– Не для девятнадцатого века, – ответил Франклин, глядя вверх, на стены. – Я, конечно, его знал. Как и мой отец. Лемюэль Корниш продал нам свое поместье, ставшее к тому времени школой. Но он не рассказал отцу всего, что знал, приберег это для меня. – Почему? – Томас Гринвуд, мой отец и твой прадед, был человеком разносторонним. Он обладал весьма развитым воображением и был прирожденным лидером, а в области просвещения – подлинным пророком. И еще он был… Как бы это выразиться? – Франклин посмотрел на потолок. – Ты знаешь, что я прав, отец: ты неудержимо насаждал благонравие. Уилл не мог сдержать смех. – Что это значит? – Томас не мог видеть язычника без того, чтобы не попытаться его обратить, пропащего, кому не попробовал бы помочь, грешника, которого не заставил бы раскаяться. Доброта, всегда Доброта – с прописной буквы. Аккуратно деля все человеческое бытие на черное и белое, мой отец считал, что, вооружившись своей несокрушимой верой, всегда сумеет найти различие. Уилл почувствовал, как лифт слегка задрожал, еле заметно начиная сбавлять скорость. – Неправильно то, мой дорогой мальчик, – сказал Франклин, отвечая на взгляд Уилла своим, сдержанным, но укоризненным, – что столь примитивная, упрощенная, детская, смею сказать, философия не учитывает все серое, все промежуточное, ту область, в которой люди действительно учатся думать самостоятельно и жить по собственным заповедям. Лифт остановился, и панели перед Уиллом неслышно раздвинулись. – Именно там происходит все самое интересное, – сказал Франклин. – Где Уилл? – спросила Брук, едва войдя в номер. Ник посмотрел на нее, оторвавшись от своих трехсот отжиманий. – Снова ужинает со стариком Элиотом. Ник вскочил, обтерся полотенцем, взбудораженный, потный, улыбаясь так, словно ничего не мог с собой поделать. Он и правда не мог. Брук, как всегда, не прилагая к тому ни малейших усилий, выглядела безупречно: одежда, аксессуары, прическа, немного косметики – все в ней казалось совершенством. – Он проводит там ужасно много времени. – Брук поставила рюкзак на стул, взяла ежедневник и начала перелистывать его, рассеянно теребя прядь своих золотых волос. – А Аджай? – Тоже еще на Крэге, работает допоздна, разбирает старые как их там… арьхивы. – Ар-хивы, а не арь-хивы. Это тебе не «гарь» и не «ларь». – Сама ты ларь, – сказал Ник, по-прежнему улыбаясь ей. Брук покачала головой и рассмеялась, потом восторженно посмотрела на него: – Какую бы программу тебе ни предложили, она творит чудеса с твоим телом. И совершенно не затрагивает мозг. Ник развернул стул спинкой вперед и сел, положив подбородок на руки. – Раз уж ты так вжилась в роль вожатой, не хочешь спросить, где Элиза? – Спросить у тебя? Хорошо, спрашиваю. Пожалуйста, скажи. – Понятия не имею, – сказал Ник, барабаня пальцами. – Зачем тебе вечно знать, где все? Она бросила на него свой обычный терпеливо-раздраженный взгляд. – Почему я не могу спросить о своих друзьях? Потом взяла со стола черный телефон и нажала на единственную кнопку. Когда отозвался оператор, Брук попросила: – Пожалуйста, отправьте на пейджер Элизе Моро просьбу позвонить мне. – Какое сегодня число? – спросил Ник, когда она дала отбой. – А какая разница? – Календарь прямо перед тобой, снежинка. Какое сегодня число? – Седьмое августа, – сказала Брук. – А, верно, – сказал Ник, щелкая пальцами. – Сегодня Национальный день интереса к друзьям. Она посмотрела на него, и на мгновение в этом взгляде проступила злость, но Брук тут же ее скрыла. – Должен существовать какой-то способ не обращать на тебя внимания. – Мечтать не вредно, дорогая. Ник продолжал смотреть на Брук, которая что-то записывала в ежедневник; перестав смотреть на Ника, она перестала и улыбаться; потом он встал и «лунной походкой» отправился на кухню, по пути взглянув на часы. – Хочешь выпить чего-нибудь освежающего, Бруки? – Спасибо, вода подойдет, – сказала она, не отрываясь от ежедневника. – «Аш-два-о» сейчас будет. Аджай толкнул ящик по полу, и тот точно вошел в единственный промежуток в длинном ряду ящиков у дальней стены круглой комнаты башни. Он закрыл глаза, приложил руки к вискам и осторожно нажал. Это как будто помогало смягчить давление, возникавшее во время напряженного запоминания, но, к несчастью, не убирало приступы острой головной боли, иногда возникавшие у него по ночам. «Ты создаешь новые нейронные проводящие пути с огромной скоростью и очень плотно. – Так объяснил ему этот феномен доктор Куява во время последнего осмотра. – Слово «пути» не вполне подходит: ты создаешь скорее скоростные шоссе». Посмотревшись недавно в зеркало, Аджай заметил, что его глаза стали больше. А вот зрачки утратили прежнюю чувствительность к свету, и он как будто радовался этому, ведь теперь он мог дольше не закрывать глаза и больше видеть. Он обнаружил, что ужасно хочет видеть больше. А самым тревожным было вот что: когда он в последний раз попытался надеть старую бейсболку, она явно оказалась мала. Он решил, что лучше об этом не думать. Аджай взглянул на часы и торопливо направился к восточному окну. Посмотрел на тропу, ведущую к берегу мимо кладбища, и увидел на ней две фигуры: Уилла и мистера Элиота. Аджай шире раскрыл глаза, как научился делать, фокусируясь на них, увеличивая изображение и подмечая подробности. Он видел, как Уилл посмотрел на башню, спрятал руку за спиной старика и поднял ее. Два пальца. – Черт побери! – в тревоге прошептал Аджай. Он быстро пошел за рюкзаком, который спрятал в одном из ящиков. Снова посмотрел на часы: 18:50. Через десять минут Лемюэль Клегг принесет ему ужин. Он достал из рюкзака маленький школьный пейджер. Тот самый, который модифицировал, чтобы сервер школьной сети не мог его засечь. – Чувствуя, что Томас может быть недостаточно внимателен к его рассказу, Лемюэль Корниш никогда не рассказывал ему о том, что его отец и «Рыцари» действительно здесь обнаружили, – сказал Франклин, когда двери снова раскрылись. – Мой отец ни слова об этом не слышал. Франклин вывел Уилла из лифта в узкий коридор. Они спустились не на самое дно. Этот уровень Уилл видел впервые: построенный в стиле на десятилетия новее старой больницы, свежевыкрашенный, с портретами на стенах – люди в костюмах девятнадцатого и двадцатого веков; Уилл решил, что это самые выдающиеся из «Рыцарей». – Что он был за человек? – спросил он. – Лемюэль? Практичный. Уравновешенный. Он слишком хорошо понимал, почему его отец сбился с пути. Что за одержимостью Иена найденным под землей стоит скорее страсть и безумие, чем здравый смысл. Понимаешь, когда первоначальное воодушевление схлынуло, Иен постепенно решил, что совершил ужасную ошибку, что этот забытый город нужно закрыть и снова навсегда забыть о нем. – Значит, Лемюэль не разделял взглядов отца, – сказал Уилл. – Он был гораздо более уравновешенным человеком. Лемюэль выработал любопытный, но куда более осторожный подход к продолжающимся исследованиям. Например, это он придумал установить большую деревянную дверь у входа в туннель. Не для того чтобы навсегда запечатать вход, хотя его отец в это поверил, а просто чтобы отсечь нежелательных или случайных посетителей. – Ты знаешь, кто вырезал на двери слова «Кахокия» и «Комкамез»? – Мы точно не знаем, когда он это сделал, но полагаем, что эти слова на двери сына – последнее, что вообще сделал Иен Корниш. – Но почему он назвал город Кахокией? Ты ведь знаешь о Кахокии в Южном Иллинойсе? – О да. Археологический памятник индейцев. Земляные курганы с множеством объектов материальной культуры, свидетельства ранней цивилизации. Французские исследователи наткнулись на него триста лет назад. Сейчас там государственный парк с туристическими маршрутами и сувенирной лавкой, хотя в дни Иена ничего этого не было. Но, побывав там, Иен, очевидно, решил, что его открытие здесь и то, что на юге, – части одной сети подземных городов. Причем не туземных городов, обрати внимание, а более древней цивилизации, которую давным-давно создали Иные под всем Средним Западом. Это заключение привело Иена, в его умственном состоянии, к выводу, что они когда-то были господствующим видом на планете. Это он, в свою очередь, истолковывал, – старик замолчал, рассмеялся и повернулся к Уиллу, подмигнув ему, – как свидетельство их желания вторично захватить Землю. – Значит, вот почему там второе слово на двери, – сказал Уилл. – Ты ведь знаешь, что оно значит? – Комкамез? О да, это акроним: конец мира, каким мы его знаем. Конечно, бред – и печально отразившийся на Иене. В то время он на несколько месяцев закрылся здесь, на Крэге, в комнате с обитыми стенами, считая, что ему грозит опасность. Однажды днем он сбежал оттуда и ушел в туннели. Именно тогда он вырезал на двери эти слова ножом, взятым на кухне. А потом тем же ножом отнял у себя жизнь. Уилл ненадолго приостановился. Не так давно он стоял на этом самом месте. Он закрыл глаза, отправился назад и на мгновение коснулся ошеломляющей ауры ужаса и отчаяния бедняги. Он содрогнулся, когда это ощущение захлестнуло его; потом быстро стряхнул его. – А что это за статуи солдат в туннеле? Их тоже поставил Иен?