Пять лет назад Впервые в жизни она боялась Нового года. Время таяло стремительно, как льдинка на горячей сковороде. Полтора месяца – вечность. Месяц с хвостиком – тоже ничего. Месяц, три недели. Олеся все никак не могла выбрать подходящего случая. Герман ведь даже с друзьями ее не торопился знакомить, не то что с семьей, а она тут вылезет – пожалте к бабушке? С другой стороны, ясно же, что он просто не хочет гнать лошадей. Даже в койку ее не тащит. Целовались в его машине до звездочек в глазах – это да, но домой на пресловутую «чашку кофе» пока не тянул. Берег. Заботился. Даже тогда, когда она и не ожидала. – Хочешь встретить Новый год досрочно? Они опять сидели в том самом кафе с клетчатыми скатертями – «их» кафе. – Досрочно? Это как? – удивилась Олеся. – Мы тут с приятелями замутили вечеринку, точнее, я-то сбоку припека, но не пойти нельзя, ну и одному явиться – тоже не комильфо. А они про тебя уже столько слышали, что с живого меня не слезут – хватит прятать свою жемчужину. Жемчужину! Он рассказывал о ней друзьям! И она – жемчужина! Олеся как наяву услыхала вдруг торжественную тему из «Шерлока Холмса». И – нет, не главное, но немаловажное – теперь можно данное бабушке обещание исполнить. Вот он, случай! – Баш на баш? – Она хитро прищурилась (знала, что это делает ее похожей на прелестного котенка). – Ну-ка, ну-ка, что ты там задумала? – Да не я. Хотя и я тоже. Бабушка очень хочет с тобой познакомиться. – Бабушка? – Ну да, у меня же, кроме нее, никого нет. – Желание твоей бабушки – для меня закон. Вот погуляем на пати, и через пару дней можно и перед бабушкой предстать. На завтра у тебя какие планы? – Что, уже завтра? – Олеся вдруг испугалась. – Ну что ты! Завтра пойдем тебе за платьем, первый выход в свет – это важно. – У меня есть платье… – она опустила глаза. Спасибо Карине, жить сейчас стало куда легче, но новогодний подарок для Германа – роскошное портмоне – съело почти всю ее заначку. Нельзя же было ему дешевку какую-нибудь преподнести? Героиня О’Генри ради подарка любимому мужу обрезала и продала свои чудесные волосы, а он ради той же цели заложил свою единственную ценность – фамильные часы. Но – платье? – Олесенька, ты что, не понимаешь? – Герман сгреб ее ладошки в свои и заглянул в глаза. – Жемчужине нужна достойная оправа. Тут даже не в тебе дело. Мне бы не хотелось, чтобы мои друзья косились. – А концертные платья? – робко предложила она. – Ты еще клоунский наряд нацепи! – чуть не брезгливо сморщился он. Но, заметив ее смущение, смягчился, опять сгреб ее ладошки в свои, сильные и теплые, подышал в получившуюся «ракушку». – Я не хотел тебя обидеть. Но концертные платья не подойдут. Нужно что-то… не знаю даже, как точнее сказать, не силен я в этих дамских терминах. Другое, в общем. Но зато я знаю хорошее место, где все обеспечат по высшему разряду. И не беспокойся, я все оплачу, разумеется. – Я… я не могу так, – выдернув руки из его ладоней, Олеся прижала их к щекам, чувствуя, как жарко они горят, совсем, должно быть, уже малиновые. – Я… я сама заплачу. Ах, как это было неловко! Понятно, что Герман ориентируется на уровень своей компании, где даже шмотки «из прошлогодней коллекции» уже не комильфо, а не модный бренд – вообще позор. И никакие объяснения этого не исправят. Позорить Германа ей совершенно не хотелось, хотелось совсем наоборот – его компания со всеми их заморочками должна ему позавидовать! А не коситься и не шептаться по углам. Сколько-то можно будет занять у Карины, но – сколько? Она наверняка под Новый год тоже потратилась, так что даже их совместного бюджета на «соответствующее» платье может и не хватить… – Ты с ума сошла! – Герман опять завладел ее руками, сжимая их слишком сильно, даже больно немного, волновался, должно быть. – Это мои друзья и моя вечеринка. Разумеется, я заплачу. Ты просто должна меня слушаться. Ясно? – и улыбнулся так проникновенно, что Олеся смутилась еще сильнее. Господи! Это ж такое счастье, когда сильный, надежный мужчина берет на себя решение любых проблем! Она к такому не привыкла – и хорошо ли это? Надо просто принять – и быть благодарной. И ему, и судьбе. Каринка вон такими тонкостями не заморачивается. Но уже почти сдавшись, она робко предложила: – Платье можно ведь и в аренду взять? – Не выдумывай! Я за тобой заеду. Занятия в пять заканчиваются? Надо же, Герман помнит ее расписание! Это было так приятно, что Олеся даже слегка смутилась: он так заботится, а она бучу на ровном месте подняла. Подумаешь, платье! Для него-то подобные расходы – сущий пустяк, мелочь, и, конечно, его обижает ее упрямство. Бабушка не одобрит? От мужчины допустимо принять цветы и – как максимум – перчатки. Но… бабушке ведь можно и не говорить? О чем она не узнает, то ее и не расстроит, правда? Перчатки! Почему вдруг именно перчатки? Девятнадцатый век прямо. Сегодня все куда как проще. Простым бутик на втором этаже крупного торгового центра, куда они приехали на следующий вечер, не выглядел. Две блондинистые, похожие друг на друга, как плохие копии куклы Барби, продавщицы вились вокруг Германа не хуже восточных одалисок. Олеся для них была чем-то вроде одушевленного (и то не факт) манекена. Из принесенного девушками вороха вешалок Герман отобрал три: – Иди в примерочную. Первое платье он забраковал сразу: – Слишком обтягивает, видок как у дорогой шлюхи. Может, и очень дорогой, но все-таки шлюхи. Не годится. Ричард Гир в фильме «Красотка» был не настолько груб, несмотря на то, что Джулия-то Робертс именно шлюхой и была. Но, с другой стороны, Герман бросил свою реплику, глядя вовсе не на Олесю, а на продавщиц – и те моментально сникли. Только засуетились еще больше. В итоге выбор Германа пал на довольно простое по силуэту длинное черное платье (Олеся в очередной раз вспомнила Карину, наизусть знавшую все «приличные» европейские модные дома), расшитое по лифу стразами, довольно закрытое, только с кружевной спинкой и кружевными же рукавами. Из зеркала на Олесю взглянула роскошная незнакомка. Почему-то черный цвет не подчеркнул ее бледность, а, напротив, лишь оттенил ее, словно добавив лицу красок. Даже стразы не делали платье вульгарным! Но – носить такое? Олеся хотела выбрать другое, синее, попроще, от какого-то российского дизайнера. Но Герман покачал головой, повторив с легким нажимом: – Черное. Мокрые кривые ветки боярышника за окном казались совсем черными и, сплетаясь, напоминали кружево. Черное кружево черного платья… – Ладно, я побежала! Ты как, голова больше не кружится? Лицо Риты еще немного расплывалось, и Олеся не сразу сообразила, где находится и что произошло. – Спасибо, Рит, беги, я в порядке. В порядке? А ведь ничего же не произошло. Пока не произошло. Но уже через… а, неважно. Главное – неизбежно. Танк уже выехал, и ты можешь бежать, можешь прятаться, можешь хоть на дерево залезть, безнадежно. Надвинется, сомнет, раздавит. Первым движением было позвонить Карине, но после вчерашних обвинений? Неважно, что Карина о них не помнит, главное – думает так: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Сейчас же Карина вся – одно сплошное счастье. А она, Олеся, опять жаловаться станет? Ладно, не завтра он еще появится. Да и не обязательно ему на глаза попадаться. Можно заболеть, к примеру. Можно в хранилище себя чем-нибудь занять, можно… И даже если – не съест же он ее! Это ему нужно бояться! А ей? Что нужно – ей? Ей нужно, чтобы все оставили ее в покое, неужели так трудно понять? Или «все» – это тоже самообман? Спокойствие – оно ведь внутри? По заветам великого Карлсона: спокойствие, только спокойствие! Глава 9 Спокойствие, только спокойствие, ворчал Александр, неодобрительно разглядывая в зеркале собственную физиономию: волосы дыбом, глаза, как будто не просыхал неделю, на щеке красными полосами отпечаталась тетрадка, на которой он вчера ухитрился заснуть. Хотел ведь после звонка Карины еще почитать, интересно же, но и страницы не осилил, срубило. А вот если бы она не позвонила, читал бы себе и читал. Или так и так сморило бы? И нечего с больной головы на здоровую валить. Голова, к счастью, вовсе не болела. Он даже помотал ею, напоминая себе: слона надо есть по частям. В смысле: умыться, привести себя в порядок и тогда уже смотреть на окружающую действительность. Но сперва – позвонить в больницу. После сообщения «состояние тяжелое, но стабильное» даже собственная мятая физиономия стала казаться не такой уж и отвратительной. А после короткого контрастного душа (Александр шипел и шепотом матерился, но терпел) и вовсе вполне человеческой. Волосы он пригладил пятерней – не в театр, сойдет. Кофе едва не убежал, Александр в последний момент сдернул с огня турку с уже поднимающейся шапкой, и этот крошечный подвиг вдруг примирил его и с собой, и с действительностью, и даже с сумасшедшей Кариной. Он торопливо, боясь передумать, набрал сообщение диспетчеру, посчитав, что один «безработный» день вряд ли отправит его в бездны банкротства и даже репутацию («Саша такой обязательный, такой аккуратный») не испортит. И даже с голоду он (в буквальном смысле) не умрет: в морозилке нашлась пачка пельменей (о холостяцкий спасательный круг!), пергаментный сверток с полудюжиной котлет (можно с вянущей в овощном ящике картошкой пожарить, но потом), в холодильнике полбуханки хлеба, окаменевшая (привет археологическим дачным пряникам!) сырная горбушка и несколько консервных банок. Три бутерброда со шпротами превратили жизнь из сносной в великолепную. Кофе Александр унес в комнату, где дожидалась несколько помятая, но все столь же притягательная тетрадка. Серая тетрадь …Статья, которую я задумывал как фельетон, получилась глубже и интереснее. Не пасквиль, не жалобное письмо в редакцию с просьбой разобраться, а вполне серьезный материал, хотя и хлесткий, но не ограничивающийся частным случаем. Я постарался как можно яснее выразить основную мысль: Родионов – лишь пример карьериста, который лезет вверх, шагая по головам и не гнушаясь никакими методами, но ведь не исключено, что есть и другие? Перечитал текст несколько раз, поправил, добиваясь максимальной точности, перепечатал на машинке и отвез в знакомое здание, к Федотычу, заместителю главреда, с которым познакомился во времена «Алого паруса». Он курировал еще и рубрику «Проблемы и полемика», самую подходящую для того, что я написал. – Растешь над собой? – засмеялся он своим странным, глухим, как из-под стола, смехом. – Зря ты все-таки на журфак не пошел, я бы тебе и характеристику написал. Ну, может, еще и передумаешь. Поинженеришь, жизненного опыта наберешься, для журналиста ведь главное не диплом, а опыт… А, сам знаешь. Давай материал, погляжу. Не прямо сейчас, ладно? Планерка у меня. Понимал ли я, что рискую? Да, вполне. Но, шагая по улицам, думал не столько об опасности затеянной мной войны, но о ее необходимости. Больше всего меня беспокоило, удалось ли доходчиво изложить свою позицию. Ведь не в Родионове же дело. Сами по себе подлости ради достижения власти – это еще полбеды. Но, дорвавшись, такие родионовы тут же принимаются доказывать собственную значимость, по натуре-то они ничтожны, вот и требуется им самоутверждение. И на дело, которое окажется у них в руках, им наплевать, им нужно только подниматься повыше. И это страшно. Тосе я о своей атаке не рассказал. То ли сглазить боялся, то ли просто случая не выпало, виделись мы с ней тогда редко, урывками, словно прятались от кого-то. Через неделю позвонил один из выпускающих редакторов и сообщил, что материал одобрен, пойдет на днях в той самой рубрике, только заголовок пришлось поменять. Я и сам понимал, что «Комсомольский барин» выглядит не очень. Комсомол-то ни при чем ведь! – Боря, нам нужно поговорить, – хмуро сказал отец тем же вечером. – Пойдем пройдемся. Лицо у него было напряженное и усталое. Он действительно дневал и ночевал на производстве, даже по выходным нередко туда же срывался, задушевных разговоров мы не вели уже очень давно, так что неожиданное приглашение меня почти испугало. Что случилось? У папы неприятности? До парка от нашего дома было рукой подать. Но сейчас и летнюю эстраду, где когда-то играл оркестр, и розарий, где мы с Тосей впервые поцеловались, застилала снежная пелена. Даже на катке было почти пусто, всех разогнал пронизывающий морозный ветер. Но отца погода не беспокоила. – Мне позвонил один старый товарищ… – начал он как-то неуверенно, делая паузы чуть не перед каждым словом. – Это касается некоего Родионова. Ты ведь о нем в «Комсомолку» написал? Я кивнул.