– Он меня в черный список занес. – А что делать будешь? – Пойду. – Пойде-ешь?! – Ну. – Он же орать будет, материть. – Все равно пойду. – И терпеть будешь? – Буду. – И спасать будешь? – Буду. – И пить с ним будешь? – Буду… – И рубахи? – И рубахи, все… буду… Лена покачала головой – будто у нее внутри все закружилось от происходящего, и в сложности этой смеси, в ее круговой поруке было теперь спасение. – Мне так страшно стало, когда у тебя телефон отключился… – сказала вдруг Лена и снова всхлипнула. – А представляешь, в храм зашла… Литургия началась, и вдруг голова так закружилась, ты знаешь, у меня бывает… Приступ… Испугалась… Господи, помоги, Господи помоги… – говорю. И вдруг чувствую, меня за руку кто-то берет. Оказался врач… Потом на стульчике сидела. А потом на исповедь, и на причастие… Вот видишь, как борюсь… с бесами своими… – Лена прикусила губку. – В истине… вышла… Баскаков сжал ее руку: – Здесь будем венчаться? Она кивнула. Ее голова снова лежала на его плече. Он голову гладил и тихо говорил: – Будешь еще чайники бить? – Бубу, – всхлипывала Лена. – И кричать на меня будешь? – Бу-бу… – еще больше захлюпала Лена. – Позорить будешь меня перед мужиками? – Бу-бу, бу-бу… – тряслись ее плечи. – Детишек рожать? – Бубу… – И ждать… если че? – Бубу… – И волноваться? – Бубу… – Как будешь? Она смешно покачала головой… Тут и у Баскакова по глазам как ветром резануло. Да и в окно навалился порыв со снегом. Растворил серую бетонную стену, и сквозь нее подступила и хлынула в очи суровая и древняя даль. И будто вернула к жизни, к новой полосе. Стало вдруг ясно, какой пласт пережит и что грядет следующий. Незнамо какой. И надо готовиться к исповеди, к Рождественским чтениям. Лена тоже это почувствовала, словно холодный и сухой снежный ветр и ее наполнил силой. Что-то знакомое, старинное, тускло стальное сверкнуло-перелилось в Лене и она воспросила строго и порывисто: – Как к детям пойдешь? Не в смысле, как, мол, «осмелишься после всего», а как солдату говорят: «Готов, все взял?» Ничего не забыл? Справишься? И новая волна окатила Баскакова. «Господи, как же я вас люблю! Ведь все же сворочу!» Якорь Баскаков отстоял ночь. Лена ушла раньше – голова кружилась… Поздним утром пошли к отцу Льву в его гостевую трапезную. Там все было приготовлено со всей праздничной торжественностью. На большом столе грузди в сметане, в блюде драгоценный, будто гипсовый, творог с сеточкой от марли, прозрачная красная икра – ее прислали с Дальнего Востока. За столом сидели гости монастыря. Молодая состоятельная пара из Томска, помогавшая монастырю. Бледный и значительный Леонид и Наташа, молодая женщина откуда-то из Ростовской области. Она была несколько наивная и время от времени что-нибудь, как сказала Лена, «вывозила», причем с улыбкой, означающей: возможно, я сейчас что-нибудь сморожу, но остановиться уже не смогу. Был еще один священник, отец Владимир – крепкий, лысый с круговой оторочкой, с рельефным лицом. Во главе стола восседал отец Лев. Звучал рассказ отца Владимира про то, как со школы он мечтал стать священником, а инструкторша из районного комитета его преследовала, и он едва не лишился аттестата. Спустя долгие годы случилась у него служба, после которой подошла женщина… И они встретились глазами. «Если бы вы эти глаза видели…» – негромко сказал отец Владимир. Некоторое время все молчали. За столом у отца Льва никогда не было праздних бесед, всегда были смысл и тема, на которую он искусно направлял. – Друзья мои, – попытался отец Лев и сейчас направить разговор, поглядел на Баскакова и вдруг спросил: – Книжку привез? – Привез, батюшка, – весело ответил Баскаков и положил на стол «Фарт». – Ну вот это правильно, а то… не дождешься… – Отец Лев говорил по-хозяйски, то распорядительски-грубовато, то с шуткой. – Ручку дайте классику. Баскаков подписал и протянул батюшке книгу. – Вот давно бы так. Ну так что? На пробу! – сияя, оглядел присутствующих отец Лев, открыл книгу в середине и, откашлявшись, начал читать, сначала громко, а потом по мере вчитывания все вдумчивее: «Писателем быть и счастливо, и стыдно. Стыдно, что кишка тонка имени не ставить под рукописью и что на встречах у тебя совета спрашивают: как жить? А я какой учитель? Я так… снежок огребаю… Знаете, как у древних земноводных жабры снаружи, как веточка. Вот я – такой земноводный. Я раньше думал – какой же у меня огромный внутренний мир! А это не внутренний мир огромный, это жабрам есть куда простереться. Потому что внутри у меня от несовершенств тесно и душно. И все лучшее в моей душе – это наружная веточка кислородного голодания по Русскому миру. И когда эта веточка сливается с его кроной – это и есть милость Божия». Отец Лев, оглядел всех с загадочной улыбкой. Образовалась пауза. Потом улыбнулась Наташа и спросила: – Как это – наружные жабры? – Это у некоторых древних земноводных. У аксалотля. – У кого-о? – удивленно спросила Наташа. – У аксолотля. – Это кто? – Личинка амбистомы, – сказал Леонид. – Ко-во-о? – еще удивленней, восторженней и осторожней спросила Наташа, и все засмеялись. – Если эта личинка живет в слишком холодной воде, то она так и не дорастает до амбистомы и начинает сама размножаться, – объяснял Леонид. – И у нее как раз жабры снаружи. В переводе в ацтекского аксалотль – «водяная собака». Наташа угрожающе улыбнулась: – Раз дети писателя книги, то его лучше в холоде держать? Чтоб раньше писать начал. Все снова засмеялись. А Наташа вдруг спросила: – Что такое литература? – Ой, ну перестаньте вы… Ну не надо… Ну что вы! – наморщился невозможно Леонид, замахал руками, стыдясь и будто стрясая с себя вопрос. – Леонид, я не у вас спрашиваю, – твердо сказала Наташа. – Ну… – торжествующе и требовательно сказал отец Лев, будто что-то очень важное, им затеянное, достигло наконец заключительной фазы. – Литература… – медленно повторил Баскаков. – Я не знаю… И знаю. В этом слове для меня есть что-то неловкое… Почему? Потому что существует как минимум три правды. Правда литературы. Правда жизни. И просто правда. Правда литературы и правда жизни – они как два провода, и им пересекаться нельзя. Хотя бывает, литературная правда ослабнет и спикирует к жизненной. И тут замыкание! Пробой поля! Искра́ какой-то единой, единственной правды. И она будто окно прожжет и что-то смертельно-личное – станет вдруг образом. – Баскаков замолчал, потом продолжил: – Вы знаете, наверное, нельзя пронзительней написать о России, чем Бунин и Шмелев писали из своей эмиграции… Знаете, что такое под «жвак?» Кто во флоте служил? – Я служил! На Тихоокеанском, – сказал отец Владимир. – Жвако-галс. – Истинная правда, батюшка! Это последний, или первый – откуда смотреть – кусок цепи, заделанный на палубе. Под жвак – это когда якорная цепь вытравлена полностью. До жвако-галса. Еще говорят – заправиться под жвак – тоже полностью. Так вот, при всей длине э-э-э… бунинской якорной цепи, нет страшней эмиграции, чем та, в которой я находился, когда не знал этой… искровой правды. Вот отец… – Баскаков повернулся к отцу Владимиру… – Владимир, – быстро подсказал отец Лев. – …Отец Владимир рассказал давеча… Когда они встретились глазами, спустя жизнь… Понимаете? Я будто там стою! Это… До мурашек. Спасибо вам… Оно открывается, когда пишешь… об этой земле, вот прямо… стоя на ней! Как сейчас в этом монастыре. Ничего не надо ждать. Искать специально. Высасывать из пальца. Такое счастье… Это не литература. Это… Я не могу объяснить! Это ощущение, которого у меня раньше не было. Это ощущение – когда якорь под тобой. А литература – все остальное! – Шикардос, – прошептал Леонид и, привстав, пожал Баскакову руку и, кивнув, прижмурил глаза.