— Слышали про синагогу в Скоки, которую в прошлом году забросали зажигательными бомбами? — Нет. — Ну, вот, можете не благодарить, — говорит он, снова опуская рукав. — Они собирались забросать синагогу зажигательными бомбами? Но теперь в его манере держаться я вижу некое подобие жестокости, медленно кипящей у самой поверхности. Вижу, как он, скорее всего, вел себя под прикрытием. Казался настолько потенциально опасным, что люди, которые бросают зажигательные бомбы в молитвенные дома, доверяли ему и считали своим товарищем. Интересно, что из этого настоящее, а что — привычка, от которой трудно избавиться. — Среди прочего, — отвечает он. — Трудно было после такого вернуться к нормальной жизни? — Не знаю, — усмехается Олсен. — Я вам сообщу, когда это произойдет. Бармен приносит нам еще виски и забирает пустые стаканы. Он улыбается мне мудрой улыбкой, как будто сам каким-то образом все это подстроил. Сводник, который гордится своей работой. — Ну, а что вы? — спрашивает Олсен. — Где это вы научились класть на лопатки парня вдвое больше вас? Скромно пожимаю плечами. — Видите ли, детектив, я довольно рано узнала о детском секс-трафике. Если держать такое в голове, когда растешь, приходится заниматься кое-какими интересными хобби. — Крав-мага? — спрашивает он. — Бразильское джиу-джитсу, — отвечаю я. — Нелегкое занятие. — Да, — качаю головой. — Это, наверное, своего рода балласт. Помогает мне почувствовать, что я держу ситуацию под контролем. — Давно вы этим занимаетесь? — В колледже я пошла на курсы самообороны, с этого все вроде как началось. Но если честно, надо было начать гораздо раньше. В детстве, после исчезновения Мэгги, я часто рисковала собой. Наверное, тогда истратила весь свой запас удачи. — Как рисковали? — спрашивает Олсен. Я стараюсь нечасто думать о своих подростковых годах, наполненных типичными проявлениями подросткового бунта: наркотиками, мальчиками, прогулами. А были еще нетипичные проявления. Тайные поездки в Чикаго и прогулки по темным переулкам. Походы по автобусным вокзалам и мотелям. Разглядывая лица встреченных там женщин и пытаясь узнать сестру. Думая об этом сейчас, я понятия не имею, как мне удалось при этом не пострадать. — Пыталась найти сестру. — Не уверена, как много мне следует рассказывать этому человеку. Чувствую себя так, словно медленно выхожу на тонкий лед. Как будто, если буду вести себя достаточно осторожно, сумею заставить гравитацию ослабить хватку. — Или доказать, что Мэгги не виновата в собственном исчезновении. — Почему вы думали, что она виновата? — спрашивает Олсен. Он грызет кусок льда из стакана. Я смотрю, как работают мышцы его челюсти, покрытой тенью щетины. — Не знаю, поверили ли мне полицейские, что ее забрал какой-то мужчина. Они как будто искали какую-то ошибку с ее стороны. Причину, по которой она сбежала. Или причину, по которой забрали именно ее, а не кого-то другого. Не меня, например. — Если это что-нибудь для вас значит, детектив Ричардс вам верил, — отвечает Олсен. — Правда? Олсен кивает. — Перед уходом на пенсию он передал мне свои заметки по делу. Кажется, он считал вас своей лучшей зацепкой. — Ну, копы из Сатклифф-Хайтс вели себя так, словно в нашем городе девушка могла исчезнуть только по одной причине: если заслужила это. — Сколько вам было? — спрашивает он. — Восемь. Мне кажется, я замечаю что-то у него под глазами. Как будто его передергивает. — И я боготворила сестру, — продолжаю я. — Я считала ее совершенством. Поэтому потратила много лет, пытаясь доказать, что они не правы. Если я могла вести себя безрассудно, но при этом все еще быть здесь, значит, это не могла быть ее вина. — И сколько времени у вас ушло на то, чтобы наконец доказать, что они ошибались? — спрашивает Олсен. Вспоминаю прошлое лето. Мужчин, за которыми я следовала в номера в отелях, туалеты баров, квартиры. Неважно, что я была замужем, а пик моих диких дней уже должен был пройти. — Я вам сообщу, когда это произойдет, — отвечаю я. Мы пьем уже третий стакан, когда я показываю ему страницу из материалов по делу Сары, которую дала мне Ава. Страницу с замазанной записью о третьем волосе, обнаруженном в квартире Сары. Рассматривая ее, он хмурится, забывшись на минуту, и я вдруг вижу мальчишку, каким он был когда-то, любопытного большеглазого мальчишку, который злится лишь тогда, когда мир вокруг с осуждением относится к его серьезности. — Что это? — спрашивает он. — Не могу понять. — Это третий волос, который нашли в квартире. Упоминание о нем убрали из отчета по уликам, чтобы его не использовали на суде Колина. — Разглядываю жесткое и серьезное выражение у него на лице. — Вы не знали. — Это дело расследовал не я. — Но вы ведь и раньше видели подобное? Вы видели, как полиция скрывает улики и останавливает расследование, найдя подходящего подозреваемого. — На это я действительно не могу ответить, — говорит он. Поскольку я немного пьяна, то сейчас могу закатить глаза. Этот показной профессионализм — военная приверженность протоколу — уже начинает надоедать. В конце концов, мы в Чикаго. Здесь никто не придерживается правил, особенно полиция. А если бы Олсен на самом деле так фанатично следовал протоколу, он бы не стал угощать меня выпивкой. — Так посмотрите на это дело сейчас, — говорю я. — Мы знаем, что кто-то еще принимал душ в ее квартире, скорее всего, на той же неделе, когда ее убили. Если бы вы расследовали это дело, разве вы не попытались бы выяснить, кто это был? — Меня бы это заинтересовало, — поджав губы, осторожно выговаривает он. — Но как я уже сказал… — Это дело расследовали не вы, — заканчиваю вместо него я, убирая страницу обратно в сумку. Потому что знаю, каков мой следующий ход. — Так как мне связаться с детективом Ричардсом? — Возможно, я знаю кое-каких парней, которые с ним еще общаются. Бросаю взгляд на стол позади нас, где сидят оставшиеся копы. Теперь, когда «Кабс» закончили проигрывать, они, кажется, утратили интерес к телевизору и по очереди мечут дротики. То и дело бросают в нашу сторону угрюмые взгляды. Целый стол сердитых надзирателей за нашим маленьким свиданием у барной стойки. Может, это потому что я — враг. А может, потому что позволила Олсену сесть рядом со мной и купить мне выпивку после того, как отказала в этом Джимми. Не понимаю я мужиков, которые бесятся из-за того, что женщина предпочла общество другого мужчины. Как будто женщины должны выбирать беспристрастно. Нам не позволено просто следовать влечению, как делают это мужчины. Наше внимание — приз, который надо заслужить добрыми делами и рыцарскими жестами, как когда открывают для тебя дверцу автомобиля или не обзывают сукой, хотя считают, что ты именно так себя и ведешь. И любому мужчине позволено испытывать праведный гнев, если мы, женщины, не проявляем достаточной беспристрастности, не вознаграждаем справедливо их благородство. Если мы делаем неправильный выбор, значит, мы дуры или пустышки. Или шлюхи. — Но здесь их нет, правильно? — спрашиваю я. — К сожалению. — Черт! Но вы же мне поможете? — Не знаю, — говорит Олсен, наклоняясь поближе, и я чувствую резкую сладость алкоголя на его коже. — У меня такое чувство, что, если помогу вам, мне будет только хуже. Раньше на этом этапе разговора я бы уже тащила Олсена за пояс в туалет. Что бы ни думали обо мне его приятели, как бы ни обзывали меня, они, скорее всего, правы. Всем этим я была, и совсем недавно. Но сейчас все почему-то иначе. Я веду себя иначе. Тоже наклоняюсь и практически шепчу ему на ухо: — Вы можете помочь восстановить справедливость. — Конечно, — соглашается он. — Но я каждый день это делаю. — Тогда, может быть, я позволю вам угостить меня ужином? Андреа была бы мной недовольна. Уверена, это идет вразрез с ее журналисткой этикой. Но я, черт возьми, хочу поговорить с детективом Ричардсом. И несмотря ни на что, хочу снова увидеть Олсена. Может, сегодня я не веду его за собой в туалет бара, но это не значит, что я не хочу когда-нибудь снова иметь такую возможность. Но прежде чем он успевает ответить, у меня загорается экран телефона. Пытаюсь не обращать внимания на легкий трепет, который испытываю при виде имени Авы на дисплее. — Извините, — говорю я. — Мне нужно ответить. — Выскальзываю из-за стойки и выхожу на улицу. Моросит мелкий дождь, поэтому я останавливаюсь в дверном проеме. Кожа становится влажной от одного только соприкосновения с воздухом. — Ава? — На Колина напали, — говорит она. Ее голос искажается подобно звуку натянутой гитарной струны. Она пытается сдержать слезы. — Он в тюремном лазарете. — О господи! — Вся легкость, оставшаяся от флирта с Олсеном, тут же испаряется. — Насколько все плохо? — Плохо, — говорит она. — Сломаны ребра, вероятно, лучевая кость правой руки тоже, а может, еще и глазница. И это только то, что сообщил мне проклятый начальник тюрьмы. Он не дает мне поговорить с его лечащим врачом. — Тебя к нему пускают? — Пока он в лазарете, нет, — отвечает она. — По-моему, они не хотят, чтобы я его осматривала. Стандартный уход за больными в таких местах едва ли лучше, чем в чертовой клинике сети «Уолгринс». — Мне жаль, Ава, — говорю я. Бросаю взгляд на бар. Олсен ушел с того места, где мы сидели. Возможно, ему надоел наш неожиданно прервавшийся флирт. — Мы должны вытащить его оттуда, — говорит Ава, и в ее голосе снова слышится нервная дрожь. — Он не может провести остаток жизни в тюрьме с этими чудовищами. Мы должны его вытащить.