– Ой господи, – покачала головой. – Я когда посмотрела на крыло, знаешь, что подумала? Вот она, посудомоечная машинка. – Да ладно, купим тебе машинку. – Я не понимаю почему?! – Она вся наполнилась этим «почему». Тревожным, требовательным, пружинным. Даже до некрасивости в лице. До складочек на лбу вертикальных. – Почему так получилось? Ведь есть причина. Есть. Не может не быть. – Почему улетела или почему приземлилась? – Почему все. И подбросили, и встречку перекрыли, и поймали еще… И этот пятачок снежный – как ладошка. Понимаешь? И я подумала, что… – Она прямо задрожала. – Что в следующий раз – ладошки не будет. А главное – пока мы не поймем, за что это… Понимаешь? Нам даже дергаться никуда нельзя… Никуда… Я боюсь. – Ну ладно, ладно… – Погоди. – Она скинула его руку. – Вспоминай, где мы накосячили? И… – Она пристально посмотрела. – Почему мы поссорились? Я как услышала, как вы с песнями идете, меня затрясло. Ну как же так, завтра ехать… Гусь! Это он так к причастию готовится… К Рождеству… – А ты не представляешь, как они вывалили с этим подносом! И Добрынечка забасил… прямо голосом героев Лескова или Гусева-Оренбургского… меня пробрало аж – насколько ничего никуда не девается! И душа запела, полетела, потянулась… эх, а ты ее… срезала… Но только это не то… Что-то раньше! – А я рассвирепела от статей этих липовых, которые ты зачитывал! Говорит, что времени нет, а сам про себя статьи калякает. Как не стыдно! Еще и нахваливает себя! – Да это не мои статьи! – Да как не твои? – Да так. Про куничку моя, а то письмо библиотекарша написала, я покажу тебе, если не веришь. И про «Фарт» тоже, это Броня Струкачев. На сверку прислал. А про куницу, я чтоб тебя развеселить, написал – я же знал, что ты расстроишься из-за премии. – Так ты знал? – Про премию-то? Да конечно знал. – А ты огорчился? – Я возмутился. Но не из-за себя. Ну как так: я им русскую норму даю, а они ее отвергают! Че, сдурели?! – Баскаков заговорил с криминальной интонацией: – Не понял. Але. Вы где? Ничо не попутали? – Ну ладно, ладно… – Да не-е… ну, правда. Время действия – наши дни. Написано – комар носа не подточит. Духовность – есть, народность – есть! Герои живые! Действие в сердце России! Че надо?! Ммм… И тут эти пэтээсы еще. – Он помолчал и театрально провозгласил: – И ты лежишь. – Я готовилась к исповеди… Все дни… – Слушай, мне надо с отцом Львом повидаться. Насчет как раз исповеди и причастия. – А я посплю. Он вышел на улицу, где извечные горожанки-трудницы перекатывали огромные тополевые чурки… При всей знакомости картины она казалась блеклой, потому что перед глазами стоял яркий, будто резаком врезанный, оригинал. Такая же погода. Ветер с мороза закручивает меж монастырскими высокими стенами гостиницей. Хрупкая трудница в красной куртке с капюшоном склоняется к чурке. Длинная черная юбка, узко обхватывающая ноги, фигура, изгибающаяся неловко и тонко в коленях, нетвердо ступающие сапожки. Оливково-зеленая, бугристая чурка, с сучком в глазке бугра. За сучок липко цепляется черная полушерстяная юбка. «Миленькая, вы ж надорветесь. Давайте я…» Трудница быстро оборачивается: «Не надо, это мое. А если хотите помочь – помолитесь…» «За рабу Божию?..» – «…Елену», – негромко говорит трудница, глядя серыми глазами в розоватых веках, будто надутых ветром, и улыбается вдруг беспомощно и ясно. Застеснявшись неожиданной своей улыбки, поправляет лицо, и над верхней губкой горизонтальная рисочка белеет от мороза. У Баскакова аж глаза зачесались. Подумал о том, с какой ученической старательностью, честностью Лена готовилась, как выписывала грехи, как переживала, боялась упустить. Послушно и кропотливо выполняла всю дорогу к исповеди, каждый ее изгиб. Плыла, повторяла все излучины. Исполняла слово. Как школьница. Но это не ученическая старательность – а единственно отношение. У него все взросло, где-то подсокращал, что-то считал условностью, где-то стеснялся отца Льва, как знакомого, распределял по важности – это первее, то напослед можно. Хотя тоже все вроде выписывал. Но по-настоящему озаботился только вечером перед покупкой машины, когда в голове все перенапряжено было беспокойством, опасением не выполнить завтрашний список дел. И исповедь не то что в одном ряду с ними стояла, но все равно – дела поддавливали. И выходило, Лена исполняла слово «исповедь» и выполняла. А он будто редактировал. Ловил себя на попытках порисоваться перед батюшкой, пониманием, своим служением идеалам. Чтоб батюшка сделал скидку, попротежировал… И хотя застукав себя за этими поползновениями, моментально осаживал – выходило, что слово «исповедь» они с Леной проживали по-разному. Для нее каждое слово имеет единственный смысл, не делится на дальнее-ближнее – вплотную стоит, впритирку, не качнешь, не подсунешь лишнего. Оно ее полностью простреливает, как током наполняет, и она сама этим словом становится… Поэтому и лежит как больная. Отца Льва в монастыре не было, Баскаков сходил к нему домой. Когда вернулся, Лена не спала, сидела тревожно на койке. – Что случилось? – Как ты думаешь, сны кто-то сочиняет? – Как? – не понял Баскаков. – Ну или я сочиняю, или во мне… кто-то? А если кто-то – то что он во мне делает? – Лен, что случилось? – Да мне сон дикий приснился. Аж проснулась. – Ну расскажи, ну что такое? – Он сел, обнял. Она сняла его руку: – Тяжеленная… Погоди, сядь вон напротив. Или чаю мне сделай. Баскаков принес кипятку. – Ну, рассказывай. – Мне приснилась, будто я улетела, все как по правде, а потом мы с тобой будто сидим, как тем утром… и спорим. А на что спорим… Страшно сказать. Я от этого и проснулась… – Лен, ну надо сказать. – Спорим, вернее, продолжаем будто спорить на эту… машинку для посуды. Что мне эта машинка нужна прямо позарез. А спорим вот на что… – Ты сказала на машинку. – Нет. Ну да. Машинка – это выигрыш. А спорим… – Ну! – На… твои грехи. – Как? Ничего себе искушение… – Как-как?! Вот как ты должен был доказать тот весь список. Про пользу премий… Так же… – Она заплакала. – Не могу. Так же будто… будто… есть список, а там – те грехи, которые ты исповедовал тогда в Тузлуках… И мы на них спорим… – Да как? – Да в том-то и дело, что я не помню как… Знаешь, как во сне бывает. Все складно. А проснулся – и вспомнить не можешь… Ну а смысл такой, что ты говоришь, что все исповедал, по списку. А я: «Нет, не все! Что-то осталось! Не все!» – прямо кричу. Понимаешь? Не все! И если ты проспоришь, если я окажусь права, то… – Она заплакала. – То что? – почти вскричал Баскаков… – То покупаешь эту машинку злосчастную! – Ну все, все. Не плачь. Бредятина. Забудь, и все. – Да как забудь?! Не могу. Ты скажи… Я знаю… ты такой вот… честный… – Она всхлипывала. – И пишешь про честных… хороших… Я знаю… Только не сердись, пожалуйста, я понимаю, что нельзя так спрашивать… Я думаю: может, это как-то с машинами связано? А ты… ты… – Да что?! Что «я»? Говори! Лена будто собралась и сказала негромко и низко: – Ты батюшке про пэтээс говорил? – Про ка… – Баскаков и осекся. И, осмотрев комнату, будто здесь еще кто-то был, сказал: – Не. Не говорил… – Они же, я еще удивился, они три раза сказали: Толя, и каждый Напильник. Будто пытали меня. Сначала Толя намекнул, мол, хотим вас «ос-во-бо-дить от возможных неприятностей». Я, правда, не понял. Потом первый Напильник… обозначил, мол, снимаем с вас проблему, вы не хозяин будете. И казалось, достаточно. Но нет! Второй уже прямо открыто, прямо разжевал, что будет «человек, который столкнется с той же проблемой»… Главное, зачем разжевывать? На их месте понятней не заострять… Может, им в голову не пришло, что это может остановить. Хотя… Не знаю. Это же «Фальшивый купон»! Я узнал, но отмахнулся – больно хотелось машину. А что звонки с толку сбили, дерготня – это отмазка. И обстоятельства эти, Петины деньги, Артем с машиной. Они были, как ураган по сравнению с этим купонишком. Я как травинка перед ним, сразу признал, что в рост не встать. Даже не рассматривал, сходу сдался. От так от. Пи-са-те-лек… Знаешь, бывает при полном алиби – ты все равно виноват. И оно хуже, потому что все-то с тобой как с человеком, верят, что честный, а ты… Это как украл, а тебя оправдали за неимением. Как с ежиными рубахами. Вроде не до них и поздно… А дело во мне. Эх… У меня была, конечно, душевная подвижка забрать эти рубахи, но не решился тебя напрягать, стеснять стиркой. Другой бы решил не ездить, и все. Ни машину не морозил, ни колеса не порол, ничего. И времени полно светлого. А вот нет, и все. Не заеду. Это лучше. Выходит, так духа не хватило отказать и за обстоятельства спрятался. А те и рады. – Выходит, ты меня остерегся напрягать ради друга. А я бы постирала! Надо забрать было… Я же тебе сказала… потом… – «Потом», – раздраженно повторил Баскаков. – Да я так и собирался… А «потом»… постеснялся, тебя постеснялся… Думаю, разворчится… Выходит, думал о тебе хуже. Надо всегда эту первую подвижку, позывку слушать. Хм… – Он улыбнулся: – У меня в детстве друган был Мишка Кузнецов. Решили играть в моряки и идти на Север. Вернее, кто-то моряк, а кто-то его родители. Мишка мгновенно стал моряком и говорит: «Ну, все отлично. Я тут коло полюса. А ты давай волнуйся». При команде «волноваться» я собрался головой вот так вот заболтать. – Баскаков быстро начал качать головой вправо-влево. – Но думаю, Мишка решит, что я маленький, и официально занудил: «Ой, да что же это такое?! Ой, да как мы волнуемся!» – и за голову давай хвататься… Мишка как возмутится: «Да ты не так волнуешься! Вот как надо!» – и начал качать головой именно так, как я постеснялся. – А ты волновался, когда я поехала? – Да я тебя придавить был готов за то, что перед мужиками опозорила. – Хм… А как ты думаешь, что означает этот Ваня? И его неинтерес к этим деньгам, и то, что гаишники его… призвали? – Призвание Вани гаишниками… Знаешь… – мечтательно и задумчиво сказал Баскаков, – есть такие тайны Русского мира, которые трудно объяснить… и это такое счастье… Наверное, важно не тайну раскрыть, а понять, зачем Господь Бог тебя подвел к ней… Хотя это почти одно и то же. Так… здо́рово… что не все объяснить бумагами… А эти двое гаишников тоже с ним. С Ваней. Они из его поля… Поля… – вдруг задумчиво сказал Баскаков. И представил мутное поле, перетекающее трассу туманными потоками, вспомнил снежную руку, подхватившую Лену. – А с Ежом? – вдруг насторожилась Лена. – Как с Ежом-то? Звонить будешь? – Не-а. – Как так? – спросила резко.