– Что ты! – Она всплеснула руками. – Да не за что прощать-то! Просто так уж сложилось. Но если он сейчас слышит, конечно, я его прощаю. Да только не виноват он. – Он, когда в Москву вернулся, пытался вас найти, но не вышло. Таисия Николаевна слушала с удивительно спокойным, даже безмятежным лицом: – Я по распределению в Тверь уехала. Вернулась, конечно, и хотела бы Борю найти, но… – она покачала головой. – У меня папа очень строгий был. Говорил, что Боря слишком легкомысленный, только и умеет, говорил, что песни петь. – Песни? – Александр искренне удивился. – Разве дедушка пел? – О, у него был прекрасный баритон. Почти как у Марка Бернеса. Он мне и «Темную ночь» пел, и «Три года ты мне снилась», вы и не слышали, наверное, сейчас таких песен не пишут. «Три года ты мне снилась, а встретилась вчера», – напела она тихонько. Саша потер висок. Что-то было не так. Ну да, может, дед пел в молодости, а разлука с Тосей так его подкосила, что больше не мог петь? Бывает. Но он ведь отчетливо слышал шепот деда: Тося. Тося, а не Тася! И на неверно прочитанное в дневнике слово этого не спишешь. И еще… – Таисия Николаевна, вы вот об отце упомянули. Но разве вы не в общежитии жили? – Да что вы, почему вдруг в общежитии? Дома жила. У нас комната была на Никольской, мы с Борей часто там гуляли, особенно на набережной… И поцеловались там в первый раз. Весна еще была такая несмелая, прозрачная, хрупкая, почки только-только начали лопаться, не листва, а пушок как будто. И Москва-река блестит… Я так счастлива, что Боренька все-таки нашелся, что помнил обо мне. Как вы думаете, я… я смогу его увидеть? – Да, конечно. Завтра прощание, я вас могу отвезти. Таисия Николаевна кивнула и долго-долго молчала. Лишь тени каких-то мыслей искажали на мгновение замершее ее лицо: страдание, надежда, печаль и – радость. Да, радость. Горькая, безнадежная, но именно она светилась в легкой улыбке. Дотянувшись, Таисия Николаевна вдруг погладила Александра по плечу: – Спасибо тебе. Ты на него похож немного. Я ведь столько лет ждала, когда он исчез. Ну после замуж, конечно, вышла, но это все не то. Всю жизнь ждала. Все надеялась, что придет весточка. Вот и пришла. У Александра запершило в горле. Он словно балансировал на краю пропасти. Одно неловкое движение – и камни посыплются из-под ног, увлекая за собой и его, и всех, кто рядом… – Таисия Николаевна, у вас имя такое красивое. А другой Тоси у вас в институте не было? – Он сосредоточенно разглядывал дно кофейной чашки в темно-коричневых разводах. Как по ним гадают, ни на что ведь не похоже. – Тоси? – рассеянно переспросила хозяйка. – Ну я-то Тасей была, а в соседней группе, да, кажется, так… да, точно, была Тося. Антонина или Антонида, не помню уже. Вот помню, что фамилии у нас тоже были один в один. Я Ивашова, а она Иванова. – И что с ней стало? – Не имею представления, наверное, по распределению уехала. Мне-то отец велел, я после вернулась, а она… даже не знаю. Мы ведь с другими группами только на лекциях пересекались, а семинары… ну ты сам, наверное, знаешь, как это устроено. А почему ты спрашиваешь? Испугавшись, что она догадается, Александр изобразил на лице недоумение. И плечами пожал: – Да как-то… интересно стало. Подумал, редкое имя. Сейчас старые имена в моде, но все какие-то… вывернутые, что ли. Типа Доброславы или Любомудры. Таисии ни разу не встречал. Дед на эти якобы старые имена только морщился, говорил, что они фальшивые. Он ведь… – Да, он это всегда чувствовал. Так жаль… Расскажи еще про него. – Он удивительный… был. Нет, неправильно. Я есть, значит, и он есть. Понимаете? Я ведь все помню, значит, он здесь. Он и в самом деле удивительный человек. Вроде и институт бросил, на стройке с самого низа начал, но инженером все-таки стал, и вообще… Мне кажется, он все на свете умел. Говорил, что мужчина должен и ремонт, и пуговицу пришить, и… все, в общем. И меня приучал, наверное, когда я на горшок еще ходил – давай, помогай. Я гвоздь какой-нибудь ему подаю, а внутри гордость такая… Наравне, понимаете? И на рыбалку вместе ходили, и в походы. Устанешь, ноги не идут, а он – мужчины не сдаются. – Совсем не изменился мой Боренька, – она вдруг поднялась. – Можно тебя обнять? Ты совсем как он. Глаза у меня не те уже, но такое ж не глазами, такое сердцем видишь. Она едва доставала Саше до середины груди, и там, внутри, что-то щемило и словно плакало. – Как хорошо, что я вас нашел… – Ох, тебе же, наверное, бежать надо, перед похоронами столько хлопот, – она вдруг всполошилась. Бежать ему совсем не хотелось, хотелось сидеть на этой маленькой кухоньке и чувствовать себя… дома. Так спокойно ему было только рядом с дедом. Но того уже нет, и сидеть сейчас здесь – не самая лучшая идея. – Я завтра за вами заеду, хорошо? Никакими такими похоронными хлопотами заниматься не пришлось. Сегодня, горько подумал Александр, даже смерть не та: платишь деньги соответствующим специалистам, и все исполнят в лучшем виде. Хотя старый обычай в чем-то был и лучше: в память об ушедших нагружать живых бытовыми заботами – платочки, чтоб соседкам раздать, кутья для поминок, да много всякого смерть требует. И, крутясь и беспокоясь об этих, ненужных, в сущности, мелочах, те, кто осиротел, вынуждены двигаться, думать, решать. Жить. И не сойти с ума. А если все хлопоты – в руках нанятых специалистов… Только и остается, что биться головой в стену. Цеплявшаяся за отца тетя Оля казалась не сестрой его, а дочерью. С тех пор как, пожив у сына в Германии, она неожиданно для всех перебралась в Грецию, ее годы словно пошли вспять. Хорошо на нее тот норвежский художник влияет, подумал Александр. Или не художник? И не норвежский? Неважно. Главное – тетка не убивается по канувшему в неизвестность отцу Костика, а, наоборот, наконец-то счастлива. Даже сейчас, с распухшим носом, красными глазами и некрасивыми пятнами на щеках, она выглядела лет на двадцать моложе своего брата. Пусть он действительно старший, но не настолько же. – Совсем мы с тобой одни остались, – всхлипывала она, цепляясь за локоть брата. – Ну что ты, у тебя Костик, внуки… – Виктор Борисович гладил ее по голове. – Да они по-русски двух слов связать не могут, какие они внуки! И Костик… С другой стороны за него цеплялась мама. Поникшая, бледная, только глаза такие же, как у тети Оли, – как будто два ведра лука начистила. На приехавших с Александром Таисию Николаевну и Олесю ни она, ни отец, ни тем более тетя Оля и внимания-то не обратили. Впрочем, попрощаться с дедом приехали многие. Друзья, коллеги, даже бывшие соседи. И многие, по старости, с поддерживающими их детьми или внуками. Подходили к гробу, клали цветы, стояли недолго, уступали место следующим. Таисия Николаевна положила две длинные, с очень темными, словно траурными, листьями, розы. Белые, как летящий сверху снег. На кладбище она стояла молча, чуть в стороне от негустой, но и не вовсе маленькой толпы. На Олесю не опиралась, на Александра же обратила внимание лишь тогда, когда все закончилось, когда над свежим рыжеватым холмиком воздвигся временный крест. Кивнула, когда Александр потянул ее к машине. И всю дорогу молчала. В квартире коротко обняла его, прижалась лбом к плечу: – Спасибо тебе за Бореньку… – и ушла к себе. Олеся метнулась следом, но вернулась довольно быстро, отрицательно качая головой. Александр понял это как «ничего страшного», но спросил: – Она… – Да ничего. Села в кресло, глядит в окно и… улыбается. Я даже давление померила, а она как будто и не заметила. Хотела валокордина накапать, она головой так – не надо, мол. Я и не стала. Пульс в норме, давление практически тоже. И Александр вдруг решился: – Олесь, ты можешь сейчас ее оставить? – Надолго? – деловито уточнила она. – Да нет, до машины меня проводишь? Олеся не стала переспрашивать «зачем», кивнула, натянула сапожки, набросила черный свой (подумала: вот уж сегодня кстати) пуховик и пошла за ним. Но в машину садиться не стала. Не потому что боялась, нет. Почему-то очень важным казалось видеть собственные окна. А что скамеечка напротив подъезда продувается со всех сторон – наплевать. – Ты хотел мне что-то сказать? – Да, – он неловко присел рядом. – Только я не знаю как, – он глядел в сторону и все больше сомневался: да надо ли что-то говорить? Может, так и оставить? Но Олеся догадалась сама: – Ты… о бабушке? Что она – не та, кого ты разыскивал? Александр кивнул. – Потому что бабушка – Тася, а та была – Тося? – Не только. Когда я к вам пришел, это меня меньше всего смущало. Дедовский почерк… в общем, я вполне мог неправильно разобрать. А его однокурсник четко фамилию назвал, Ивашова. Но… – Но? Ты поэтому про общежитие спрашивал? – Ну да. В дедушкиных воспоминаниях все четко: Тося жила в общежитии, там несколько упоминаний, в том числе и о ее соседке по комнате, это уже ни на какие огрехи памяти не спишешь. И еще… дед писал, что в первый раз они поцеловались осенью, в розарии парка Горького… – А бабушка все время рассказывает про весну и набережную. Да, кажется, и впрямь произошла путаница. Но… ты промолчал… Недоговоренное «почему» повисло в воздухе. Александр почти видел его: вот этот клубочек пара и есть то самое «почему промолчал». Как ответить? – Олесь, ей это было нужно. – Верно. Она со вчерашнего дня только и говорила, что про Борю своего, и как же чудесно, что они все-таки встретились. Пусть даже лишь для того, чтобы попрощаться. – Вот именно. Я только боялся, что она на кладбище догадается, что мой дед – не ее Борис. Я, правда, так понял, что фамилии она не знала… – Ни фамилии, ни в каком институте учился. Борис, и все. Они ведь очень недолго встречались. И было это больше полувека назад. Ну а в гробу человек сам на себя не похож бывает. В общем, хорошо, что ты ничего не сказал. – Вот я так и подумал. И, знаешь, по-моему, дедушке… по-моему, он был бы рад, что… Черт, трудно объяснить… – Да я поняла. Это как у Грина. «Если душа человека жаждет пламенного растения – чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии, новая душа будет у него и новая у тебя». – Это «Алые паруса»? – Да. Все почему-то думают, что «Алые паруса» – это про любовь, а они же совсем про другое. – Про то, что нельзя думать, будто от тебя в этом мире ничего не зависит? – Точно, – Олеся вдруг горько усмехнулась. – Ты будешь продолжать искать ту Тосю? – Не знаю. По-моему, так же, как бабушке твоей нужно было со своим Борей хотя бы так встретиться, деду важнее всего было произнести вслух это свое «прости, Тося». Не ради того, чтобы именно она услышала, а чтобы услышало мироздание. Понимаешь? – Кажется, да. Это… не знаю, может, глупо, но это как помыть окно в доме, куда приезжают, может, раз в год. Но вот стоит этот дом, и стекла блестят. И солнышко смотрит и радуется. И лес…