Всегда хочется, чтоб любимый писатель верил в Бога, и когда кто-то говорит, что Бунин или Чехов в Бога не верили, сердишься и не соглашаешься – будто что-то главное рушится. Сегодня шел вверх по Тынепу и далеко, за 300–400 метров, летела огромная сова (наверное, бородатая неясыть), я даже сначала подумал, что орлан. Летела странно и медленно, как во снах бывает, маша крыльями, и не так, как все птицы, а наоборот, что ли: больше маша вниз, а не вверх, и привставая на крыльях при каждом взмахе. Плелась за ней назойливая точка – кедровка. Красиво сова летела. А какой нежный, воздушный, объемный лес при луне! Луна в легком ореоле, деревья, облепленные снегом, белые колонны и от них прозрачно-голубые тени на снегу. 9 декабря. Сегодня добыл куропатку. Она белая – попасть трудно, но попал, и она полетела на ту сторону Тынепа и великолепно чиркнулась в снег на берегу, оставив синюю борозду-стрелу. Белая, чудного чистейшего цвета и капли ялой крови… Погода сжалилась эти дни, 20–25, чуть ветерок с запада, ночью падает легчайший пушистый снежок из тонких палочек, припорашивает каждую ветку – до первого ветра. А завтра, похоже, опять мороз будет, ну и ладно! 1993 26 или 27 окт. Остров. Начинаю эти записки с волнением. Со строгим волнением и ответственностью. Сделав все дела, вымыв руки, поужинав. С утра было морозно, задул, правда, юг, но было холодно. Сейчас дует-раздувается, шумит ветер, поскрипывает антенна в березе. На охоту поехал поздно. 10‐го, кажется, числа. Когда узнал, что Генка едет в Новоселово. Узнал в обед, а на следующий день уже поехал. Из Бахты несло шугу уже второй день. Поехал на «Крыму», капитально так, со «шланг-дистанцией». Так же, как неделю назад отвозил Толяну на Бедную забытое масло. Будто то была репетиция. Я тогда, с маслом, представлял, что я совсем еду. Я еще летом, решил, что раз в жизни останусь в деревне, буду ловить налимов и писать прозу (а то уже больше невозможно) и на охоту пойду, если Генка не пойдет, а то он как-то говорил тут, что я ему с Тынепа подход соболей перекрываю. Больших трудов стоило мне выдержать проводы охотников, Толяна отправить, который вдобавок еще масло забыл, и пришлось отвозить его на Бедную. Тогда дул зверский ветер, а сейчас ничего не дуло, но шуга шла, как следует. Я еле пробился в Бахту. Встретил лодку с возом сена на буксире. Среди ледяных полей. Все это больше походило на дорогу. До Бедной добрался хорошо. Поговорил по рации с Толяном, он собрался наутро ехать навстречу. Наутро был мороз. Помог Левченкам вытащить их лодку. Стал пробовать мотор, тот совсем замерз. Разогрел паялкой. Все это заняло много времени. Сияло солнце, искрился снег, дул пронизывающий ветер с неуместной поземкой, и шуршала шуга. Мужики с тоской смотрели, как я дергал мотор, и косились на теплую избушку. Отъезжал долго (мелко, галечник, камни), снесло вниз, несколько раз глох мотор в перекате, подымал его долго-долго, но упорно. Как всегда, самое трудное начало. Крым обмерз и еле шел. У Староверского мыса пристал, менял винты – бесполезно. В шивере у Фактории провозился – сорвал шпонку, долго опихивался от берега, сносило вниз на камни, в конце концов сплавился ниже, где поглубже и поехал. Шуги несло меньше, Толян навстречу не попадался (попадались крохаля), ясно было, что у Бахта у Косого порога стоит, как в том году. Я поднял Баню до мели, протащил «Крым» и увидел следы Толяна. Он был совсем недавно, встречал меня и палил костер. Я выстрелил на всякий случай из ружья. Поехал дальше, но кончился бензин из-за этого обледенения. Сжег бак с Бедной. Не доехал километра 2–3 до Косого, где стояло. Взял понягу, поклал туда тяжелую фляжку, еще не помню, что, и пошел на Холодный. Идти было неважно по этим засыпанным снегом камням, и потом по этим закуреинам с дохлым льдом под кустами. Провалился в одном месте недалеко от Холодного. Ноги отяжелели от ледяной воды. В избушке все было отлично. Поднимаясь на угор, я видел свет в окне, открытую дверь, слышал музыку и крик Толяна: «Давай-давай! Заваливай! «Выпили с ним бутылку китайского спирта, ничего на утро не оставили и в два ночи рухнули спать. Вечером на славу побалагурили с мужиками по рации. Мы гуляли, а они слушали. Мы все говорили, что в следующем году поедем не позже 26 сентября. Вверху Бахта тоже встала – не пробились. Пошел пешком, нагрузил от души понягу и пошел на Ворота мимо изб. Метео, которая на той стороне. Пил чай напротив Метео – близок локоть… Пошел дальше – Нима не стоит, мостил переправу, к Черным Воротам пришел в сумерках и так ухайдакался, особенно по этим подснежным камням да скалам, которые надо обходить лесом, крутякам с ольховым чапыжником, да еще поняга, тяжелая, как собака. Повесил ее на лохматую елку, перешел Бахту в Воротах и пошел по той стороне назад на Метео. Только пошел, а тут из-за поворота такой ветер (юг) вдул, что мне, усталому и потному, он был как нож. Потерял фонарик. Не жалел больших лыж, у одной выломал сзади щепку. Шел впотьмах, полз по этим скалам, по камням, уходил от ветра, против которого все бессильно, в тайгу, там шел, каждые сто шагов прислоняясь к елке. Всю ясную волю напрягал, чтоб дойти. Чувствуешь – сядешь, глаза закроешь, и все. На Метео забрался шаг за шагом в гору, затопил, принес воды ведро. В избушке оказался со мною соболь. Дверь все время приоткрыта была. Стал засыпать и какой-то стук-громоток в углу. Думаю, Алтус на дворе возится или, может, антенна стучит. А потом слышу – затрещал, родимец, я лампу со стола взял, под нары заглянул, ящик отодвинул – сидит. А ведь дверь столько времени открытая была. Кобеля, наверно, боялся. Потом пошел дождь, я сходил к Воротам, перенес понягу на эту сторону, повесил на лесину, нашел фонарик. Еще на другой день от дождя и тепла сорвало Ворота, и еще на следующий день я сплавился на Холодный на казанке. На Метео было сильно тоскливо сидеть и ждать у моря погоды, то есть Толяна, который тоже собирался вверх, груз его лежал на Метео. На следующий день мы с Толяном поехали вверх, раз, думаем мы, везде сорвало. Мотор замучил, но кое-как доехали до Метео. На следующий день поползли вверх, груза вагон, – а Ворота стоят. Оказывается, кусок снизу только сорвало. Огромный панцирь льда, метра три, узкий канал и тупик. Махнул Толяну рукой и пошел на Большие Ворота. С той стороны черная вода узким потоком, как под мост, уходила с сумасшедшей скоростью под лед. Плоховато, подумалось, туда угодить. Пришел лесом на лыжах на Ворота. Переночевал, ушел на Остров. Никогда так не ходил напрямик. Оказалось отлично, без всяких компасов, по путику, потом вдоль хребта, по ручью на тундру, а за тундрой вдали маячат хребты уже той стороны. Солнышко все время справа. Идешь на северо-восток. Все бы хорошо, да Алтус остался на Воротах – ушел за соболем и вернулся. Я ждал его на Острове. Жаль было, а пошел на другой день обратно, переночевал без удовольствия, привел его сюда. Добыл рябчика. Вчера еще одного. Пошел настораживать в сторону Молчановского. Думаю, дай дойду до Молчановского, Толян говорит, там сухари остались. (Из-за этих вставших Ворот у меня ни хлеба, ни сухарей, только чай, сахар, крупа в поняге.) На Молчановский пришлепал, ни птички не видал, переночевал без удовольствия, там чая не оказалось, а сухарей с гулькин нос, да и те проплесневели до бурой зелени. Взял крупы Алтусу, пошел сюда, хорошо, добыл соболя и копалуху. Сразу все встало на места. Так что уже пять дней я хожу «по избушке» в день с понягой, которая мнет спину, а завтра собираюсь на Ручьи. Пульки прошлогодние осекаются из 10—8. Как охотиться буду – не знаю. Но все нормально. Как приду на Остров к себе в избушку с Ворот или Молчановский – настроение хорошее, жить охота, как уйду, потеряю время, думаю, провались все пропадом! А когда на месте, когда дело двигается, планируешь, где-как и что надо на следующий год сделать, чтобы такого не повторилось. Где же я?… И вообще как здорово, когда разных столько избушек, все тобой срублены, у каждой свое лицо, своя душа, свое место вокруг, берега, лес. Необъяснимое удовольствие, когда решаешь, куда идти, как с чем бороться, где что настораживать, где есть и где чего нет в какой избушке. Когда оживляешь забытые вещи, старые, а вот пригодились. Лыжи: камус вышаркивается, снегу мало (голицы на Ручьях), латаешь их на ходу, вчера подклеил, зашил, взял в жомы, прибил площадки новые из блестящей жести, чтобы снег не подлипал. Сегодня в первый раз наелся, пожарил грудины капалухины с гречневой сечкой. Пришел с Острова. Тепло, дует юг, снег идет, особенно днем. 28 окт. Шел на Ручьи в раздумьях, что с избушкой, все ли на месте, никто не побывал ли тут, какой-нибудь летун не забрал ли мой мотор, избушка заметно стоит и тундра рядом. Не свалил ли медведь лабаз? Сколько точно дров осталось, продуктов? Шел с понягой – в поняге, как обычно, продуктишки, пульки, одежонка. По дороге кое-что насторожил, добыл капалуху и двух глухарей. На первое время поесть-насторожить. Петек повесил по дороге – потом заберу. Шел-шел, хребтом, идти сносно, пришел сюда, а здесь: ну прямо все, как я оставлял, только мотор упал и лежал так, что капот съехал и карбюратор наверх смотрел, но я маховик покрутил – вроде крутится, значит, немного там воды. Лабаз стоит. А в избушке – поразительно – все, как было. Иголки воткнуты в суконную подушечку, шильца, ножницы, портки хорошие, еще портки, бродней две пары, много всего, о чем я и забыл, вся посуда, мною же помытая, стоит вверх ногами чистая, дверь закрыта, окно цело, голицы под крышей, Пушкин мой на полке, хвост глухариный на стене веером, солярка в лампах. Дровишки есть маленько, солярка есть, бензин в пупсике бултыхается. На лабазе тоже все на месте, крупа, гороха море (я забыл про него) и даже пульки, которые, кажется, не осекаются. Так что продержаться можно. Но главное, я прямо расчувствовался, сколько моей же души в это вложено! Ветер дует, минус три, какая завтра погода будет? На голицах не пойти – подлипает, а эти лыжи жалко шоркать, и так им досталось. Соболя бегают здесь. Вообще такая разница с Островом – там пустыня Гоби, а тут Петьки, соболя следят, правильно я сюда помчался. Настроение у меня весь день было отличное, правда, скучновато под конец дороги стало. Я еще в этих болотах пурхался – тес у меня односторонний, плюнул, потом с Ручьев насторожу. Завтра, все нормально будет, надо идти вверх настораживать. 29 окт. Да, без хлебца-сухарика чай не то, но все равно неплохо. Весь день минус один, так до нуля не дали погоде подняться. С утра сомневался, идти ли, но пошел, и правильно. Насторожил берег в сторону Майгушаши. Дым на фоне неба буроватый, на фоне кедры или елки синий-синий. Прибрался в избушке, на столе теперь даже пустынно как-то от порядка. Поза охотника – допустим, после еды – папироса, на нары: «Так», то есть куда завтра, что в первую очередь настораживать и почему. Вот это дело! Ветер все дует, лес шумит, снег сыпет, полиэтилен окна хлопает, антенна скрипит. Первый раз так поздно настораживаю, в прошлом году в это время второй десяток добирал. А сейчас два соболя всего. Выходил: вроде подсветка появилась в небе, и облака немного с запада пошли, хорошо бы развернуло, да подморозило, сразу настроение появится и прыть. Вот человек: когда на лодке ехать надо – дождя просишь, а посуху – мороза. 29 окт. Настало утро. Спал сегодня хорошо, с вечера заснул до 11, кажется с 9, потом залез в спальник и до 7. Утро. Тихо. Лампа, свет, в избушке прибрано, все делаешь не спеша и хорошо, чтобы не испортить эту тишину и чистоту. Утро всегда дает надежду на новую жизнь. Вчера вечером выходил, разъяснивало, голубой лунный свет, небо в ярких звездах и грядка несущихся с запада облаков. После хмари – небо как драгоценность. Как все это передается человеку! Сейчас чуть подморозило – 7. Снится мне куча всего. Даже странно просыпаться поутру одному, когда стольких людей видел. Сколько мне лет! 35, кажется. За такие круглые даты жизнь должна бы зацепиться и приостановить бег свой, но нет – так же несется. 30 окт. Капитально. С утра было тепловато, минус 6–7, подлипало на голицы, а потом в час или в два перестало, резко, как пошел от капкана. Ушел в 10‐м часу или в 9, пришел в полседьмого в темноте, принес двух тех Петек, что висели, добыл двух соболей и пару пальнух. Полна поняга, а когда с добычей и нетяжелая. Пришел, пожарил пальнуху, прилег и заснул почти до 12, потом оснял соболей. Одна, молодая, была в берегу, сидела на вершине тонкой и высокой листвянки, как обезьяна. Я ее издали заметил, шел за Петьками, Алтус орал сзади, я еще не хотел идти, думал на обратном пути. Капитально. Обходил Пороку, чтоб перейти, а она здесь где надо стоит, а я сдуру лишку километра 3–4 давал. А стоит прямо у путика. 31 окт. Сегодня ходил в болотинную дорожку, добыл соболя, здоровенного желтого кота. Скакал к нему через все эти колдобины. Ухлопал пол-пачки пулек, половина осечек, да еще не мог попасть, ветки, что ли, мешались. Заснул часа в три. На Ручьях в Луну. Редкие лиственницы, снег, Луна, есть в этом что-то ускользающее, одновременно и близкое и далекое. Отстраненное. О другой жизни. Она вроде и хороша в городах, но тяжела, какая-то она горелая, перегорелая, с гриппом, с делами, которые могут замучить. Ехать куда-то – в городе уже целое дело. Не могу точно объяснить, что-то мутное в той жизни, ядовитая пелена, что ли, ты никто в городе, таких миллионы, все одинаковые, всем не в удовольствие жить, город ничей как бы, да и нерусский почти. Много я ходил по нему пешком, хорошее дело, пожалуй, то, что мне больше всего и нравится в нем. Еще нравилось встать пораньше утром. Я стал терпимей относиться к так называемой потере времени. Могу тупо лежать, ничего не читая, просто сидеть, слушать радио. Читаю который год все того же Пушкина. Каждый год приезжаю сюда и перечитываю «Капитанскую дочку» и т. д. Теперь привез еще из деревни Бунина, правда, на Остров. Может, его тоже поселить здесь? Целый день ем. То суп гороховый с капалухой, то рис со щами из банки с глухарятиной жареной. 1 ноября. Сегодня неудачный день. Пошел по левой дороге, не добыл соболя в запуске, поставил капканчик. Обратно пошел – рябчик. Я его стрелять – пулька застряла, я давай ее выстреливать (другими зарядами) – никак. Тут Алтус глухаря стал лаять. До избушки километр. Я туда, давай выбивать «шомполом», а пулька в середке ствола, протолкало ее, видать, теми зарядами. Ни взад, ни вперед. Так и не добыл никого. Сюда пришел, думаю – пойду-ка я завтра на Майгушашу, собрал кой-чего поесть, одеяло – пораньше выйти, да чтоб засветло прийти с дровами разобраться, я же туда весной не попал. Очень охота ту дорогу насторожить, что прошлый год выручала. А ночью выпало снега море, 10–15 см, да главное не снегопад, а так, потихонечку насеяло мелким снежком из легкой облачности. С запада. Ветер все дует. 2 ноября. Пойду на Майгушашу. 5 нбр. Пришел с Майгушаши. День туда, день обратно и два там. Туда пошел, дошел до половины по своей лыжне. Пошел дальше, пришел не поздно, хоть и с грузом. У Майгушаши хребет, склон, там всегда снега немерено, полз наверх целый час. Дровишки там остались с прошлого года, ночь переспал, а мороз ударил. Утром пошел настораживать, пораньше, еще сине было, прохладно, настораживаешь, аж кончики пальцев белеют, насторожил до конца. Когда мороз как-то все по-боевому интересно, хоть и муторно. Пошел обратно, добыл пару Петек. Хорошо, думаю, теперь с мясом-накрохой здесь. Пришел в избушку, днем, как положено, ободняло, тепло стало. Хватанул холодного риску с теплой, еще дымящейся сагудайкой петькиной и пошел искать ту избушку, где раньше пилоты охотились, которая теперь моя. Иду-иду, глядь – жердушка, затеска, иду по ним, глядь, Тынеп близко, вон береста драна, вон лабаз (медведь, правда, скинул), а вон избушка под горой внизу. Избушка, доложу я, добрая, доски на вертолете привезенные, не чета нам – летуны рубили, все привезено, стекло настоящее в окошке. Низкая вот только. Печка деда-Бокового громадная, труба из белого чего-то типа асбо-нержавейки, дровишки – дед ручной пилой прошлый год пилил. Спальник, керосин, лампы. Только дед, видать, все свое – посуду, пилу, топор, собрал с грузом на берегу, я прошлый год видел. Пошел я назад в свою избушечку, собрал вещички и в новой избушке ночую. Хорошо вроде, но странно, вроде тут было, как на краю, глушь, граница, сюда, как в бой ходил, а тут вот какое дело. Как мне снилось, ходил вдаль в тайгу и вдруг дома увидел кирпичные и мужик на мотоцикле с коляской. А избушка не моя, хоть и на моем участке. Не привык я к ней, все как в гостях. А у них тут напильники, зубило, всякие железячки-проволочки, тросики, уйма всего, гвозди. Даже четыре ломаные гнилые сигаретки, я их сушить немедля – и к делу. Банка соуса литровая томатного и масло топленое в банке, прошлогоднее, горчит, но есть можно. Я соус и масло сюда на Ручьи принес. Вот такая история с избушками. Жалко мне мою избушку, надо ее обязательно доделать, печку поставить людскую, она все равно нужна, хоть той же осенью, когда Майгушашу не перейти. Когда шел туда с Ручьев, Петек видел сразу четырех. Два сидели на кедре, я их увидел сразу, они сидят в разных позах неподвижно. С выражением почти комического напряжения, будто фанерные. Это смешно из-за их цвета броского, ведь когда копалуха замирает – это понятно, она пестрая и сливается, а когда этот дурак – анекдот. А того Петьку, с Майгушаши, я сам заметил, как собака сработал, пока кобель (он все равно чует) в стороне носился. Пошел сегодня оттуда по хребтовой дороге, донасторожил ее и давай от нее резать на, а там далеко оказалось, вставил себе солнце в спину и топчу снег, а там то болота, то кочки, то ручьи, гля – хребты видать синие Тынепские. Но долго шел, пока увидел, вышел на берег, на дорогу свою совсем близко к Ручьям, пришлось еще за тем соболем возвращаться. А Тынеп стал в те морозы, но еще вода везде у берегов. Пошел к Ручьям, а там последний кусок километра 1,5–2 по льду шел, по берегу плохо, склон, кусты, снегу море, а тут все захлебнулось. Я перебрался кое-как на лед – скрипит гад, и побрел себе, а ближе к избушке вода, в общем, лыжи все мокрые, доплелся по пуду на каждой ноге, но теперь дома. Погода 12 градусов, ветерок, снег, морок, тепло, чувствую, еще снегу подвалит – совсем поплывем. Стало быть, две недели я без продыху топчу снег с полной понягой, все в результате насторожил. Великая вещь – работа, все становится на свои места. Вот хочется хлеба сейчас – знаю, а доберешься до него, пройдет первая радость – и сразу все будто так и надо станет. К хорошему быстро привыкаешь (отвыкаешь плохо только). Там на Майгушаше избушка в красивом месте стоит, тайга классическая, кедрач, елки, берега высокие, хребты крутые, Тынеп узкий совсем, грохочет, камни в белых шапках и черная вода. А с соболями пока дело плохо, пока шесть штук всего, а прошлый год два десятка было в это время. И с собакой поздно, уже снега сантиметров сорок кое-где, хоть кобель и бегает, когда наносит запах чей-нибудь. Сегодня хоть накормил его от пуза. Кусок Петьки да жира кусок кинул в комбикорм. Правильно, что зрителей нет. Все эти дни, конечно, никаких тебе строчек, планов проз, – только набить брюхо под вечер Петькой с рисом (удивляешься, сколько туда влезает, чашки три, наверно, и чай) – и на нары, притушив фитиль. А кстати, когда устаешь, спишь, наоборот, плохо. 5нбр. В чем же дело? Почему иногда так на охоте прохватывает чем-то, не знаю слова, основательным – нет, настоящим – нет, ладным – ближе, чем-то таким, что нравится, как ничто, и на чем все держится. Приводишь в порядок что-нибудь, или вот с дровами сегодня разобрался, набил полный угол, еще остались, хватит пока, потом печку затопил, она постепенно (дрова сыроватые) затрещала, пошло тепло, медленно, но до того хорошо. Когда что-то сделано, и сделано как надо, вспоминается и видится невольно, как это должно быть сделано вообще, у кого-то, кто так же живет, какие-то существуют образцы, образы, что ли, они греют, следование им помогает, утверждает тебя. Все-таки одиночки (хрестоматийные), так называемые индивидуалисты, которые себя всем противопоставляют – пустые люди. Сегодня тепло, а я вчера хотел не заносить сушить лыжи, думаю, на голицах сбегаю по дорожке, но потом занес, подшил в носке, а сегодня на них сходил (-4), а на тех бы замучился. Ободрал соболька, напялил аккуратно и спать лег в час. Сегодня сходил на одну дорожку короткую, пришел, думаю, дай вторую проверю, должно хоть там попасть, пошел и точно, – там, где в том году попало, там и сейчас висит, маленькая, правда, рыжая самочка, но и на том спасибо. Так что получился сегодня выходной, пришел часа в три, дрова стаскал-поколол, воды принес, лампу заправил, накроху на завтра приготовил. Сижу себе, антенна скрипит, сейчас про Лермонтова третий раз прочитаю. От школьного преподавания литературы почему-то создавалось впечатление, будто Пушкин и Лермонтов – это некая пара, почти одно и то же явление, один продолжение другого. Скорее всего, из-за стихотворения «На смерть поэта». А на самом деле – такие разные. Пушкин земной, а тот космический. Но при этом есть же какая-то парность масштаба, что ли, и поэмы, и прозу оба писали. Это не спроста. И оба русские. Сон приснился про остяков. Некий Лешка. Он мажет огромный, 1 на 4 метра, кусок хлеба маслом на улице, готовится к какому-то празднику. Мы тоже попали за стол посреди лужайки. Завтра пойду на Остров. Там, между прочим, кофе. А еще там И.А.Бунин, том прозы и томик стихов. Сейчас выходил. Разъяснило, холодает, завтра к дорожке, хорошо, должно и Т. подморозить, в случае чего по нему дойти можно будет. Опять выходил около 11, уже под двадцать. Чувствуется, как в тебе все собирается, проясняется, готовится к завтрашнему дню. Идет человек в морозец по пухлому снегу, с понягой, поскрипывая юксами, идет себе в перевалочку, где, съезжая, где перескакивая, перебираясь через лесины, будто дорога сама ведет его – ладная картина. Утро 5 нбр. Утром вылез из спальника, на дворе –30. Затопил, залез обратно, печка трещит, мороз по коже бежит от удовольствия. Окно синеет. Тихая тайна утра. Представлял утро в деревне, чистоту, синее окно, белый чайник на плите. Пойду на Остров. 6 нбр. Пришел с Ручьев. Бродь, пошлялся еще по тайге зачем-то, хотел дорогу себе сделать с той стороны, но крутанул южнее и потом пришлось пробираться к Тынепу, хочется и хребтом насторожить и крюка не давать. По Тынепу хорошо идти, лед в пуху. Шел и радовался, погода хорошая, ясная, меньше 30, а на Острове столько жить-пережито, и вот я сюда подхожу с тех верхних краев. Да, сигаретки две оказались. Сигаретки выкурены, кофий попит, сухарики поджарены и съедены. Остался Бунин. Не съесть и не выкурить. 7 нбр. Сегодня был хороший день. По-своему образцовый. Погода ясная, но не холодная с далеким полосами облаков, с ясным небом и щедрым солнцем, с синим чистейшим снегом, со следом за лыжами, как на мороженом в блюдце, таким осязательным, плотным, вкусным, будто снег – ценнейший прекраснейший материал, коему только нет применения. Волнение при проверке дороги, подходишь к капкану – что там? Добыл копалуху с утра – уже что-то на первое время. Попали две белки и соболь. Толян должен быть в районе Молчановского, шел, слушая, нет ли его поблизости, Алтус в конце дороги что-то заприслушивался, вильнул хвостом вперед. Пришел, сходил по воду, по ледку твердому, к черному глазу, принес-поколол дровец, пожарил белого-белого рябчика. Так наелся с рисом, что чувствую: я во главе с головой – придаток к набитому брюху. Задул лампу (солярки мало), проспал до 9 часов. Читал Бунина. Начал встряхиваться душой, намеки на строки, воспрял было, надо же наконец чем-то жить, кроме риса, мяса и чая. Надо еще белок-соболя оснять, вот-вот отойдут. 8 нбр. Сегодня было еще морознее, не знаю сколь, видно, под сорок, как обычно, первые морозы кажутся холоднее. Ходил проверять вверх, соединять с тем путиком. Мял-мял, в четыре часа вернулся (солнце уже клонится) и Т., по-быстрому, можно сказать, бегом. Собольки бегают в трех местах, хламных таких. Настораживать холодновато, да и не успевал, короче, три жердушки прибил, капканы на елку повесил – успею еще. Добыл Петьку, да не вдруг нашел, попасть попал, слышал, плотно пришлась пулька, куда надо попал, надо искать. Алтус кинулся тоже, лает, нашел, короче, по-над Т., метров 300 летел. Алтус улегся калачом рядом, сожрал спину, то есть сердце и легкие – грудь не тронул. Почему он так делает? Может, перевернуть не может? 9 нбр. Мороз, раздери его собаки, продолжается. Правда, пробежали под вечер какие-то тучки-полосы, а сейчас опять чисто. Толян был, ушел 4‐го, написал записку, меня все поздравляют с днем рождения. Пришел на Остров, насторожил пару кулемок, пролубку утеплил, нагрел в тазу собачьем воды, сходил пешком по деревянной от мороза лыжне за пихточкой, да помыл голову и ноги попарил. Капитально. Пятки оказались розовыми. Так вот приведешь себя в порядок хоть чуток и подумаешь, а ведь я еще молодой и для всего хорошего, что в жизни есть годный. 10 нбр. Устроил себе сегодня выходной – имею права после 20 дней работы. Мороз еще крепче, а к вечеру, кажется, что-то сдвинулось, серые полосы, ветер задувал и вроде степлило слегка. Пищит-журчит землеройка, объедает мясо на доске на полу, свистит и меня не боится. Заготовил жердушек, дров наколол добром и пролубку, как живую, на всякий случай укутал, ветками и сверху снегом забросал. Особо было приятно с утра в мороз, да еще после бани решить никуда не ходить, все равно завтра идти на Ручьи, по дороге и насторожу, может, степлит. Сейчас, правда, в 4—50 уже в тягость сидеть в избушке, впереди целый вечер. Буду читать Бунина. Залатал портки, бродни, еще тут разобрался со всякой всячиной – тоже надо. Снилась всякая ерунда (может, от жары – в печке березовая чурка разгорелась), будто я маленький сбился с дороги между каких-то деревень-лесов и то ли заснул то ли потерял сознание, и меня нашли с фонариком, очень неприятно, будто с того света вернули. Об «осторожном дне»: сегодня все делано не спеша, как-то осторожно, чтобы что-то не вспугнуть, может быть, полную тишину, и опять красота освещенных лампой (чистое стекло) мелко наколотых, стоящий вокруг печки дров, и бродень починенный висит – вот где совершенство. Думал о смысле существования, о тоске и творчестве, о красоте. Пусть будет себе краса, нечего мне от нее проку ждать, служи ей да пиши о ней. Как жить? Иметь что-то или нет? Хочется же своего угла. Завтра собираюсь на Ручьи к градуснику. Будто, если знать сколько градусов – легче. Есть 40 или нет. Опять смуты в небе не произошло. Ветра нет, звезд полно. Раз так все вышло, что вместо прозы опять охота, значит, судьба это, жизнь, красота, значит, есть связь между тем, о чем пишешь, и как живешь. 11 нбр. Пришел с Острова. Колотун. Сейчас 40, шестой час, окно пока не оттаяло, небо на западе в зелень. А вчера еще записал попытку южного переворота: было, ветер пыхнул, облачка, и вот тебе на, уже почти неделю морозы, едри их в душу, завтра вверх идти. Печка еще не сразу разгорелась. Уже за 40, печку топлю, сейчас набил как следует – окно оттает, 8 часов. Я под впечатлением «Захара Воробьева». До чего чудо-писатель, кажется, он ближе всего к Тургеневу. Ночь темна, безлунная, еще чернее от черного пара, который выдыхаешь, звезды горят и мрачно мигает огнем летящий на юг самолет. Почему всякие самолеты, трубы с огнями только подчеркивают холод? 43 на дворе. Все это надо будет куда-то приспособить, ночь, огонь на вышке, запах дыма и мороза, люди. Удивительно – куда ни прибудь, живут своими домами, идут темным вечером домой в тепло и в окнах неподвижно горит свет. В каждом городе, в каждой деревне сотни людей, стоит зайти в дом, узнаешь тех, кого никогда не знал, жизнь придумает сразу что-то подробнейшее, о чем никогда бы и не подозревал, эта неутомимость жизненной фантазии. Деревня, мимо проехал – и проехал. Заехал и узнал этого мужика, вроде Павлика, того, вроде дяди Васи. Завтра надену шапку нормальную, ушанку. Снился ночью мне опять самый Север, уже не первый раз, край света, море, берег, и в тумане причудливые острова-скалы. Алтуса запустил сегодня под нары погреться, скоро выгоню. 14 нбр. Пришел с Майгушаши, принес одного соболя с двух дорог. Погода все-таки сломалась. 20 градусов, ветерок, снежок. А когда уходил на Майгушашу, на восходе 46. Я, правда, оделся добром и хорошо дошел. Сегодня добыл молодого глухарька – какой вкусный, просто сил нет! Хоть жареный, хоть вареный. Печалюсь с соболями, просто беда, 10 штук в середине ноября. Но оружие не складываю. Каждый год разный, нынче я терпеливый. Мало читаю (нечего), иногда думаю над неоконченными стихами и все время над прозою. Времени проходящего как будто не жалею. Завтра собираюсь на Остров. Где там Анатолий Юрич? 15 нбр. Пришел с Ручьев. И хрен с маслом добыл. Настроение было не фонтан, ходишь-ходишь, рвешь хрип – и все зря. Правда, у избушки тут же добыл норку. 27 нбр. Ровно две недели как меня здесь не было. Я ушел на Остров, сделал там небольшую дорожку в сопку напротив по старым своим затесям. А потом пошел на Молчановский, волнуясь, потому что уже очень хотелось наконец увидеть Толяна, которого тогда не повидал. Шел прислушивался, дошел до его дороги – нет свежей лыжни. Креплюсь, иду дальше, думаю, около Бахты, может, Толян (есть у него такая привычка) проверит несколько капканов в начале дороги, но и там нет лыжни, ну, думаю, и в избушке никого нет. Прихожу – точно, снег все присыпал. Ладно, будто и не прислушиваюсь, и не жду никого. Включил приемник погромче, на нары прилег, и вроде грохот какой-то, вроде в приемнике, но – нет! За дверью Нордик ревет (а Алтус на дороге остался, лаять некому). Выхожу – Толян, куржак в бороде, разворачивает «нордик» за лыжи, «нордик» длинный, весь в снегу, лыжи вдоль подножек засунуты, в багажнике поняга. Толян говорит: «Сразу тебе задницу мылить? Ты к седьмому сюда собирался. Тут медведи повылезали и стали нашего брата-охотничка хряпать. Двух с…кали. Все спрашивают: «Где Ручьи? «Нордик» твой на Бедной стоит – Левченки пригнали». А медведь задрал мужика одного наверху где-то и другого в Пакулихе. Напарник видит – пошел мужик по дороге и не вернулся. На следующий день искать побежал. Собака заорала, тут и медведь. Заклевал он его с «тозки» кое-как, подошел, а его напарник в снег закопанный лежит и рука рядом валяется. Снегов-то мало, а морозы стоят, вот медведи и повылезали. Н-да. Потом мы проверили за два дня толяновы дороги и ввечеру подались на Ворота. А с соболями у всех беда, у Витьки вообще четыре штуки. Толян пешком ушел, я на «нордике», дорогу проверил и поехал. Подъезжаю, вижу, два столба белого дыма на берегу: из избушки и от костра, Толян собакам варит в ведре. Молодец он. Все, и Генка, и я, эту избушку недолюбливают, а он обживает, пол новый сделал. Захожу, дров пол-избушки, на столе павидло в поллитровой банке, сгущенка, папиросы, спальники расстелены, как в добром купе для доброй дороги. А к ночи потеплело, снежок пошел. На следующий проверили по дорожке и на Метео, ехали часа три 12 верст. Так там заторосило, что нарточка на честном слове меня довезла. Потом поехали на Холодный, потом на Бедную в день сгоняли, «нордик» мой пригнали и посылку взяли. Там китайская водяра-самогонка (банзаевка), пельмени и шаньги с морковью и черемухой. Потом я поехал на Метео, потом на Ворота. До Ворот добирался целый день. В нарточке, едрит твою налево, бензина вездеходовский бак и канистра, и продукты, да шмотки, да приемник. Короче, до Черных Ворот я ее довез, а дальше «корпусом», то есть без прицепа. Это речники так говорят про буксир, что он, мол, пустым корпусом, без баржи ушел, стало быть, я корпусом с понягой в багажнике дорогу промну и за грузом возвращаюсь. В торосу кое-где снегу по пояс, дорогу нашу в одном только месте видать – у скалки три накатанные метра и все, а слева – как море штормовое – сплошной торос. Елозил я елозил, добрался до Больших Ворот, вернулся за грузом. Сова летит бородатая, фантастическое зрелище. Огромная и машет крыльями медленно и странно. Повез груз, об торос полоз у нарты лопнул на сгибе. Бензин оставил, продукты взял, кое-как добрался до избушки в темноте с фарой. В торосу вода. Поту с меня вышло «не знай скоко». Весь мокрый как мышь, а на улице градусов семь всего, ветер, снежок. Портки в мокром снего-льду. Подсушился, поел, попил. Давай нарточку глядеть, затащил в избушку, оттаял, отвинтил обломок. Полоз дюралевый, дрели нет, прокопал дырки в нем топором, скрепил с полозом внахлест, а спереди дощечкой надставил. Утром слетал за бензином и дорогу от избушки вверх по ручью на завтра промял – большое дело. Подъем там с километр, наверно. Хорошо «нордик» идет еще по лесу, но канава за ним – я тебе дам. Пляшешь на нем так что потом кости с мышцами ноют, а когда спишь, руки-ноги сами дергаются и будят тебя. На другой день, то есть сегодня, залил бак, загрузил понягу – и вперед. Поехал, поехал, как советовал Толян, по профилю, доехал до ручья, поехал по ручью, где осенью шел, пока затеси искал, взмок, на лыжах идти совсем тоскливо, валишься, снег тяжелый, густой, влажный, не доехал я до сворота своего, плюнул и попер без затесей к хребту по гари-редколесью. Гляжу – хребет замаячил, рановато к нему выехал, там гарь ветровальная, вперся в завал, но выбрался-объехал и попер уже «край ручья», а там хорошо ехать, лес совсем редкий и тундра рядом, а там и профиль т-ский. Короче, ясно, что самое худшее позади, а уже второй час. Я тут остановился «нордик» постудить, жарко ему. Сухариков погрыз, снял майку с рубахой (вдрызг они мокрые), напялил тонкий свитерок вместо них и дальше, на тундру вылетел, по ней, а дальше на профиль, по нему не шибко разлетишься – тырчки от елочек и березок, топориком рубленые острые, за гусеницу страшно, кочки, ручьи, березки, но еду.