Галя повела к себе в комнату: – Ну что у тебя? – Сели. – Да не могу! – снова затряслась Леночка. – Рассобачились в Игорем вдрызг. Просто вдрызг. – Бросилась к Гальке. Та обняла: – Ну все, все. Мужики есть мужики. Щас-то где он? – Да пьет с казаками этими. Телефон выключил. Главное, я его таким не видела никогда… Бывает, конечно, выпьет. А тут, как животное… Еще прет на меня: «Ты че дура? Ты че дура?» Меня еще взбесило, что он предсказал все, и я как дура действительно! – Да что предсказал? – Ну, там началось, что нас с премией прокатили, ну и… ой господи, ладно… – Ну что ладно? Рассказывай уж. Смотри, какие духи Валя подарил. – Шикардос… – Лена кивнула. – Короче разговор про литературу, ну про сор из избы… И он прямо рассказывает вот эту всю историю… До этого! Как они пьяные пришли, а я, а я… гостеприимства не проявила! Сволочь такая… Вернулись. – Не, ну вы чудо, Леночка! А?! Остановку протаранили! Не, ну а те чижики! Только надо дальше допридумать? Финал нужен убойный. А! Вот! В нее все врезаются, в кормилицу-то! Она вся уже такая латаная-перелатаная… Бронированная… А дальше… – Он сосредоточенно наморщился и вдруг, сияя, оглядел всех: – А дальше слушай! Дальше едет полкан! Ну ты рассказывал-то… танковый. Которому этот… как его… Шахназаров «тигр» заказывал. Как раз поехал за бухлом и тоже впилился в остановку! Раскатал ее в блин! Ха-ха! Шикардос-шикардос! – Поехали, шикардос! Спасибо, Галюнь, за чай. Лен, вы готовы? – Ха-ха-ха! Блуждающая остановка! – не обращал внимания Леонид и закричал: – Слышьте! Это бренд! Ха-ха-ха! Или нет! Смотрите: жена писателя Баскакова – глава фонда возрождения остановок! Ха-ха… – И зачастил: – Такое совещание у губера: может ли Баскаков быть брендом Новосибирской области? Помнишь, Бузь, конференция-то, ты рассказывал: «Может ли Шукшин быть брендом Алтайского края?» Ха-ха-ха! Шикардос! Не, Лен, представляете? На полном серьезе. Шукшин – бренд Алтайского края! – Совсем сдурели! – сказала Лена, приподнимаясь и чувствуя, что при всем возмущении Баскаковым говорит его словами. – Бренди – «Калина красная!» – не унимался Леонид. – Самогон «Макарыч». «Печки-лавочки», отделка бань под ключ! – Бренди… – покачал головой Бузмаков, поднимаясь. – Зато в тренде! – закатился Леонид, и все засмеялись. Сели в микроавтобус. Лена оказалась рядом с Леонидом. Он еще поприкладывался к бутылочке, размяк, потом как-то планово положил руку Лене на плечо. Зашептал что-то пахуче. Бузмаков его шарахнул в плечо. Тот опомнился: – Не. Я ничего. – Ну и не бренди́. А то пешком пойдешь. – Все-все… – нахохлился Леонид, поднял воротник и, отвалившись к окошку, прокемарил до Боева. Ванино поле Боевский Свято-Никольский монастырь был построен в конце двадцатого века одним священником на пожертвования. Строили из чего было, кто цементом помогал, кто кирпичом, кто бетонными блоками. Так и стоял монастырь бастионом из серых блоков, квадратный, очень высокий и стенами немного на конус, как Лхаса или миноносец. Многие блоки были с торчащими арматуринами, и вид получался ощетиненный, грозный. Наверх в гостиницу для паломников вела железная лестница с какого-то завода. Длинная, крутая, со ступеньками в ромбик. Первый раз Баскаков был здесь в страшенный мороз и особенно запомнился заиндевелый и серый вид монастырских стен и суровая судовая почти лестница. Ехал в беде, в отчаянии, изведенный отношениями с женщиной чуждых взглядов, разрывом с ней и кризисом в работе. Что-то вдруг страшно отвратило в литературе. Стало казаться, что тому главному, ради чего все затевалось, уделялось ничтожно мало внимания по сравнению с ремесленной стороной. При попытке донести духовный эпизод, девяносто процентов времени и сил уходило ни на его переживание, а на технические вещи, этот эпизод оправдывающий. Прислали как-то Баскакову английский перевод его рассказа. Устав расшифровывать его, он в виде передыха перенес взгляд на свой русский текст и… его буквально ошатнуло. По сравнению с непривычной, почти непроницаемой иноязычной буквенной массой, родной вариант был настолько говорящим, что русские слова буквально вскричали, бросились навстречу. Ожили знакомо и разнолико. Столько одушевленного было в этой качнувшейся навстречу бумаге, что наряду с радостью почувствовал он в этом оживании грозную силу и даже предупреждение. Слова были будто стая, севшая вокруг доверчиво и мощно, но готовая, чуть что не так, навсегда сорваться… В этом «навсегда» он был уверен абсолютно, а «что не так» означало ничтожное собственное отклонение от того, к чему призываешь читателя. Он попытался описать пережитое, но все выглядело настолько нарочито, что для поиска естественной формы ушли бы годы. Зачем? Ведь чтобы стать лучше, добрее и отзывчивее требуется совсем иное… С таким грузом и приехал тогда в Боево Баскаков. Вошел в зимний и суровый двор, где возле бетонной стены громоздилась куча огромных тополиных чурок. Их перекатывали две послушницы в ярких куртках. Одна, самая худенькая, с лицом, закрытым капюшоном красной куртки, особенно поронзила рвением. Он бросился к ней: «Давайте помогу», – а она ответила только: «Не надо, это мое»… Он поднялся по судовой лестнице в гостиницу. Там было тепло, даже парко, зеленело множество цветов в горшках, просто оранжерея целая, плыл запах щец, еще чего-то жилого. Его поселили, потом была служба, по окончанию которой он подошел к батюшке. Мол, что нужно, чтоб монахом стать? – Так, так, так… – сказал отец Лев, отрицательно качая головой и сразу будто отвергая весь Игорев пафос. – Тебя как зовут? И от этого «ты» Баскакову уже вполовину легче стало: – Раб Божий Игорь. – Раб Божий Игорь, – ударив на «раб», быстро, удивленно и как знакомому сказал отец Лев и поглядел пристально в глаза. – Давай так. Поживи. Трудником. Мы тебе келью дадим. Работы много. Успокоишься… Подумаешь. – Он помолчал. – Я тебе и по-другому мог сказать: совсем необязательно принимать монашество, чтобы уйти от того, что тебе в миру не устраивает. Что там не так и много честных и думающих людей… А ты хочешь их число уменьшить… – Он улыбнулся, всматриваясь и будто изучая собеседника. – И что будущему монаху надо там. – Он кивнул куда-то вдаль, назад. – Готовиться: соблюдать посты, каждый день – как штык, молитвенное правило читать, ходить в храм. Очень серьезно изучать Священное Писание, жития святых, Святых Отцов. Приучаться к постному, в пять утра вставать, не говоря про телевизор и встречи с друзьями. И с девушками… – Он особенно упер на это слово. – И так с годик. А там… посмотрим… Но я тебе говорю – поживи недельку… У? Баскаков так и не выспал ничего «путнего». С четырех лежал в полудреме, то в жару, то покрываясь потом и остывая, холодея от бессмысленности какой-то и непоправимости, от контраста между полной невиновностью, безмятежностью утра и внезапностью катастрофы. Ворочался, метался, пытался прохладней прилечь к постели, вминал жаркую голову в подушку, силясь вытянуть спасительную ее прохладу, потом также припадал ко второй подушке. Из похмельной растерзанной души не шли Ленины обезумевшие глаза, порубежный ее взгляд, ненавидящее: «Пошел вон!» В конце концов встал, пошел в ванную, нашел и прибрал карту от телефона. Долго стоял под душем, чувствуя, как волнами то нарастает, то сжимается в голове ядро. Пил чай. Лежал. Ходил. Жарил яичницу с луком, ел насильно, пряно, на случай, если остановят. Вышел на улицу, умылся снегом. Погода была ветреная. Серая… под стать настроению… В машину дико было садиться. Руки, тело неверные. Сел. Жевал жвачку. Помнил, как его остановил молодой гаишник: «Игорь Михалыч, когда вы крайний раз принимали спиртное?» И как непроницаемо глядя в глаза гаишнику, твердо и будто вскользячку бросил: «На день рыбака». По дороге заехал к Косте. Казаки негромко сидели за столом. «Смотри осторожно – сейчас переметы будут». На трассе задувал очень сильный ветер. Где дорога возвышалась над полем, снежные потоки переливали асфальт особенно гибко и текуче. Слоисто-туманную ткань будто перетягивали через трассу и натяг этого жидкого дыма был необыкновенно тугим и одушевленным. Мутно-молочные струи змеино изгибаясь на взъеме и спуске. Их набрасывало на стекло мутной толщей, тенями, сумерками, в которых меркла окрестность. Когда Баскаков прошивал несколько струй, аж рябило в глазах. На снежном фоне струи не было видать и, казалось, они нарождались только рядом с трассой, ради нее. Но шершавый мел мел по всей равнине, и поле, казалось, жило многовековой жизнью, куда-то перетекая, а трасса с бренными машинами лишь попалась на пути. Волокна были настолько плотными, что, казалось, должны оплести колеса и машины, споткнувшись, завязнуть, расползаясь, и раствориться медленно и смиренно. Но они почему-то ползли, замедляясь и работая аварийками. Видимость совсем упала – метров сто от силы. Дорога коротко расширялась, и посередине на островке темнела тень пожарного КамАЗа, а рядом с ним тень человека, отчаянно махавшего круговым махом – чтобы ехавшие не останавливались. Дальше на встречной полосе стояла патрульная с мигалками, скорая и междугородний автобус, которому в зад влепились с полдесятка легковушек. Баскаков внимательно их рассмотрел, убедившись, что Лениного «тэрика» среди них нет. Проезжая Подчасовский перекресток, он вдруг решительно повернул. Остановился у ворот и вошел в калитку. «Тэрик» стоял мордой к дому и небитой стороной наружу. Баскаков постучал… Через полчаса он мчался в Боево. В лесу не мело, но, едва дорога выходила на простор, поле снова жилисто перетекало асфальт, полосы, перебежав дорогу, укромно сливалась с полем, будто таясь. Он въехал в Боево, засаженное огромными тополями, глядевшимися особенно голо. Слева в ветреной дымке тянулись домишки, справа монастырь стоял ощетиненным бастионом. По заводскому-железному-корабельному трапу взлетел как по авралу. Комнату в гостинице так и держали за ними, словно она ничего не знала. Хотя казалось, «после всего» ее до́лжно было аннулировать беспощадно. Вошел без стука. Лена лежала с открытыми глазами, с открытым молитвословом на груди. Он прошел и сел на стул. Оба молчали. Первая не выдержала Лена, поднялась, отпила воды из стакана, спросила тихо, выцветше: – Ну и что мы будем делать? – С чем? – деревянно ответил Баскаков. – С нашими… изуродованными отношениями? Баскаков очень быстро поднялся, подошел, обнял. Лена уткнулась в шею. Почувствовал теплые глаза, как пошевелились, защекотали веки, потом мокро и облегченно замерли. Начала содрогаться, дышать со спазмом. – Ну все, все. Живая, главное. Она подняла лицо, мокрые глаза, как-то длинно натянула верхнюю губу на верхние зубы. Помолчала. Потом сказала: – Крыло сильно? – И снова уткнулась и всхлипнула. – У машины или у… отношений? – У-ве-во… – снова сотряслась Лена. – Ну ладно, ладно… Выправим. Сильно испугалась? Он чувствовал ее кивающую голову. Видел хвостик, перетянутый пояском. Он снял прихваточку и освободил-рассыпал волосы. «М-м!» – возмущенно дернулась всем телом она, но когда он грабельно пропустил волосы меж пальцев и лапищу прижал к теплой ее голове, будто что-то долепляя, расслабленно прижалась. И снова, затрясясь, уткнулась Баскакову в шею, но уже успокоенно. Потом подняла лицо, дыша тяжело, еще вздрагивая, и чуть улыбнулась. Между губ попал волос, отвела его длинным тягучим движением. Легла. Сказала медленно, по-больному: – Ты телефон выключил, чтоб проучить меня? – Чтоб проучить Нинку… Лен, я расколошматил его. Когда ты уехала. Она глупость сказала… А ты мне звонила? Она закивала. Потом сказала очень задумчиво: – Я почему-то думала, что ты приедешь. Я сегодня исповедовалась и причастилась. Иначе… я не знаю… чтоб… было. – Испугалась, когда потащило? – Погибнуть испугалась. Дико, когда тебя волокет… Как будто она взбесилась, и ничего сделать не могу, какая-то силища тащит… И страшнее всего было, что я знала, что гололед. И меня вокруг пальца обвели, понимаешь. Ехала, конечно, настроение… состояние жуткое, но все равно тепло, музыка играет. И одна секунда! Одна… – Там же знак. – Это все знак… Знак я… вроде видела… боковым зрением. А потом стала вспоминать – видела… или не видела. И запуталась… Там… пологий знак. И я, как в поворот стала входить, прямо телом почувствовала, что все. И как будто эта бровка снежная меня подрезает. А за ней же бордюр этот. Дальше само все… – И ты еще газ бросила. – Наверно, бросила. Не помню… – И еще поразило, как все мягко потом. Вдоль остановки. Будто я в пластмассовой коробке. А потом лежу. Музыка играет. А я уже думаю, во сколько ремонт обойдется… Такие ребята новосибирские хорошие. А я еще сильнее на тебя рассердилась. Что тебя нет рядом. Разбилась бы – знал бы! – А почему ты Косте не позвонила? – Не знаю… Ты знаешь, мне было так плохо, так ужасно, ты не представляешь, и как ты на меня пер, глаза в разные стороны… и требовал… А я не могу сдержаться и понимаю, что люди, а не могу, и эта авария… Мне надо было одно только – дожить до исповеди. Все. Я не спала ночь. Может, теперь посплю. Она помолчала. – Что отец Лев сказал? – Давай потом как-нибудь… Сил нет. Главное, что он… посмотрел… так… – Она снова закусила губку и отвернулась. – А что ты старый телефон не взял? – Да вообще не хочу видеть их. После Нинки.