Хорошо. Почему, когда борьба и преодоление с победой – хорошее настроение, а тишь в избушке гнетет? Завтра дровишки пилить попробую полупилой, выточил ее на Воротах, «нордик» к избушке загоню, околочу. Но главное, дорога есть теперь, пусть снег сыпет. А он не шибко сыпет, вроде как чуть холодает, луна проглядывает, – Ручьи, одно слово. Да… Выезжаешь в темноте и приезжаешь в темноте. 28 нбр. Встал, околотил «нордик», загнал его к избушке, сделал козлы, подразвел пилу, попилил дровишек – огреб у избушки, короче, порядок навел, заправил бак, настелил остаток навеса перед избушкой. Вроде все. Петьку оттаял, солярки заправил. Поел. Но пушнины нет, кручу приемник, читаю кое-что. Завтра поеду на Ворота за грузом, промну дорогу верхом от Пороки. По радио все якобы кипит на свете. Тепло кончается, это Таймыр поддавал пургой своей. Ясновато, звездочки, за 20, луна в кольце, крылышко ряби – Ручьи. Почему так нравится «работать» со снегом, как послушно он принимает форму – прокладывание дорог, огребание около избушки, даже лыжня, ведь дело-то самое безнадежное – снегопад и все прахом, не говоря уже о весне. Вот человек – любит все бесполезное. Еще думал о том, что охота, промысел, хоть и называется словом «работа», на самом деле совсем что-то другое, что-то гораздо более сильное, сверхработа, запой какой-то. Ну какая это работа – везти груз или биться на снегоходе со снегом? Работа – это что-то размеренное, с обеденным перерывом. Портки, бродни с запахом выхлопа. Что-то если не свирепое, то не знаю какое в этом выхлопе, в скорости, в заиндевелом заднем фонаре, в рифленом следе. Состояние тоски по всему, ясности, выпуклости, небывалой точности, какое и нужно, чтобы писать обо всем. Что-то делать, что красиво, хоть и просто жизнь. Везти воду, например, в морозный день с ярким солнцем и синими торосами, когда плавленные сугробы отбрасывают длинные тени и бъет вбок белая струя выхлопа и слышно, как потрескивает, замерзая, ведро. Или колоть дрова… А в городе? «Зато вода теплая». Везде свое «зато». Отрезал газету для самокрутки, ножницами, лишнюю полоску небольшую, а она так странно, трепеща, медленно улетела вниз под стол. 1 дек. Зима, значит. Приехал в Ворот с грузом. Туда ехал по путику, проминал, чтобы подняться на профиль. Пусто. Белка попала в кулемку, но хорошо, аккуратно – не билась. Ехал-ехал, аж в паху трещит от эквилибристики, канава глубоковатая, «нордик» по ней скачет как конь. Ехал-ехал, доехал почти, в ручей стал сворачивать и крякнул хомутик нижнего крепления рулевой тяги. Повезло, что близко уже. Я давай ехать, проеду чуть, слезу, лыжи поверну ему куда надо и дальше, съехал почти, надоело мне это дело, прохладно, да я еще потный, стал глядеть в чем дело, подлезать под двигатель, пробывать открутить гайки, а ключа «на 13» нет, давай перетачивать из ключа «на 12», так и не могу открутить. А открутить хотел, чтоб с собой унести и в избушке новый сделать. Короче, возился, возился, руки все изрезал, они черные в копоти, кровь густая на «нордик» капает, стоп, говорю, пошел в избушку. Утром «нордик» пригнал, мотор снял, ключ сточил, гайки отвернул, хомутик сделал из обода от бочки, мягкий, правда, как масло, дырки топором вырубил, привинтил, а сверху проволокой закрутил толстой. Это все по торосам, да по лесу езда, так руль ворочаешь, что удивительно, как он весь не оторвался. Сегодня приехал на Ручьи. Когда появляются деликатесы вроде хлеба, возникают лишние проблемы – съесть еще кусок или потерпеть. На три недели восемь булок. Зато крупы немерено. Вчера на Воротах возился с Нордиком, руки черные, мыла нет там, все закончил, дров навозил, глянул на Бахту – краса. Отчетливые точеные плоские облака, серые, под ними желтое небо, торосы, зализанные наплывами снега, лес белый. А ночью Луна, торосы, и длинные тени деревьев на снегу Бахты. Глухарек с риском, чай с брусникой, а на ужин Лесков. Лескова не переведешь ни на какой другой язык. Я спрашивал раз англичанина, он про него слыхом не слыхивал. Получается, чем родней писатель через русский язык, чем больше открываешь в нем слов, интонаций, тем непонятней он для чужих. Надо ли быть всем понятным? 3 декабря. Опять тепло. Пять вечера. Нарточку затащил, рогульку-водилину вырубил, сегодня сходил по короткой дорожке и занимался хозяйством, «нордик» обколотил-заправил, дрова, нарточка. Вчера сходил по двум коротким дорожкам. Добыл соболька. Пришел с дорожки, перекусил и на другую, а там соболь кедровку в капкане хряпает, естественно, я его не видел, но кедровка качается и говешка теплая, а такая бродь, что не догнать, кобель орет, бредет за ним в снегу по уши, вечером пришел ни с чем. Хорошо подъезжать к засыпанной избушке после битвы с дорогой. А когда избушка мирная, свет лампы, приемник, жарится что-то – мне одному ни к чему этим наслаждаться. Все-таки порой не хватает второго человека, не столько в трудные минуты, сколько в спокойные. Есть мудрое умение – использовать силы, таящиеся в дереве, например, оставить сучок на водилине для веревки, или ветки на елке для переправы. Не зря говорят: «Распустить балан», будто уже видят его внутренние напряжения, доски, которые только и просятся на свободу. 6 дек. Приехал с Майгушаши. Хороший день. Подмораживает, 25 градусов. Звезды. Дорога хорошая, в воду не влезал нигде, у избушки только дуром хватанул, не углядев ямки в молоке. Добыл трех соболей. Сегодня приехал сюда, привез ведро, Петьку мерзлого забрал, трубы, из чума войлок, «нордик» как ишак навьюченный, из поняги лапа соболиная торчит. Приемник не брал. Брал Лескова, «Захудалый род» – чудо. Выехал сюда часа в два. Как по рельсам, «нордик» лыжами вцепляется в дорогу, особенно где вода выступала – хоть руль отпускай. Проверил еще кусок дороги береговой. Хрен. Сюда приехал, сразу по воду, печку топить, дровишек колонул. «нордик» развьючил. То да се, в пять свет зажег, дотерпел, во тьме ложкой по чашке водил, потом приемник протер, включил, понягу разобрал, знаю, завтра соберусь, не спеша, поеду на Остров, соболей напялил – глядь – восьмой час, так-то. А на душе спокойно и хорошо. 7 дек. Остров. Приехал с Ручьев. Все засыпано. Как говорил Толян – люблю подходить к избушке, чтоб все засыпано было. Здесь все избегано зайцами, соболь попался. Откопал пролубку – там вода журчит. Наделал тут дорог, разворотов, заехал со стороны мыса, в большом капкане, гляжу, все изрыто, бурая пыль на снегу, соболь попал. Вот хорошо! Приехал к избушке – он кулемку запустил. Дров привез. Потом постирался наконец, веревку-стекляшку натянул. До чего люблю – рубаха висит, как железная. А день короткий: в пятом часу темновато. Слишком много времени проводишь в избушке. Слушал радио: там бузят, что-то передают, музыку какую-то из Лос-Анджелеса, говорят. Блин, думаю, Лос-тебе-Анджелес! Вышел – «нордик» стоит в снежной пыли, я из него напильник принес. 9 дек. Мороз. «Нордик» поливал из чайника, чтоб завести. Ходил в сторону Молчановского. Там тоже пусто, вернее, три белки, что уж грешить. Вчера, конечно, огорчила дорога в гари – кедровка, собака, запустила очеп, а соболь после всю печурку истоптал. Ходил к Толянову посланию. Короче, взбаламутила эта записка мою спокойную жизнь, а я вчера еще стих сочинял. Вроде мы собирались в деревню число 25 ехать. Я еще думал, дотерпит он или нет. А ему все надоело, соболей нет, «хандра заела», домой охота, давай, говорит, подваливай после 15‐го. 10 дек. Мороз. Вчера под вечер вызвездило, но как-то так, с дымкой, с кучумчиком. А сегодня, когда я шел к избушке, пыхнул север, и сейчас от души звездануло, небо темное, а звезды яркие. Не попало ни-хре-на. Настроение дорожное, все думаю как и что, когда и куда. Завтра поеду на Ручьи, хочу по пути попробывать подняться на профиль, чтоб потом, когда выезжать, кусок по лесу не ехать. 11 дек. Ручьи. Приехал с Острова. Утром заводил «нордик» с трудом, еле с места сдвинул. Сюда приехал –44. А утром что было? Привод спидометра крякнул, кстати. Я его, охрепа, передавил глушителем. Выдра приходила сюда. Соболь подбегает под капкан и дальше. Вспоминал, как хвощи летом подсвечивает вечерним солнцем. 13 дек. Конституцию, значит, приняли. Вчера с утра 46, а днем муть, полосы, иду назад – жара, ус оттаял, соболя несу, ну, думаю, градусов 35 уже, прихожу – 43, но градус за градусом сдало, ночью затянуло, Таймыр это все творит. И хорошо, что мороз сдает, но теперь другая забота – дорогу передует. Вечер. Поймал я все-таки того бандита. Ну и великан! Влез нагло, прямо в ту жердушку, где в тот раз кедровку трепал. Алтус его узнал, врага старого, мерзлого хватанул, и все косился на него дорогой. Два года он ему душу мотал. Завтра буду собираться. Минус 25. Отшельничество… Январь, 18‐го числа. Пришел запускать. Почему поздно – после Нового года мороз прижал, до пятидесяти восьми. Потом поехали. Поломались «нордики», один без вентиляторного ремня на Бедной, другой без подшипника у Холодного. Пошел с Холодного, а мороз. На Метео переночевал, утром без двух пятьдесят. Да еще хиус, ветерок то есть, в морду. Дошел до Черных Ворот, ноги стало прихватывать, но не успело, зашевелил, так, пощипало слегка. Пока печку растоплял на Воротах, палец в бродне пыталось прихватить, но я быстро разулся и растер его. Потом пошел на Молчановский, потом оттеплило слегка, утром чуть морочок. Пошел тайгой на Остров, дошел хорошо, хоть и бродь. Пришел сюда, борщ сварил, избушка любимая, приемник. 21 янв. Пришел с Майгушаши. –22. Добыл там всего одного соболя. И не на той, где думал, дороге. А где думал, добыл белку и зайца-великана в последнем очепе, издали гляжу – коромысло поднято, что-то висит, вижу, белое, надеюсь, соболь заснеженный, потом надеюсь песец, потом – тьфу – ушкан! Он всю дорогу мою пробежал. Чуть не с кобеля размером, вообще-то кстати, брюхо поддержал. День все длинней, в девять уже сине, можно идти. Весной запахло, южный ветер и ясный денек после облачности, ясный, теплый, с щедро-синим небом. Блажь в воздухе. А утром вчера, когда шел хребтом все было совершенно синим, и кухта, и снег. Вечерами там на Майгушаше делать было нечего, смотрел на часы, торопил жизнь, спасался мыслями о прожитом, перебирал, будто ящички выдвигал из старинного комода, сколько всего! Писать надо. Шел сегодня после дороги сюда на Ручьи по лыжне своей, в поняге соболь с капканом, голову просунул в круглую «Тайгу», с ползайцем. На Ручьи пришел, поднимался к избушке, радовался, отличное место и любимая избушка. Хорошо, когда стены желтые, для меня здесь дворец, все есть, приемник и прочее. Завтра проверю короткую дорожку, скину снег с крыши, уберу шмотки на лабаз и попробую рвануть на Остров. А там… Все про «Лес». Тема дома и что в жар бросает, оттого что жизнь проходит. Не доходя до Майгушаши есть скалка у Тынепа, по ней течет вода струями, она замерзла голубыми прядями. Глянул на свою диковинную обмороженную рожу в зеркало – словно сбежал. 23 янв. Пошел с Острова на Молчановский, прихожу, а там Толян побывал. Я в тот же день рванул на Метео, пришел под Луной в 10–30 вечера. 25 янв. Утро в деревне. Сажусь за «Лес». А только что из леса. 1994 7 окт. Ручьи. Странное начало. Приехал с Майгушаши, до этого провел два дня на Острове. Добрался на новой деревяшке (делал Степан Москвичев) – лодка чудо, проехал выше Майгушаши по шивере такой крутизны, что раньше и думать не смел. Сегодня пилил дрова на Майгушаше. Вчера тасал груз на алюминевой поняге, поставил новую хорошую печку. Вчера с вечера пошел дождь, потом утром снег, сейчас выяснило и подмораживает, развернуло через запад, с чудными облаками, с вихрами, с темными под ними градовыми тучами – не в силах описать красоту. Вообще пока вести записки неохота. Добирались долго, не спеша, вода в Бахте хорошая, от Метео к Молчановского – отличный день, плюс 14. Первый день на Острове. Соображение: мол, хочу сказать людям что-то, что им поможет – но ведь есть десятки чудных поэтов, философов, учителей и просто помогающих бескорыстно людей. Вот писатель – гляди-ка герой: из погани собственной выуживает что-то для «характеров». Снова нет ничего особенного тут, надо только уметь убрать лишнее, знать что нельзя да хорошенько знать-любить родную литературу. Вот беру нагло людей, куски их судеб, жизни, крови и крою, склеиваю нечто свое – хорошо ли это? Литература – нравственное ли это занятие? Есть, конечно, великие произведения – но я-то вошь. «Мы, люди искусства, самые дрянные люди, порченные, все понимаем, а грешим, считая, что имеем право. Не такая беда, когда человек слеп и грешит не понимая, не имея выбора, а мы-то каждый день делаем выбор» – так и хочется сказать. 24 окт. Пожилой дед по рации – спокойно: «Три дня сижу – нога совсем опухла, обожди, лепешку переверну». Тепло, снег. Вчера день рожденья был. Подарили соболька на голубике. Стихов – нет. На Острове я хорошо начал – а в эти дни уже целую неделю ничего особенно не получается, не знаю, само ли придет или силком надо. Сегодня пришел рано – сижу в избушке, почитаю, полежу-подумаю, послушаю радио, попью чаю. Тепло, дует ветер, падает снежок. 26 окт. Сегодня все-таки произошел переворот в погоде – после снегопадов, южного ветра, тепла, мокрых ноговиц – через запад к северо-западу задуло, разъяснило, понеслись отдельные облачка, как всегда, какие-то высокие, кругловатые, и вот сейчас 20 градусов, хрустит волнами Тынеп, на всем стерильный 15‐см слой свежего снега – в общем, если отвлечься от всего в жизни происходящего – райское состояние природы, пожалуй одно из лучших. Как отчетливо слышно наползание шуги на ледяной припай! Через полмиллиметра полиэтиленового окна. Читаю стихи Бунина, статьи Федорова и «Подростка». До чего странный писатель! Чем же у него была забита голова – только Человекам. Природой – нет. Опять снился мне старинный город (Казань, может быть), но русский, и опять разрушеные храмы, кирпичные колокольни, (вроде русской готики), с изогнутыми просевшими рядами кирпичей. Они как бы согнулись от времени и невнимательности. Образы во снах прежние, снова северное море, старинный город, снова тайга – какие-то места наши, какой-то район здесь неведомый, но я его узнаю, среди ровных мест круглой формы сопки. И образ современного города, но русского со всеми причиндалами, с бьющей ключом жизнью, с магазинами всякими и книжными лавками, трактирами-ресторанами, все богатое, всего много, но нет этого западного прямоугольного витринного стиля. Дерево, рамы, бронза, как-то все тепло сделано. У каждого дома, двери свое лицо. У Федорова: искусство должно держаться на любви к умершим. Удивительно, но эта мысль мне приходила, но как-то чувством, отрывками. Жизнь – все игра до той поры, пока кто-то не умирает. Надо думать о предках. Мы их поддерживаем своей памятью. У Бунина стихотворение удивительное будущим поэтам. Очень меня волнуют стыки времени, протянутые руки. Все хотелось написать Лермонтову, чтоб он не волновался – насчет того, что скажет просвещенный потомок про их «потерянное поколение», что не осудить, а только молиться на них будем. Каждое поколение – потерянное выходит, но что-то никак совсем не потеряемся. Поздно вечером не выдержал и вышел с фонариком на улицу, было светло из-за Луны. Пошел, скрипя снегом, по своим следам к Тынепу. Фантастическое зрелище: хруст, шорох, пар, полоса черной воды между льдом и шугой и теряющяяся в тумане река, туман, полный лунного света. По-моему, он встает. Уж больно шумит и лед стреляет. Шел обратно, окно с лампами, медленно вылетающая из трубы искра, уют избушки, золотой свет и ясная синева ночного неба со звездами. И Луна – заваленная на спину. 27 окт. Я всегда принимал, да и теперь не могу удержаться – всегда принимал воспоминания о жизни за саму жизнь. Все мне хотелось вернуться в какое-нибудь место на земле, и все оно не таким оказывалось, как в первый раз. Сегодня опять пробродил весь день и ноль целых хрен десятых. Настороил, правда, дорогу. Не надо стыдиться говорить с Богом. Если грешишь, надо, чтоб твой разговор не прерывался, и если что-то по слабости делаешь худое – все равно понимаешь и в ответе перед небом. Лучше честно просить прощения за грехи. Ходил-повторял: Сторона ты моя сторонушка вековая моя глухомань. И Достоевский замечал – идут по городу замотанные разобщенные люди, не объединенные общей идеей или чувством. А в деревне все как-никак объединены природой, работами и вообще укладом, связью с прошлым: вот, мол отец, дед рассказывал… Однако никто из философов, ратующих за деревню, там не жил, все ругали города, а жили в них. Мне почему-то образцово-показательным образом ничто не сходит с рук, будто у меня на морде написано, что, если делаю плохо – сознаю, и жизнь на глазах у всех наказывает. Радио: Отец Александр Шмелев в Крутицком подворье. Суббота и воскресенье. Доживу – доеду – приду. Вот все думал о других жизнях, а по рации поговорил с Толяном, как встало в Воротах, то да се, и подумал: да куда я денусь от вас, братцы? 28 окт. Ни на какую Майгушашу не ушел: кобель погнал соболя и вернулся в избушку. Но хоть добыл птицы: пальника с пальнухой и рябчиков пару. Небо чистое: – 20 пока в 6 вечера. На лыжах ходить стало после ночного пухляка совсем хорошо. Иногда вдруг мелькнет что-то, увиденное ли во сне, что-то непонятное, которое никак не назовешь, какой-то образ, мимолетное ощущение, может быть, какого-то другого мира. А был ли кто из сочинителей и поэтов строен, высок, красив собою и ладен в жизни? Или у каждого было что-то, какой-то изъян-червячок, что-то, что мучило? Получается – завишу от облика окружающего мира, какое все? Какой снег, как лежат кучкой дрова рядом с чуркой, под навесом и снег их не засыпает. 2 нбр. Пришел с Майгушаши. Ясно, чуть облачка. -27.Т. стал здесь. Шел бродком от мыса – лыжи под мышкой. Принес четырех соболей, Петьку и стихотворенье. Настроение хорошее, да вот кобель что-то скуксился, я ему заварил с рыбой кашу отменную, а он не притронулся, запустил его в избушку, лежит под нарами, нос сухой. Представил, как самолет пошевелил закрылками перед взлетом. Когда шел на Майгушашу, подходя к ней, топтал глубокий тяжкий снег на склоне в чернолесье. Добыл трех соболей, а ночью наблюдал восхитительное северное сиянье: по всему небу. Зелено-розовое, с веером в центре сверху, вроде шапки, короны, и метались по небу занавески, и их резкие края, границы носились по черному небу, а за ними стоял чуть бледней зеленый туман, как из иголок, весной лед такой, или будто кто-то двигает перстами. Та-ак! «Абрикосовый пушок»-то (на женской спинке) у Бунина, значит, а Набокыч стырил, паршивец! 3 нбр. Ходил в черный хребет на ту сторону – все соболями исхожено, а следы старые, залез наверх, по чаще. Завалы, пихтач, наверху мелкая таежка с просветами, с толстыми короткими кедрушками. У Туруханска утонул мужик, ехал на «Тундре», за ним другой. Другой смотрит – вода и голова торчит, он давай его спасать, да, оказалось, поздно – сердечко не выдержало, а так спас бы. Так вот. Вчера подумал: А ведь я еще нынче Пушкина не читал! Взял. Тот самый том без обложки. Короче, все как-то на свои места стало, загадочный человек. Что-то такое, что всю жизнь идет рядом, параллельным курсом. Ночью Алтуса я не выгнал, он приболел было. И вдруг ближе к утру слышу грохочет, вскакивая, соображаю, что это не медведь ломится, а та самая норка, которая уже хряпала моих кобыл на лабазке. Сташшыла шкуру Петьки, бросила и скрылась в круглой дырке у ручья! Я поставил капканчик. Все силы идут на попытки стихи написать. 6 нбр. Снова вопрос про охоту, в чем же ее… что? (не прелесть – эстетское словцо) а… что-то другое. Понял, короче. Может быть, в сделанном человеком среди дикой природы. Избушка кажется дворцом, так нужно жить круглый год. На Ручьях стены ошкуреные и желтые, от этого и свет тот самый «янтарный». Две лампы, стол с банками, кружками и бумажками, рация, приемник, ножи, спички. Окно, затянутое полиэтиленом обмерзает к утру, лед на раме по подоконнику. Ходил вчера искать Алтуса, гнал его след в сторону Острова, пришел туда, разминулись, он ушел Т. сюда. Переночевал я там сегодня, сюда пришел, попала тут у избушки норка, что меня грабила.