– Ты когда-нибудь изменял Орне? – спросила Мор и легонько сжала мою руку, в мгновение ока возвращая меня в Галилею. В настоящий момент. – Нет. – А хотел? Было немного. С психологом, которая занималась с Лиори. Она мне откровенно симпатизировала, и в какой-то момент я заметил, что иногда фантазирую о ней, хотел я сказать. А вместо этого произнес: – Ближе к концу – да. Чтобы отплатить ей. Но что-то… останавливало меня. Не знаю что. Может, я просто не такой человек. – Вот и она тоже нет. Кудрявая. – Что – она тоже нет? – За все время с Роненом она и пальцем не дотронулась до другого мужчины. – Вау. – Но когда это уже произошло, когда она вышла из хостела… викинга и брела по пустынным улицам города, она не чувствовала вины. К своему собственному изумлению. Наоборот, она чувствовала, что этим поцелуем разрешила целый клубок проблем, которые мучили ее, и когда она легла в кровать рядом с мужем, то почувствовала, что теперь, вернув себе свободу, может снова его полюбить. Утром она открыла жалюзи, чтобы комната наполнилась солнечным светом, и сказала ему: вставай, идем в поход. Он сказал: как, что, когда, а она ответила: сейчас, солнце. Помнишь, как мы гуляли, после того как твой папа?.. Мы ходили и ходили, пока ты не улыбнешься? Помнишь, как это тебе помогло? Вот сейчас – то же самое: тебе нужно быть на свежем воздухе. Он начал было: да, но, – однако она перебила его и применила буквально ядерное оружие: кстати, Ронич, в походе гораздо дешевле. День похода – экономия в пятьдесят долларов! Маршрут El diablo начинается на одной из вершин Анд, оттуда надо спускаться два-три дня – в зависимости от темпа ходьбы – в Коройко, городок на краю джунглей. Бóльшая часть пути на местности не обозначена, поэтому они ориентировались по путеводителю, который написал немец по имени Дитер Лемке, а она распечатала с сайта для путешественников: «От точки, где вас высадит грузовик, идите пятьсот метров до бочки. От бочки отходит тропинка. Если вам повезет…» – а им повезло – «…слева будут пастись альпаки. Пройдя альпак, поднимайтесь на правый берег, пока не доберетесь до брошенной сторожки» – и так далее. И так далее. В первый день Ронен шел за ней молча. И только на второй день утром, когда они закончили складывать палатку, он сказал ей: хорошая идея пойти в поход, а она ответила: ты даже не представляешь себе, как я рада, что ты это сказал, Ронич. А он такой: за время похода мы не встретили ни души, а она такая: разве это странно? А он: это хорошо. Они шли дальше – и пейзаж вокруг них менялся. Снег таял, и вода стекала вниз водопадиками, под которыми они пытались пройти, не намокнув, а потом собиралась в бурные потоки, через которые они переходили по подвесным мостам. Каждый раз, когда в мостике не хватало бревна или нужно было перескочить с камня на камень, он протягивал ей руку, и каждый раз она бралась за нее. Оба понимали, что с каждым таким прикосновением они вновь вызывают в памяти тот момент, когда признались друг другу в любви, и вновь подтверждают свое признание. Это было на смотровой площадке в Гар-Халуце[22][Поселок в 10 километрах от Маалот-Таршиха и в 15 километрах от Мицпе-Гила.], вскоре после того как она показала ему точку, откуда видно и Средиземное море, и Кинерет, они побродили там и решили возвращаться. К тому моменту они встречались уже почти две недели, но ни один из них не решался перейти от разговоров к прикосновениям. Если честно, она уже начала подозревать, что девушки его вообще не интересуют. И тут она оступилась. Перескакивая с камня на камень. Буквально оступилась, совсем легко. Он протянул ей руку, и она ухватилась за нее и не отпускала, даже когда они вышли на ровную местность. Так и шли всю дорогу до его дома. Почти час. И там, за дверью его комнаты, на которой висела доска для дартса, они поцеловались, он раздел ее и все время останавливался, чтобы спросить у нее взглядом, можно ли продолжать, и, когда увидел у нее справа от пупка большое родимое пятно в форме Африки, которое казалось ей уродливым и которого она так стеснялась, что годами не мылась в душе в общественных раздевалках, он встал на колени и поцеловал его со словами: оно такое красивое, ты такая красивая. На второй день похода начался дождь. Даже не дождь, а потоп. Если верить путеводителю Дитера, им оставалось совсем немного до деревеньки, так что они побежали туда с рюкзаками, подпрыгивающими за спиной, чтобы успеть найти приют до наступления темноты, и постучались в первый попавшийся дом. Им открыл какой-то беззубый человек, он говорил на древнем языке с большим количеством согласных. Не по-испански. Они попытались объяснить ему жестами, что промокли под дождем, он кивнул и подал знак идти за ним. Ронен процедил на иврите, что это выглядит опасным, а она громко ответила ему: расслабься, у него добрые глаза. И правда, этот человек привел их к маленькой постройке в центре деревеньки, погромыхал огромной связкой ключей и открыл один из классов в школе, со стульями, партами и доской. Снаружи продолжался потоп, но теперь они были в безопасности, сидя в своем Ноевом ковчеге. Они расстелили спальники на возвышении, предназначенном для учителя, и так крепко заснули, что не услышали даже, как утром в класс зашли дети и столпились вокруг них. И только когда учительница стала трясти их за плечи, они проснулись, и, видимо, их недоуменные лица выглядели смешно, потому что дети, все семеро, и учительница вместе с ними покатились со смеху и смеялись так свободно, что и они двое тоже засмеялись; точнее, она засмеялась, а Ронен улыбнулся, по-настоящему улыбнулся под своей бородкой; а потом, раздав детям конфеты из рюкзака – путеводитель настоятельно рекомендовал запастись конфетами, чтобы раздавать их детям, настолько фундаментально подошел к своей задаче Дитер, – они сложили спальники, вышли из класса и двинулись дальше по своему маршруту. Все вокруг сверкало от капель дождя и солнечных лучей, и они пели дуэтом «Дети – это радость»[23][Песня группы «Естественный отбор» (слова Йегошуа Соболя).], она за солиста, а он – за скрипку, он пел высокие ноты и двигал рукой так, как будто водил смычком по струнам. Они допели, и он сказал: может, когда вернемся в Израиль, я снова буду выступать, и она сказала: это будет замечательно, и подумала: ну наконец-то! Мой Ронен, который своей любовью залечил мои детские травмы, благодаря которому я наконец узнала, что значит чувствовать себя дома, – снова со мной. Но, когда они вернулись из похода в Ла-Пас, ее Ронен снова был напряжен, как колючая проволока. Она уже настроилась на несколько дней отдыха с теплой ванной и возможностью полежать в гамаке, но он стал жаловаться, что Ла-Пас некрасивый, его напрягали слепые и хромые на улицах и то, что ему все время пытаются что-нибудь продать, и эта комната в хостеле – кто вообще селит постояльцев в комнату без окон? И пустой аквариум в лобби – что это вообще? Где вода? Где рыбки? Он боится, что дурные мысли снова вернутся к нему, поэтому смотри, сказал он, у Дитера Лемке есть велосипедный маршрут по Дороге Смерти, точнее, когда-то она была Дорогой Смерти, а сейчас, из-за того что там случалось много аварий, она закрыта для машин, ездить на ней можно только на велосипедах, и Дитер написал в своем блоге, что виды – astonishing[24][Потрясающие (англ.).]. Она хотела сказать ему, что рассчитывала немного отдохнуть, но она тоже боялась, что дурные мысли и странное поведение вновь вернутся, и не хотела подвергать риску близость, которая заново создавалась между ними. Так что в конце концов выбора не осталось: она согласилась отправиться завтра на Дорогу Смерти. * * * – Ух, сколько я болтаю, – перебила себя Мор и поднесла палец к губам, будто пытаясь заставить себя замолчать, а потом посмотрела на меня таким взглядом, который я и сейчас не смогу правильно описать. Может быть, дело в том, что он задержался на вырезе моей рубашки… – Не волнуйся, – сказал я. – Продолжай. – Вообще, я больше люблю слушать, – заметила она, не отводя глаз. – Помню, – сказал я, – по Ла-Пасу. – Так получается, когда ты… – Она остановилась на минуту и начала заново: – В восемь лет у меня был узелок на связках. Мне сделали операцию, и после этого месяц нельзя было разговаривать. Целый месяц я только слушала. – Это была подготовка к «телефону доверия». – Точно. – Но сейчас рассказывай, пожалуйста, дальше. А слушать буду я. – Мне жжет горло, Омри. Кажется, что если буду рассказывать дальше, то в конце концов… расплачусь. – А это плохо? – Если я заплачу, то уже не остановлюсь. А это плохо. Сейчас мне надо быть сильной. Интересно, зачем ей, в сущности, быть сильной, подумал я. И спросил: – Тебе не… Ну то есть я-то могу здесь оставаться до завтра, а вот тебе не… надо возвращаться на шиву? – Надо, – коротко вздохнула Мор, и вздох был похож на болезненный стон. Затем она снова подняла на меня взгляд: – Но мне нужно кому-нибудь рассказать эту историю. – Ладно. – О’кей, – она сделала вдох, глубокий вдох, и только после этого заговорила: – Когда она… проснулась, ей захотелось пойти позавтракать, но тут выяснилось, что дверь заперта снаружи, то есть муж забрал запасной ключ, и тут… Сейчас, Омри, наверное… перед тем как продолжить, нужно кое-что рассказать о ней самой. У нее четыре сестры, все они, в отличие от нее, пай-девочки, и их отец, боясь, что она на них дурно повлияет, все время ее наказывал. Если она опоздала с вечеринки. Или непочтительно с ним разговаривала. А одно из любимых наказаний у него было такое: он запирал дверь ее комнаты снаружи и не выпускал ее до утра, даже в туалет. Так что после того, как она поняла, что муж закрыл ее в комнате хостела, все эти ночи унижений, когда ей приходилось справлять нужду из окна во двор многоквартирного дома, бросились ей в голову, и она попыталась снести эту дверь силой, толкая ее и колотя по ней, но это не привело ни к чему, кроме адской боли в плече, и, когда он вернулся с велосипедами, она была уже просто в истерике. Может быть, если бы он соврал ей, что это по ошибке, что он не собирался забирать запасной ключ, она бы успокоилась. Но вышло наоборот: не сделав ни малейшей попытки извиниться, он сообщил ей, что захватил с собой ключ, потому что ходил брать напрокат велосипеды и не хотел, чтобы она пошла завтракать и кокетничала там со всякими людьми. Она спросила его: ты что, назначил себя моим тюремщиком? А он ответил: ты не оставила мне выбора. Теперь, когда она это рассказывает, а тем более в третьем лице, ей ясно, что в тот момент она должна была понять, что он совершенно чокнулся, и вести себя соответствующе, то есть оберегать себя, попросить кого-нибудь вмешаться, а может, отправить его на самолете в Израиль, чтобы его там госпитализировали, – уж точно не продолжать спорить. Но тогда она была в истерике и не могла посмотреть на ситуацию со стороны, а кроме того, ей хотелось дать ему сдачи, причинить ему боль, дать ему словесную оплеуху такой силы, чтобы это вновь заставило его стать собой, и поэтому она рассказала о своей ночной встрече с разведенным викингом в Ла-Пасе. Рассказала ему: мол, я пошла. Рассказала: после того как ты заснул. Рассказала о поцелуе. И еще о других вещах, которых на самом деле не было. А потом… – она и не знала, что в ней так много злости, она ведь и мухи не обидит! – когда она увидела, что ее словесная оплеуха не оказала никакого эффекта, ему просто наплевать, она начала бить его кулаками в грудь. Видишь? Удар. Вот что бывает, когда ты меня запираешь! Удар. Все из-за тебя! Удар. Это ты подтолкнул меня к этому! * * * – Не смотри так на меня, Омри. И она в одно мгновение высвободила свои пальцы из моих. – Так – это как? – Как будто я совершила чудовищную ошибку, рассказав ему о нас. Конечно, я совершила чудовищную ошибку. * * * Над нами стали кружить орлы. Или не над нами, а над какой-то невидимой для нас падалью. Мор посмотрела на них. Я посмотрел на нее и обратил внимание – впервые, – сколько серебряных ниточек вплетено в ее кудри – куда больше, чем бывает в ее возрасте. – Правда ведь, что в кино, – повернулась она ко мне, – когда женщина бьет мужчину кулаками в грудь, он крепко обнимает ее и удерживает, пока она не успокоится? – Правда. – Так вот, на самом деле все по-другому. – А как было на самом деле? – Ронен только оттолкнул… ее от себя, горько улыбнулся и сказал: я знал, – а она такая: но… а он такой: моя мама всегда говорила, что ты как уличная кошка – пойдешь за любым, кто даст плошку молока, – а она такая: я могу тебе ответить, но не стану опускаться на этот уровень; а он сел на кровать, засунул кисти рук себе под бедра, как будто пытаясь сдержать их, пока можно, и сказал зло, а не умоляя: ты не понимаешь, что я не могу без тебя жить? А она села рядом с ним и сказала: ты не обязан жить без меня. И добавила: извини, Ронич, мне очень жаль, что я пошла к нему. И он улыбнулся совсем горько, не дотронувшись до нее, посмотрел на два велосипеда, которые принес и которые теперь стояли посреди комнаты, и сказал: я заплатил за них кучу денег. А она подумала: его правда интересует сейчас именно это? И сказала: ну давай, едем, а он… Он ответил, без воодушевления: хорошо. Но при одном условии. А она: слушаю. А он такой: твой телефон – у меня. Чтобы ты не переписывалась с этим Омри у меня за спиной. А она: у меня даже нет его номера. А он сжал губы и повторил: такое у меня условие. А она – из желания загладить вину – достала из кармана телефон и протянула ему: бери. Надеясь, что это его успокоит. Но, как только они выехали на Дорогу Смерти, он снова замкнулся в себе, почти не разговаривал с ней, следил, чтобы между их велосипедами сохранялась дистанция: держался на два-три проворота педалей впереди. Она ждала, что его обида пройдет, и думала, что раз он сам решил отправиться в поход – то это уже добрый знак, и не сказала ни слова о том, что дорога ужасающе узкая, что нет ограждения, что она старается смотреть только вперед и налево, чтобы ненароком не посмотреть направо, в глубокое ущелье, она не обменялась ни взглядом, ни кивком с велосипедистами, которые ехали им навстречу, и стала презирать саму себя за то, что поддалась диктатуре, и в то же время тешила себя надеждой, что их медовый месяц еще можно удержать от падения в пропасть. Она понятия не имела, что у него созрело совсем другое решение. Он стал вести себя с ней как с совершенно чужой. Даже когда они проезжали мимо крестов, воткнутых в землю в память о тех, кто погиб на этой дороге, – у нее от каждого такого креста кровь стыла в жилах, и она сбавляла скорость, – он не произносил ни слова. Оставался закрытым от нее на всю длину молнии, как в спальнике. По ночам в палатке от перенапряжения и холода у нее иногда сводило мышцу на ноге. Днем он ехал быстро, а во время редких привалов молчал и смотрел на все, что угодно, только не на нее, и лишь через минуту-две говорил: так, я все – и тут же садился на велосипед, и ей приходилось прилагать немало усилий, чтобы не отстать, чтобы не дать ему скрыться в тумане – а туман был почти все время, – но она не хотела просить его ехать помедленнее, чтобы не выпускать джинна из бутылки, да и надеялась, что, пока он будет яростно крутить педали и потеть, весь его гнев выйдет через поры и он, наверное, сможет простить ей глупость, которую она совершила, и глупость, которой она не совершала, но о которой рассказала ему, да, в тот момент она еще надеялась, что все встанет на свои места, и все время напоминала себе, чтó сказал ей тогда, в своей комнате, викинг: путешествие – это исключительное обстоятельство, и некоторые люди раскрываются в нем с хорошей стороны, а некоторые… Ты помнишь, как говорил мне это? – Конечно. – И вдруг она вспомнила единственный их отпуск за последние несколько лет, в Ахзиве[25][Поселок в Западной Галилее.], когда они окончили университет. Всю дорогу Ронен тогда жаловался, что вышло дороже, чем он думал, что ему слишком жарко, а потом – что слишком холодно, слишком много песка… А за ужином, когда все постояльцы собрались вокруг нее и она болтала с ними, он достал книжку о последних днях Гитлера в бункере и читал ее, но ни разу не перевернул страницу, а потом наклонился и сказал ей: так, я все, но ты можешь оставаться тут и кокетничать с кем захочешь; и по дороге в домик он шел на полметра впереди нее, и когда она спросила, почему он идет так быстро, он не ответил, а когда они добрались до домика, он открыл дверь пинком и упал на матрас без сил, хотя ничего в тот день не делал, повернулся к ней спиной и тут же заснул, а во сне говорил – рублеными фразами, как на шиве по его отцу… – Звучит ужасно… – Не обязательно супругам должны нравиться совместные путешествия, говорила она себе. Нам нужно только пережить Дорогу Смерти, вернуться домой и больше никогда не ездить в отпуск вместе. – Я волновался за тебя, когда ты ушла от меня посреди ночи, ты знаешь об этом? – Правда? – Утром я проснулся и стал вас искать по всем хостелам в Ла-Пасе. У меня было предчувствие… Дурное предчувствие. – Какой ты милый, – сказала Мор. Эта ее интонация меня взбесила – «Какой ты ми-и-и-илый». Кто это тут «ми-и-и-илый», я что, маленький мальчик? В общем, я не стал ей говорить, что в конце концов отправился вслед за ними. Вместо этого слегка кивнул – мол, продолжай. И она стала рассказывать дальше – заново переживая события, о которых говорила. – По ночам она просыпалась в палатке от острой боли в мышце, которую свело, но сдерживалась, чтобы не закричать и не разбудить мужа, не выходила из палатки в туалет, даже если хотелось, чтобы он ни в коем случае не проснулся именно в этот момент и не подумал, что она пошла к другому мужчине. Сейчас, рассказывая это, она понимает, что тогда уже все было кончено. В походе она не могла наслаждаться прекрасными видами, которые то и дело пробивались через туман, – белые вершины Анд, извилистая серебристая лента реки Юнгас, бурная растительность, низкие облака, водопады, стекающие на дорогу, – все это там было, но не оставило у нее воспоминаний, как картина в музее: ты видишь, что она красивая, но она не затрагивает в тебе никаких чувств, – и тем не менее из любви к нему, которая в ней еще осталась, и из-за мысли «что я наделала, зачем во время медового месяца я целовалась с другим мужчиной», которая ее все еще мучила и заставляла чувствовать себя потаскухой, как он ее назвал, или распущенной, как называл ее отец, – она каждое утро вытаскивала себя из спальника, складывала рюкзак, садилась на велосипед и весь день ехала в двух-трех метрах позади него, и каждый раз, когда им приходилось останавливаться – например, когда сходила лавина и загораживала дорогу, – она пробовала закинуть ему приманку, то одно слово, то другое, – может, хоть какое-нибудь он подхватит: «Похоже немного на Шаар-ха-Гай[26][Место по дороге между Тель-Авивом и Иерусалимом, на границе прибрежной низменности и Иерусалимских гор.], да?», «Ты видел, мы проезжали груду камней с именами на иврите? По-моему, я читала об этой аварии на сайте для путешественников. Восемь человек. Джип». Она пробовала еще напевать песни, – может, он подпоет ей, как будто аккомпанируя на скрипке? Или просто подпоет. «Вот минута, и две, и три прошло, пока до Хосе наконец не дошло…», «Каждый год девятого ноября, ни строчки ни написав, ни слова не говоря…», «Ты белый ангел, но не наяву, ты цветок, что я не сорву…», «Маленькие дети, большие дети – всю жизнь мы дети…»[27][Цитаты из популярных израильских песен. В первой – «Вот вам мораль» М. Ариэля – два мексиканца идут по горной тропе, и один из них падает, а другой пытается его спасти; во второй – «Фиалки» Й. Гефена – женщина, будучи замужем за бесчувственным человеком, начинает получать цветы и другие знаки внимания от таинственного поклонника и так и не узнает, что им был ее муж; в третьей – «В сердце у тебя» Й. Гефена – герой поет своей возлюбленной о скорой неминуемой разлуке навсегда; в четвертой – «Всю жизнь дети» А. Айнштайна – герой предчувствует скорую смерть и вспоминает детство.]. И так, пока не надоело. Сколько можно говорить и петь, если тебе не отвечают? И при этом не чувствовать себя тупицей? Отец наказывал ее молчанием. Иногда он не разговаривал с ней целый день. Иногда, если находил у нее в портфеле сигареты, – два дня. А один раз, когда узнал, что у нее роман с руководителем театральной студии, – целый месяц. Она обращалась к нему, а он делал вид, что не замечает. Не отвечал. А если ему что-нибудь было нужно от нее – например, чтобы за столом она передала ему перец, – он просил ее сестру Элишеву, чтобы та попросила ее. Нет ничего более унизительного, правда? – Правда. – Спасибо, что ты ответил. – Пожалуйста. – Всегда отвечай мне, Омри. Обещаешь? – Обещаю. * * * Мне понравилось, что она сказала «всегда». «Всегда» означает, что у нас есть будущее. Вдруг я представил себе сценку из будущего: через несколько месяцев мы стоим рядом, как стоят пары, расслабленно и спокойно, в клубе «Барби» на концерте «Церкви Разума». И от ритма, который задают басы, пол трясется у нас под ногами.