На Наташином лице вдруг появилась улыбка, и Баскаков приготовился к продолжению экзамена: – Вот вы писатель… Я просмотрела книгу. Там все больше про мужчин написано. У вас есть женщина? Я не имею в виду… бабушек. А вот женщина такая, вот… как я… – Она посмотрела на Лену. – Как мы? Вы можете сказать, какими нам быть? – Вы знаете… Раз уж такой разговор… Это все очень важно… Да. У меня есть женщина… И она только что попала в аварию… – А-а… – ахнула Наташа. – И когда я приехал, она была здесь… Вы спросили, кто женщина. Она хранительница… А мужчина – защитник. Так и пойдем. Как шли. Из трапезной гулко доносился шум. Зашел монах: – Отец Лев, сейчас в трапезной монахам шоколад выдавали, всем не хватило. Что, еще взять? – Возьмите. Он вышел. Через некоторое время раздалась «Многая лета». Наташа вдруг неумолимо начала расцветать несуразной своей улыбкой: – А разве… у кого-то день рождения сегодня? – Да, – с торжествующей улыбкой ответил отец Лев. – У кого? – У Иисуса Христа. Таежный дневник (Фрагменты) 1992 9 окт. Вчера выехал с Молчановского в полдесятого, долго грел мотор факелом, чистил ото льда карбюратор. Тут, как назло, убежал Алтус и я был вне себя, потому что несло шугу, как говорится, «мятиком» по всей Бахте и впереди была полная неизвестность – какая вода в Тынепе и как подымать на этой лодке шиверу в устье. Я пристал повыше, залез в гору и нашел Алтуса с Пулей, лающих на белку. Потный и злой, я вернулся с ними к лодке и поехал к Тынепу, причем поминутно глох мотор, и я все собирался пристать и почистить его, но, в очередной раз заведя, надеялся, что больше он не заглохнет, и ехал дальше. Когда мотор глохнет в шуге, ты как бы не замечаешь, что тебя мчит течением назад, лишь в небольших водяных окнах меж зеленых льдин видно дно с мелькающими рыжими камнями. Погода была ясная, голубое небо и северный ветер, дующий в лицо. Алтуса я посадил в лодку, чтоб больше не убегал, а Пулю пустил по берегу. Сначала она бежала, а потом вдруг я потерял ее из виду и навсегда, потому что уже не было времени ее искать. Я подъехал к Тынепу. Шивера́ кипит и впечатляет своей мощью, но воды мало. Я оставил на берегу большую часть груза и поднял шиверу, причем мотор опять заглох, правда, в неопасном месте возле берега. Тут я от души почистил карбюратор и мотор больше не глох. В полчетвертого поехал вверх, и эти мелкие места до порога дали прикурить. Два или три раза пришлось тащить лодку. Потом я поднял порог и поехал уже веселее, вспоминая слова Толяна, что после порога «уже дома будешь». Правда, было все равно очень мелко, и я то и дело хрустел по дну «защитой». Было холодно, на прямом плесе дул встречный ветер, и я так закоченел, что стало ломить спину. При этом я чувствовал, что можно еще сильнее заколеть, и ничего не будет. Странными и красивыми показались эти красные яры в поворотах перед Островом. Странно возвращаться после разлуки в любимые места. Все думаешь о том, как же они без тебя существуют и о том, что что-то теряешь, проводя не всю жизнь не с ними. Видишь сдержанную гордость их одиночества и чувствуешь обиду в этих берегах, в неподвижных подробностях деревьев и камней… Тут стал все больше задувать ветер и поклевываться снег. В избушке на Острове я грелся и пил чай. Вся эта дорога, ожидание на Холодном (где Бахта стояла, когда мы подъехали), гадания на снег или на дождь, изучение профилей на случай ранней зимы, все это подвымотало. На Острове отлегло. Шуги в Тынепе было тоже много, но она была более мелкая и мягкая. Не то что в Бахте. С Тынепа недалеко от устья было видно, как плывут по ней, словно лебеди, большие белые льдины. Вспомнил я, как спешно сорвался утром Толян с Молчановского на Холодный, боясь, что опять забьет льдом Ворота. Сегодня утром шел снег, который, пока я ехал к Ручьям, перешел в дождь, словно размывая опасность того, что все опять станет. Ну, Тынеп! Воды мало, а в шиверах течение бешеное. Особенно в Пороге. Приехал под дождем, мокрый. К избушке заехал сверху, там был сплошной лед между берегом и островком, я полчаса или дольше его крушил, сломал лопасть у винта. Дождь, дождь, дождь. Вода подымается – радует. На стене связка ламповых стекол – как чурчхела. 10 окт. Дождь, дождь, дождь. Нашел катушку для спиннинга. Добыл на три заряда пять крохалей. Подкрался к ним тайком от Алтуса, пряча от него ружье. Когда выстрелил, думал, что добыл только трех, остальных заметил потом, когда возвращался, поймав первого внизу в начале шиверы. Поймал ружьем, заливая сапоги. Скорее бы мороз, зима, работа, а не эта езда по воде. Завтра надо ехать на Майгушашу. Вода прибывает. В жизни все больше и больше забот, на красоту нет времени. Читаю без интереса «Котлован» в журнале. Настолько далеко все это, даже само существование каких-то журналов, и мелко набранный текст. Когда жил в городе, школьником, Платонов казался таким природным, космическим, а отсюда – наоборот, городской, социальный. Любимых писателей надо перечитывать каждые три года, а Платонова я не повторял и поэтому не удержал, а жаль. Он то нравился до полного восхищения, так что его языком начинал думать, то начинал раздражать языком же. Язык вдруг казался чем-то нарочитым, тянущим на себя, казалось, писатель уже ничего не может сказать просто. 13 окт. Приехал с Майгушаши. Дождь. Там таскал груз по рыхлому снегу. Первую ночь спал, завесив дверной проем рубероидом. Потом сделал дверь из трех плах, выпиленных позапрошлой весной. Они так и стояли, как я их поставил, только просохшие и обветренные. Вчера вечером повалил снег, сегодня утром – опять дождь. Сегодня примчался сюда пулей, мокрый как мышь. Проскакал по трем порогам в считанные секунды, вспоминая, какой копоти они дали мне, когда подымался вверх с грузом. В главном длинном пороге я не мог поднять центральный слив, пришлось найти боковой. Длинная шивера ниже поражала тугой прозрачной водой и под ней – камнями в ярко-желтом мхе. Сейчас я на Ручьях, в большой избушке. Здесь всей душой и телом отдыхаю, даже неохота серьезно читать: и так отлично. Как-то отпустило: продукты на Майгушаше, завтра поеду на Остров снимать капканы. Ни о каком творчестве говорить пока не приходится, жду зимы, порядка, распорядка. Думал о том, что хочется чего-то сильного, вечного. Как хорошо в обжитых местах, на знакомой реке, в своей избушке! 17 окт. С утра был еще на Острове. Чистил карбюратор от льда, потом плюнул и поджег, он сразу заработал. Минус десять. Очень высокая вода, как весной. Ехал вверх, не жалея мотора, заставляя его «орать», как гоночный в порогах, чтобы хоть как-то двигаться. Ехал вдоль берега, экономя бензин (бешеное течение), по шуге, по весенней (!) воде, вдоль снежных берегов. С лодки заметил на берегу в лесу соболя и добыл. Заколел как пес. Стал отниматься палец на ноге и пришлось прямо на ходу разуться и тереть его рукой всю дорогу. Сам над собой смеялся: все руки заняты, в одной румпель, в другой палец. Подо мной обледенелая деревянная лодка, а вокруг белая пена и зеленое крошево шуги. После чая в избушке сбегал в лес и добыл еще одного соболя, у него, правда, был черный хвост. Слышал какую-то сову. У-у-у! У-у-у! 18 окт. Мороз. Ездил на ту сторону снимать капканы. Утром мотор так замерз, что пришлось разводить костер и жарить его, как барана. Добыл четырех Петек (глухарей). Первого стрелял и «испортил», он улетел куда-то с моей пулькой. Алтус вспугнул его на краю тундры. Глухарь меня не видел, взлетел, смешно хрюкая, и, косясь на Алтуса, взгромоздился на листвень. Когда я возвращался – нашел его истекающим кровью точно на своей дороге далеко от этого места. Совпадение. 19 окт. Ветер. 22 окт. Сегодня утром мимо избушки пробежал Волк. Пришел сверху, увидел лодку, поднялся по ручью и «ушел в хребет». Сообщил Алтус, который скакал козлом, лаял, носился, озирался на хозяина и задирал ногу у каждого деревца. Ходил в сторону Майгушаши. Попало два соболя. 25 окт. Пришел с Майгушаши мокрый, как мышь. Абсолютно мокрый. С полными воды калошами бродней. У меня девять соболей. Волк опять тут. Гнал навстречу мне зайца, которого Алтус, на свое счастье, перехватил и угнал. Волк, услышав нас, свернул. Погода ноль градусов. Снегодождь. Не устроить ли завтра выходной? 26 окт. Возможно, настоящим писателем становятся, когда перестают существовать в настоящем, когда начинают творить из прошлого для будущего. Сегодня ноль градусов, снег, дождь. Выходной, первый почти за три недели. Думал о противоречии между теплым нутром избушки, ее стенами, вещами и тем, что снаружи. 27 окт. Добыл норку. Сидела на елке над Алтусом. Минус 15, корка, она, видимо, не смогла занырнуть под снег. Ходил вниз. Добыл каждой твари по штуке: норку, белку, копалуху и соболя. Ребенок недооценивает важность жизни родителей. Ему, как и всякому человеку, кажется, что самое главное – это его жизнь, а что родители, которым уже какое-то огромное количество лет – это все прошлое. Ребенок, только когда вырастет, догадается, что, пока он рос, спал, играл, родители жили жизнь, веселились, пили, работали, проживали что-то смертельно важное и главное, счастливую и горькую середину жизни. Но все важно. Все остается, не пропадает. О шуге. В теплые дни – черная вода, штришки, плиточки, очень тонкие, все – серебро. В мороз река шероховатая, с зеленью. Сегодня первый раз на лыжах. Снега мало. Корка. Собака бегает поверху. 1 ноября. Пришел сегодня с Майгушаши. Напугала и выгнала оттуда теплая погода, снег, задувший юг. Вывалило сантиметров 20. Утром, правда, уже дул запад, но я поспешил удалиться сюда. Был на голицах, а не на камусных лыжах. С утра сильно подлипало, особенно в гору. Возвращался за куском мыла (натирать лыжи). А днем стало разъяснивать и сейчас 27 градусов. Как хорошо тут! Чем глубже в зиму – тем лучше настроение. Небо в звездах. Они поражают своим обилием, своим щедрым присутствием. Мигают. Дело двигается – у меня 18 соболей, сегодня добыл четырех. Стихов не пишу. Придумал, правда, кучу строк для цикла дольников о России. О болотах, звездах и бабушке… «Будто я до рожденья слышал замирающий крик желны». Радует зимняя морозная застывшесть. Настороженный неделю назад капкан выглядит, как будто его насторожили час назад, все замерло, следы лыж вокруг, упавшая веточка. Радует, как попытка остановить время. Когда уходил на Майгушашу, забыл вылить воду из ведра. Чувствовал, когда собирался, что что-то не так, а забыл. Вспомнил, когда, подходя к избушке стал представлять, что буду сейчас делать, как пойду, к примеру, по воду. Очень расстроился, не столько из-за самого ведра (и в размороженном можно воды принести), сколько из-за самой промашки, из-за непорядка. Была надежда, что его не успеет разорвать. Так и вышло. В ведре же подо льдом остался шар воды, будто лежащий на дне. Ведро стояло на деревянном полу. Дерево и в мороз греет. Может, настроение к зиме улучшается, потому что отвыкаешь от людей, но вряд ли в этом дело. Накатывает ясность памяти. Радует уже виденное. То прохладное солнце в дымчато-серебряных полосах облаков, то застывший лед на реке. Лед вообще радует. Упрощается дорога. Все близко и прямо. Ходить легко. За окном шумит шугой Тынеп. Это хорошо. Хорошо, когда вообще что-то происходит, воет ветер, идет дождь или снег, трещат дрова. Еще в зиме здорово – вспоминать о встречах с товарищами. 2 ноября. Утром 40 градусов. Днем 33, сейчас 40. Что будет к утру – сами понимаете. По радио обещали 48. Ходил в хребтик за Порокой, где всегда добудешь соболя, если не ходить туда часто. Все утро стояла в тайге мертвая морозная тишина. Алтус плелся сзади. Я прошел далеко. Было скучно. Пришел в хребтик и сел пить чай у выворотня. Пошел обратно. И тут же свежий след соболя, который был немедленно добыт. Видел след росомахи. Тынеп парит, шумит, выглядит жестоко, будто течет железо, течение быстрое, видно дно, камни с налипшей шугой взрезают воду, льдины со светлой обезвоженной шугой наверху. Окна черной воды, тут же берущейся салом. Алтус с утра не хотел идти впереди. Подымал прищемленные морозом лапы, но потом, как я и думал, разогрелся и делал все как надо. Пар от воды на фоне леса светлый, на фоне неба темный, как дым. Вовремя я с Майгушаши убрался. Ночью выйдешь из избушки – пар темной птицей у лица. 4 ноября. Читал Пришвина. Пересказ Серой Совы – щемящая, немного сентиментальная история про то, как матерый охотник стал спасателем бобров. Взволновало, вспомнилось детское чтение книг про индейцев, сильнейшие переживания чувства тайны природы, тоски по скитаниям, по неизвестному, туманному, «индейца манит даль». «Трубные крики гусей» у С.Томпсона. Что-то в этом есть непостижимое, тревожащее. Еще там описывается дом, который этот охотник построил в сосновом лесу на берегу озера, в котором они провели с женой и бобрами счастливое время. Потом они потеряли бобров, перебрались в другое место, и он почему-то снова вернулся спустя годы на это озеро и увидел худую крышу, разрушение и запустение… Снова думал о притягательности жилья в лесу, о красоте и значимости тех немногих вещей, которые висят на стенах, о силе всего этого, о том, как много значит для человека вносимое им в дикую природу. 5 ноября. Сегодня замутилось солнце, покатились лыжи, забегали Петьки с копалухами, то есть кончился мороз. Росомаха разорила два капкана. Тянет юго-восток. Вечер. Задумчивая лунная погода, двадцать градусов, легкий морок, звездочки, тени, свет в лесу, оленьи рога лиственниц. Читаю про Лыковых, история поразительная, на таких людей молиться надо, а журналист Песков – все гнет и гнет свое: дескать, «Тупик», таежная нора». Обидно, сил нет. Откуда такая самонадеянность? Выходит, какое-то двойное чувство – вроде они друзья его, близкие люди, а вроде и бедненькие, чего-то очень важного не знают про мир, лишены, бедолаги, и своего горя не понимают. А жизнь в миру-то и самая лучшая, и самая просвещенная, а что мир в грехе погряз, в крови и безобразии, что вот-вот планету свою угробит – об этом ни слова. 8 ноября. Пришел сверху и принес несколько историй про глухарей. Алтус давит их на лунках! Одного вытропил и поймал сразу, другого хватал несколько раз, причем тот пролетел после этого метров сто и только тогда упал. Оба Петьки молодые. Другого, третьего, Петьку, большого, я нашел на путике прямо возле капкана. Он был мертвый, чуть припорошенный снежком. Я думаю, он замерз в эти морозы, не сумев зарыться. Ведь была только небольшая корка и столько же снега на ней. Рядом с ним было подобие лунки, утоптанный снег и помет. Жалко Петьку. Он полусидел полулежал, опустив крылья, немного вытянув ноги и очень грустно наклонив голову. Я его донес до избушки на руках, как ребенка: в полной поняге для него уже не было места.15‐го собираюсь на Холодный за «нордиком». Взять: ножницы, веревку, шланг, бачок, отвертку. 14 ноября. 25 градусов. Пока стоит хорошая погода – грань равновесья между севером и югом – ветрами. Ездил вниз, переставлял капканы, добыл одного соболя в капкане, а другого нашел Алтус, и я подъехал прямо на «нордике». Так можно охотиться. Пешком я бы вряд ли все успел, я же снимал дорогу. Приехал от Пороки по Тынепу уже почти в темноте. Вспоминал первые три года охоты, когда интересовали больше книги и свои стихи, чем охота. Помню ожидание осени, как праздника, ожидание состояния торжественной собранности, ожидание неизвестного, ведь еще не знаешь, куда поведет тебя крепнущая Муза. Или когда, придя в избушку, сделав дела, спешишь завалиться на нары под полку с книгами и не глядя нащупать корешок. А сейчас куча книг, правда, книги взял, дурак, умные, суховатые, в которые погружаешься с трудом и напряжением. «Вокруг Чехова» так и не смог прочитать. Надо было самого Чехова взять, а не вокруг да около. А вот «Батальные сцены в романе графа Толстого «Война и мир» – проглотил махом. Пишет офицер, и поражает язык совершенно обычных тогдашних людей, чистый, четкий, прекрасный. Они и письма так писали, и думали так. И опять – вместо Толстого о Толстом. Все равно что вместо тайги – о тайге читать. Толстой всегда сразу берет быка за рога, ничего не рассусоливает. И буквально вталкивает в тебя, заставляет проглотить все, что считает нужным, какой бы невыполнимой ни казалась задача. Действительно расширил возможности писателя до беспредельности, показал смехотворность разговоров, о том, что, дескать, нельзя что-то там выразить словами. Можно, только знать надо, что хочешь, и работать. Просто трактор какой-то. Поражает, как такие мозги уживаются с таким сердцем. Причем самый обычный человек, в смысле обычности страстей, всего простого, человеческого, понятного, и как себя вытащил за волосы вверх, какое сооружение выстроил из этой обычности. Зима, черно-белые, облепленные снегом бочки. Ручей в кружеве льда вокруг окна черной воды. Сила и слабость. Сила, умения, воля с возрастом нарастают на душе, которая все равно при этом остается такой же, какой была в раннем детстве. 22 ноября. Ручка как застыла! Днем 35. Приехал с Майгушаши. Все думал утром: «Прохладно что-то». Особая светлая красота леса из-за кухты. Весь день от горизонта вверх нежный, яркий, желтый свет солнца. Очень красиво. Деревья. Все окрашено в невыразимо мягкие цвета. При этом мороз 40. Сзади на дороге дымится вспаханная гусеницей зеленая вода с рваным матовым краем. Хорошие я провел деньки на Майгушаше. Подъезжаю прямо к избушке по сахарному снегу речки мимо острых елок на крутом берегу. Осенью, чтобы пробраться от Тынепа к избушке, надо было затратить чуть ли не час. Когда от природы общительный человек загоняет себя в зиму и тайгу, ему в некоторые минуты начинает дико хотеться всей этой «тамошней» жизни. Но все равно тайга, свои заботы на первом месте. На них все держится. И вот, побродивши по всяким несусветным Майгушашам, приезжаешь на Ручьи, на базу. Здесь почти дом, радио, отдых. И рушится капканная жизнь и наваливается другая, где музыка, передача о Высоцком. Или новости – чума, пища, к которой приучают человека, чтобы он не принадлежал сам себе. А заботы очень сильны. Насторожил дорогу, прошло время и уже надо лететь проверять, потому что бродит вся эта компания – песцы с росомахами – и сжирают все, что попало. Стоял у меня на дороге один-единственный очеп. Пошел я проверять. Гляжу – передо мной песец его проверил. Иду и думаю: «Лишь бы ничего не попало». И так получилось, что соболь влез именно в этот очеп и висел на безопасной высоте, как подарок, чуть припорошенный снегом, а снизу все было истоптано песцом. Представил, как он прыгал под ним, мастырился достать, досадовал. Я возликовал и стал срочно рубить очепы. Чувство заботы не дает расслабиться, сосредоточиться на чем-то другом, например, на книгах или стихах. Лежишь на нарах с книгой и вдруг отводишь глаза, кладешь ее домиком на грудь и начинаешь подсчитывать, где сколько стоит ловушек или сколько дней не проверена какая дорога. Вчера на Майгушаше был крепкий денек. Я поехал на «нордике» и поставил 20 капканов. Причем сначала часа полтора-два загонял «нордик» в гору (уже очень много снега), а потом ехал, круша пихтушки и роя канаву, по солнцу в сторону Ручьев, но хребтом. Ехал редколесьем, потом переезжал ручей, где опять долго загонял «нордик» в гору. Он зарывается, лыжи стоят на снегу, а гусеница дорывает до земли, так что летит мох. В избушку я вернулся часов в шесть с фарой. Заснул в 12, проснулся в 5 утра. Сбегал утром донасторожил оставшиеся пять капканов и уехал сюда, добрался махом, наверно, за час. 27 ноября. 25‐го приезжал Толян на рыжем «Буране». Привез медвежьи котлеты и подкисшие пряники. Алтус порывался за ним убежать, но я его вернул. Когда Толян уехал, он ко мне не подходил, не ел, глядел грустно на дорогу. Он хотел увидеть толяновых собак, которые остались в другой избушке. Пока я занимался в избушке соболями, он таки убежал. Тут задул запад со снегом и потемнело. Пришлось снова обуваться-одеваться и ехать на Остров. Там уже ни того ни другого не было. Пришлось ехать на Молчановский тайгой. Приехал туда в шесть. Фара осветила весело скачущего Алтуса. Ночью вызвездило, когда ехал сюда обратно, заколел, как цуцик, без стекла все-таки. Все время останавливался и грел лицо-руки над вентилятором. Сейчас уже под 40. Соболя не ловятся. Толян тоже на дом смотрит. Проверю все два раза и в деревню. Алтус, конечно, изумил: убежал, потому что собак не повидал – они на Молчановском оставались. Обратно побежал без разговоров. 28 ноября. Есть, кажется, такая сказка: лежит куча драгоценностей, а человек не может ими воспользоваться, к ним прикоснуться. Похоже на жизнь. Ключ нужен. По радио: учительница музыки с Дальнего Востока. Молодая, пишет вдобавок песни. Приходит к ней в школу поступать девочка, хочет учиться на домбре. Учительница спрашивает девочку: «Почему домброчка?» Ответ: «Раз иду по улице. Слышу из окна кто-то так хорошо играет»… Журналистка: «Это, конечно, вы играли?» Учительница: «Да». Звезды на небе почти не видны. Их замечаешь, когда смотришь между ними в темноту, когда переводишь взгляд на звезду, она прячется. Стоит чудо-погода: медленно падает кучум (кристаллики вымороженного воздуха – Толяново слово). Неповторимая выразительность молодого сказочного месяца в мутном ореоле, всплывающего откуда-то снизу леса, как со дна… Чуть тянет юг. Поздравляю тебя, Миша с началом зимы. 1 декабря. Смешно слышать по радио про начало зимы, когда здесь уже месяц назад замерзали Петьки на морозе. Приехал с Майгушаши. Весь день, пока ходил на дорогу все думал: «Что-то прохладно». Сюда приехал около пяти часов. Уже конец сумерек, но еще светловато. Приехал с фарой, все синее, сахарное, сочные тени. Взглянул на градусник – 42. Утреннее морозное небо – смотреть страшно – настолько оно открыто холоду. Цвета сверху вниз: синий (на западе в темной части небо гуашевое), голубой, чуть зеленый, желтый, оранжевый, розовый, лиловый. Небо разгорается с такой яркостью, прозрачностью, кристальностью! Мощь огня. Тонкие изогнутые ветки лиственниц видны очень отчетливо. С юго-востока тянет ветер и даже в лесу приходится ежиться. На востоке все разгорается что-то оранжевое. В Эвенкии минус 50, в Турухании 36–40, а я как раз посередине. 5 декабря. Думал о том, как многим биологам на самом деле абсолютно безразлична природа, ее краски, запахи, вкус. Горизонт не шелохнется, солнце еле показывается, густо-оранжевое, налитое далеким пламенем. Лед с голубой порослью, с пушком инея. 6 декабря. Читаю Пришвина. Чудо. Спасибо Смирнову. Мне большая наука, как выращивать поэзию из «бесполезных» мелочей. Вчера был мороз, хоть и несильный, градуса 43. А сегодня поутру на восходе не было 50, а стало теплеть и ползти к 40. У горизонта за лесом потянулись сизые, лиловые тени. Задул ветер. К вечеру потих, и вроде бы небо расчистилось. Но если внимательно посмотреть на северо-запад, заметны полосы. А сейчас вечером луна в тумане, и к ней подплывает легчайшее крылышко ряби. 33 градуса. Завтра еду вверх. Думал от том, что после Сибири никогда не приживусь я в местах своего детства, детства моих предков – в деревне на Русском почти Севере, которая на самом-то деле гораздо роднее и пронзительнее всего того, что меня сейчас окружает. Волнуешься, когда вспоминаешь русскую печь, березовые дрова, налитые розовым и пепельным подушечки угольев, запах картошки в чугунке… Вспоминаются всякие сильные ощущения, зима, железная дорога, запах дыма, заиндевелый автобус, сумерки… Когда в чужом городе, деревне, все вокруг явное, выпуклое, не то что в своей, которую уже и не видишь со стороны. Вспоминается Кинешма, угольный дым, ночь, звезды, дрожащие огни, паровоз, заезжающий на разворотное колесо, бабушкины знакомые, гора с сеткой старых лип и дом под ними, книга Чехова на столе. Муж Бабушкиной старой знакомой – Владимир Ильич, небольшой, добрый и лысый. Рассказывал, как тонул. Ехали на грузовике по Волге и провалились. Он попал под лед и все не мог выбраться, и я очень ясно представлял, как бился он своей лысой головой о лед. Или Ока, дождь, баржа с песком и буксир с большими иллюминаторами, обведенными красной краской, с деревянными поручнями. Или заповедные детства в Москве, канал какой-то за Павелецкой, а может, и Яуза, а может, вообще этого не было, старый катер… Как это все волнует ребенка! Представляю, как интересно расти в Питере, где столько набережных и пароходов. А впечатления от этих мест, от Сибири? Черно-лиловые кедры, оранжевая смола затесей, красный закат и даль в дымке… Читая «дневники-тетрадки» Пришвина разволновался, тоже так хочу, тоже много всего во мне, тоже все-таки неплохо пожил… Так ничего я и не написал, напридумывал кучу стихов ненаписанных, а тянет к прозе, «к бедной прозе на березе».