударницу-многостаночницу, она тебя лучше поймет. Выскочил, хлопнул дверью, протарахтел по ступенькам. Вот и замечательно, даже на душе повеселело. Зазвонил телефон. — Инара? Это Сергей. Может, прямо сейчас встретимся? Я… меня на патрулирование ночью поставили. В восемь, значит, не получится, то есть можно, но слишком быстро, и вообще… — Давай на завтра перенесем. — Не надо на завтра, — взмолился Сергей, — у меня для тебя сюрприз есть. В общем, стрельнуть хочешь? — Что сделать? — Из пистолета стрельнуть. Мне пистолет выдали, ну и я подумал, может, ты… тебе… — Конечно, хочу. Где встречаемся? — Под Варежкой, в полседьмого, там как раз электричка, в городе же нельзя, надо… — Жди. «Под Варежкой» — это у железнодорожного вокзала. Там на площади скульптурная композиция: обобщенный ветеран труда в каменном фартуке посылает известно куда обобщенного юношу в каменном танкистском шлеме, а направление движения указывает мускулистой рукой в огромной каменной рукавице. Сергей топтался под рукавицей в форме, с сумкой. — Патроны? — поинтересовалась Инара, похлопав по сумке, в которой что-то звякнуло. — Мишени. Электричкой добрались до маленького полустанка с гордым названием «42-й километр». Зашли в лес, отыскали поляну побольше. Сергей расставил на камне жестяные банки, отсчитал десять шагов, осторожно вынул из кобуры пистолет. — Снимаем с предохранителя, — щелкнул собачкой, — целимся, — поднял руку, зажмурив один глаз, — пли! Эхо шарахнулось между деревьями, спугнув пару соек. Крайняя банка, подпрыгнув, упала в траву. — Теперь твоя очередь. Пистолет оказался тяжелым и теплым. — Огонь! Сойки, собиравшиеся было вернуться, улетели теперь навсегда. Но все мишени остались на месте. В последний момент рука дернулась, и ствол задрался в небо. — Смотри, смотри, ты дырку в облаке прострелила! — завопил Сергей. — Вижу. — Инара выстрелила еще раз, потом еще раз, уже двумя руками держа пистолет, но банки, как приклеенные, не сдвинулись ни на миллиметр. — Давай вместе, — Сергей обнял ее сзади, — опусти руку, расслабься, теперь поднимаем медленно, — он положил свою руку на ее, прижался к ее щеке, — мушку плавно подводим под дно банки, теперь нежно, но смело жмем на спуск. Ба-бах. Пистолет, повторив Сережин «ба-бах», послушно выстрелил, и банка также послушно взлетела в воздух. — Ура? — Ура. — Теперь сама попробуешь? — Сергей нехотя отпустил ее руку, отошел. — Нет, давай еще вместе. Засиял от удовольствия, вернулся, прижался плотнее. Стреляли, пока не кончились патроны. У Инары без страховки так ничего и не получилось, в камень еще удавалось попасть, а в банку — никак. — Может, завтра еще попробуем? — А ты завтра разве не с Вовиком? — Я вообще больше не с Вовиком. Сергей удивился и обрадовался одновременно: