До чего беспомощны собаки, когда одни. Ведь они так бы и сидели здесь, пока не околели бы, если бы за ними не пришел. В одиночестве всяк хорош, ты попробуй с людями. 1999 10 окт. Здравствуй, Миша, это Остров. Сегодня завернул северишше, да так, что сразу ясно стало, кто хозяин. Сразу пар изо рта, дым, пар из собачьего таза, из трубы гуще дым – все сразу заскрипело, окрепло как-то. Снег лежит, вчера падал как следует. Ездил на ветке на ту сторону, хорошо, легко, в тишине двигался, подо мной дно, камни, прозрачная вода. Пришел вчера с Молчановского, лодку угнал на Холодный. Там чиров с Толяном ловили. Бахта, как озеро меж порогов, тихое, северное, вода на просвет синяя. Уехали 25. 1‐го я уехал на Ручьи. 30‐го уехали Толяны на Молчановский. 1‐го был ясный день, 2‐го тоже, –14 градусов, Петьки вылетали. Потом уехал на Остров, потом на Холодный. А 2‐го утром добыл Петьку, а он полетел и упал под тот берег, и его понесло с шугой. А морозец, ясно до предела. Я сталкивать лодку, мотор заводить, все заколело. Поехал по протоке, каменюги, капот от удара потерял, вернулся, поднял, поехал, а поздно, уплыл Петька в шиверу. Когда поднимаешься вверх – перед сном все бежит вода навстречу, мырят камни, сливы. А вниз по-другому, все медленно наплывает, вода съезжает по дну, по камням, как одеяло. Все думал, особенно в трудные минуты – как исправить жизнь, направить, куда надо. Толян собакам говорит, когда та лупит хвостом по косяку: «Избушку срубишь». Когда на лапу наступит: «Не ходи босиком». Чиры на Холодном. Б. – как северное озеро, прозрачнейшая дымчатая или синяя вода, все задумчивое, чиры, молчаливые, мощные, дымчатые спины. Как я изменился! До чего прекрасно: выйдешь из избушки, золото ее нутра, звезды, острие ели, небо догорает. Берег тот белый и особенно черная вода. 11 окт. Северо-запад. Шугует. Осветил фонариком Т. у берега, несется шуга, под ней дно, красная крошка, камни. 12 окт. Думал о том: как написать чтобы связать в один узел – всю боль, надежду, скоротечность жизни. Как человек все мерит собой 25‐летним, и отход, отклонение все считает ошибкой. Как человек живет и что же главное? Где вера? Где мои близкие? Почему в беде – как в беде, а как выберешься еще пуще разгул и бездумство? И главное – это неумение, детское неумение людей жить на сей планете, кустарность какая-то вопиющая среди машин и электричества. Все равно что, где-то на отличной речке вместо того, чтоб жить и радоваться, все вокруг гробить и друг с другом собачиться. Ночь, морозец, звезды, в трубе с улицы слышен хруст, гул, труба расходится, будто все что-то гулко прожевывая. Санька Левченко все рассказывал, как с головой искупался в Бедной. Витька на Рыбацкой избушке. Устинова увезли в Туруханск – кровью закашлял, позже, правда, оказалось немного по-другому. Тетю Шуру, тоже, оказывается, увезли – осень. На связи Дмитрич, Рыбаки, Игнат. Встал Т. в повороте, а сейчас вроде сорвало. Бессилен описать, объяснить нечеловеческую прелесть всего окружающего. Этой наступающей зимы. Все нынче как-то просто, как бывает шумный, капризный человек вдруг заговорит простым, тихим голосом. Улыбка человека, который «все понимает». Что все? И есть ли это все? Но все равно греют такие люди, нужны они. А они бедные, как раз ничегошеньки и не понимают, оттого и улыбаются так грустно. Представил будто с берега, как мы с Толяном подымаемся на двух деревяшках по Тынепу, по первой шивере. Нельзя жить, забывая противополужную сторону жизни, забытую, ту, что с другой стороны круга. Иногда кажется, что именно здесь я говорю напрямую, что ли, с чем-то… и чувствую себя червем. Человеку нужно чувствовать себя червем. Доводит до какого-то предела чувств все родное, русское, песни, всякие, про купцов, разбойников, колокольчики, Есенин. Все, чего нет в нынешней жизни, стальной, электрической. Слушаешь радио про людей, в основном пожилых, любящих Родину, к свету тянущихся, страдающих. И снова где-то шум, работа, азарт, машины, самолеты, дороги (а я дорогу люблю) и там нет ничего, ни «Колокольчика», ни «Чистого понедельника», и нет меня-червя. Эх, люблю я Красноярск, Красноярье, все Доуралье, Дальний Восток, каждый голос из каждого города – мне родной. Вот жил когда-то и было два места – наш кусок Енисея и средняя полоса. А теперь? Разве меньше любви достается каждому месту? Все мы придумываем, и кажется, что есть сильный мир. Как в эфире будто, голоса мужиков, а на самом деле радиоволны и сотни вест ночной тайги. С какой же механической силой нам навязывается сама собой эта самая «современная» жизнь. Что самое дорогое – воспоминания о детстве, о семье. Если этого нет – это как нет груза, пустой и свободный путь. Себя не жаль. Осадить, мягко, как в пухляк – пухлый снег, растворить жизнь. Какая разница, где я? Это все Россия. Не разрываться душой, а везде быть. Огромным и спокойным быть. Если мы и вправду русские люди, то неужели у нас так много друзей вокруг, чтобы позволять себе внутреннюю рознь? Есть люди, обожающие болеть. Кто сказал, что надо оставить след – европеец какой-то. Думал о тысячах достойнейших людей, не оставивших никакого следа. О том, что поступки ничуть не менее важные и бессмертные вещи, чем какой-то «след». 16 окт. С утра ясно, 10 градусов. Потом тепло, дождь. Вспоминаю, вернее, оно само вспоминается, несется, столько всего хорошего. Начинаю читать «Визитные карточки». «Завернули ранние холода»… Прекрасно как! Пароход… да все… И вправду сколько в жизни всего крепкого, хорошего. Пароход, Красноярск, автовокзал, дороги. А все время гонит человека какое-то неустройство. Как ветер – из области повышенного давления в область пониженного. Давление воспоминаний. Вспоминаю – ни разу почти не был спокоен в дороге, ни разу. Раз, пожалуй, когда ехал в Овсянку на Астафьевские чтенья. Один в каюте. Дождь. И потом Енисейск. Падение, разочарование – от Енисея, Севера и простора, морского почти – к освещенному мертвым светом светофора перекрестку, запахам мокрого города. Да, вот эта тяга вечная. Тяга несобранной, что ли, жизни, когда все порозь. Не в одном узле. Когда слишком многое любишь. 30 окт. Раньше жизнь казалась туманной, светящейся, уходящей вдаль и ввысь дорогой с ослепительной тайной и наградой в конце. Потом случались люди, города, и все казалось что впереди эта даль, дорога, а потом, взглянув назад, ясно, что если что ценное и есть, то эти единственно данные города, люди, дороги. Все это обрастает яркостью, становится каменным, прочным, выпуклым – навсегда. Белый иней на деревьях по свинцовому небу. Как все по осени особенно первобытно – грубо наколотые дрова вокруг печки, обледенелое парящее ведро. Кто-то из мужиков говорит про товарища: «Еще два-три дня, и в Байкит намыливается – защекоталось у него!» 1 нбр. Сибирская природа очень близка чему-то космическому, ей очень идет далекая, странная, зовущая музыка, здесь, главное, даль, и эта даль так огромна, что всегда оставляет в душе ощущение манящей неразгаданной тайны, голода и изнурительной тяги за уходящим. В средней России, даже самой северной, все совершенно по-другому, там и состояние души домашнее. Как, бывает, упустив зверя или рыбу больше всего на свете хочешь исправить эту неудачу, добыть, вернуть. Это было с Николаем Ростовым. И Толстой судил его за то, что просил тот у Бога не здоровья близкому, не счастья Родине и человечеству, а именно добычи. Но это ведь понятно. Охотник, наверно, и не может по-другому. Мы же не живем разумом, мы же не машины. Мой друг рассказывал, что, когда первый раз стрелял по сохатому, не запомнил звука выстрела, не услышал его, настолько весь был в своей эмоции. Вот я и не понимаю, сколько должно быть в жизни разума, а сколько остального. Сегодня по радио договорились, что «деньги – единственный в мире измеритель любви (говорила женщина). Если человек вас не любит, он вам не даст денег» – это дословно. «Вы переписали историю Европы», – сказал какой-то американский деятель солдатам европейского контингента после событий в Боснии. Откуда у них эта любовь к фразам? Вспомнил запись в избушечной тетради у Витьки на Бираме: «С литературой у тебя туго нынче. «Справочник связиста» сам читай». В книгах прошлое людей имеет законченный и заведомо совершенный вид, а жизнь текуча, и, переживая передрягу, не знаешь, не чувствуешь еще этой будущей законченности. Силен и спокоен тот, кто уже видит ее. А как большинство людей живут без тайги?