– Тогда… – Краска смущения на мальчишеском лице превратилась в красные пятна злости, прижатые к бокам кулаки сжались. – Тогда… я вообще больше сюда не приду! Покачав головой, Олеся отыскала карточку Вадима, отметила возврат, сунула книжку под стойку – есть, есть тут еще такие же, для кого история древнего мальчика станет еще одним сокровищем. Именно они не то что примиряют с этой работой, но заставляют ею почти гордиться. А Вадим вернется. Сейчас он обижен, но мальчишка-то неглупый. И читать любит, и голова варит. Поймет. И вернется. Хотя и дверью хлопнул, и вылетел, задыхаясь от бешенства. Глава 21 Хлопнула негромко дверь, и появившаяся на пути Александра девушка буквально задохнулась от бешенства: – Ты?! Ты… ты за мной все-таки следишь?! Он и сам удивился встрече, но – почему бы и не поверить в судьбу? Москва – не такой уж большой город. Всякое случается. Вот что вызвало у милой Олеси столь мощный гнев – вот это загадка. После дедовых похорон так мирно, так, можно сказать, многообещающе побеседовали. Но и суток не прошло – бросает трубку, чуть не матом перед этим посылая. Кто поймет этих женщин? На что обиделась-то? Следил, надо же! Он улыбнулся: – И в мыслях не было. То есть в мыслях-то было, до реализации не дошло. – И что же ты тут тогда делаешь? – саркастически, но уже не столь агрессивно поинтересовалась она. – Тихо, тихо, никто ни за кем не следит. Я просто здесь живу. В этом доме. Интересное совпадение, не думаешь? Может, знак судьбы отметим? Кофе выпьем, поболтаем. – Я же сказала – нет, что непонятно? – Да ничего вообще-то. Женщины – загадочные создания. Ты внезапно в монастырь собралась постригаться или как? – Почему в монастырь? – Ну сперва вроде все нормально было, потом вдруг – пошел к черту. Потому что я бабушку твою обманул? Но ты вроде сама согласилась, что так лучше. Или ты просто решила вдруг, что личная жизнь не для тебя? Или у тебя кто-то появился? – Никто у меня не появился! А… – она осеклась. – Вот оно что. Значит, дело не в тебе, значит, это я нехорош. И чем же, можно узнать? Чай прихлебываю как-то особенно противно? При ходьбе шаркаю? Что? – Зачем тебе я? – Забавный вопрос. Главное, неожиданный, – Александр вдруг понял, что Олеся подсовывает ему смартфон с какой-то фотографией. Вгляделся. – И что? Юбилей Анны Анатольевны Лунгиной, я возле хозяйки вечера. И что? – Что? Ты читай, читай! Он пробежал глазами сопроводительный текст. Недлинный, но выразительный. И расхохотался: – Ну Кирочка, ну постаралась! – Какая еще Кирочка! Кирилл Липатов – это Кирочка? Ты еще и… – она не договорила, залившись краской. – Кирилл Липатов – псевдоним. Один из. Ей нынче не по чину самолично светиться. Так-то она Кира Липкина, совладелица этого самого изданьица. – И что? – Не то чтобы Олеся смутилась, но реакция Александра была какой-то неправильной. И хорошо, что она главное «обвинение» (если он Кирилла именует Кирочкой, что это еще может значить?) не успела вслух произнести. – Она решила таким образом юбилярше нагадить? – Почему – нагадить? – он все еще смеялся. – Я, правда, позволил себе парочку не совсем приличных намеков, но Анна Анатольевна не в обиде, наоборот. Ей, видишь ли, приятно, что ей в таком возрасте молодых любовников приписывают. Забавляет ее это. – И на юбилей она тебя для этого пригласила? Самому-то не противно? Смех прекратился, словно выключили. Даже взгляд Александра стал до предела серьезным: – Приглашением на юбилей Анна Анатольевна оказала мне неоценимую услугу. Мне очень нужно было побеседовать с одним… персонажем, и это была единственная возможность к нему подобраться. – Побеседовать… с… с ним? – Она ткнула в одно из лиц на заднем плане. – Надо же, а я его тут и не разглядел. Господин Сокольский собственной персоной. Нет, Олеся, не с ним. С дедом его. – Но Германа ты знаешь, да? – Не то чтобы… в некотором смысле знаю. Хотя представлены не были. Олесь, может, хватит на самом ветру стоять? Пойдем кофе попьем и поговорим нормально. Совпадения и впрямь интересные. Вот так и уверуешь в судьбу. – В судьбу? – она вдруг шмыгнула носом. – Говорю же, холодно, тебя, похоже, уже прохватило. Эй, ты чего? – Судьбу? – она, кажется, всхлипнула. – Ты мне будешь про судьбу говорить? Прости, что накинулась, что альфонсом обозвала. – Не обозвала же, так, намекнула. И не ты, а эта акула пера. – Все равно. У меня все вот так. За что ни возьмусь, все вдребезги. Тебя ни за что обидела, Артурчика тоже – помнишь, ты меня на мосту встретил? – я сама дура, надумала всякого, а он ничего плохого не хотел. Еще и брошку бабушкину посеяла! – Брошку? – перебил вдруг Александр. – Ну да. Каринин жених нас в ресторан пригласил, с этим своим племянником, там еще дама в гардеробе, ее Карина узнала, она нас когда-то приглашала, а, неважно, Анжела Витальевна, та еще штучка, но как-то… как будто символ, понимаешь? Карина сказала, что это жизнь: сперва ты крут, а после никто, и лучше, когда наоборот. Лучше из грязи в князи, чем родиться с золотой ложкой во рту и плюхнуться в грязь. И так мне там хорошо было, как будто я… как будто у меня что-то может быть хорошо! А дома… – У тебя, случайно, фотографии этой брошки не имеется? – опять перебил он. – А… зачем? Вот. Едва взглянув на экран ее смартфона, Александр усмехнулся: – Пошли! – Куда? – Тут рядом. В магазинчике «24/7» покупателей, к счастью, не было. – Ваше отчество Витальевна? – не здороваясь, потребовал Александр и тут же осекся. Что, если они с сестрой – от разных отцов? Она же сказала «единокровная»? Но тут же продолжил: – Вашу сестру Анжелой зовут? Оказалось, единокровные – это дети одного отца от разных матерей. Наташа, похоже, расспросам ничуть не удивилась. – Анжелой, да. Витальевны мы обе. Только маму свою я и не знала, она только и успела, что меня родить. А потом папа на Анжелкиной матери женился, я ее мамой звала. Анжелка-то меня на полтора года младше. Александр подтолкнул вперед Олесю: – Рассказывай. – Это, значит, ты брошку-то у гардероба обронила, когда одевалась? – задумчиво, словно сама у себя, спросила продавщица, выслушав краткую Олесину исповедь. – А Анжелка, значит, подхватила. Вот уж правда, черного кобеля добела не отмоешь. Всегда она исподтишка гадила. Я тогда, грешным делом, чего-то испугалась, чего это она мне вдруг подарочки делать решила, даже к ювелиру ходила. Брошка-то недорогая оказалась, только работа удивительная. Может, говорит, даже кто-то из учеников Фаберже делал, да только этого не докажешь, так что вещь только для знатоков, в смысле не продашь за нормальную цену. – Вы ее… продали? – прошептала Олеся. – Что ты, деточка! Я просто побоялась, не втянет ли меня Анжелка в криминал какой-то. А оно вот, значит, как. Ты не сомневайся, отдам, тем более бабушкина. Вот прям сейчас и пойдем. Надюха! – закричала она. Из подсобки выползла одутловатая заспанная тетка. Вот, значит, как нынче надежда-то выглядит, мысленно усмехнулся Александр. – Чего тебе? Голова болит. – Подмени меня, – распорядилась Наташа. – Отлучиться мне нужно. – Помру… – вздохнула напарница, нахлобучивая форменный колпак. – Куда тебя несет-то? – Домой надо сбегать, так что я скоренько, не помрешь. Справедливость будем восстанавливать. Глава 22 Он всегда любил публичные мероприятия. Дед приучил. Первое интервью – еще совместное – случилось, когда Герману едва исполнилось двенадцать. Они отлично смотрелись в кадре: матерый лев – сила, и рядом – юность, дерзость, будущее. Дед объяснил, что невербальная информация – самое важное. Никто не вникает в слова, главное – как ты говоришь. Как выглядишь, кого видят в твоих жестах и мимике зрители. Самые располагающие к себе манеры, самую добродетельную внешность демонстрируют профессиональные мошенники, и это не выдумки, они специально учатся. Но, говорил дед, становиться мошенником глупо, потенциальные риски несоизмеримы с потенциальной выгодой. Герман по молодости сперва не понимал, потом дошло. Сперва про убедительность – не так уж сложно заставить людей, что называется, есть у тебя с рук. Когда Герман, вспылив, бросился с кулаками на дуру-репетиторшу – как она, двадцатилетняя соплюшка, смеет его идиотом выставлять! – дед поговорил с девушкой совсем недолго. Добродушно так, с пониманием как будто бы – Герман подслушивал, конечно, и почему-то был уверен, что дед в курсе. Простые вроде вещи говорил: об ответственности педагога, о профессиональных навыках, об умении достучаться. И как-то так получилось (очень быстро), что девчонка сама виновата, что довела ученика до взрыва. Не сумела дистанцию выстроить. И пусть ей всего двадцать, но она же педагог! А мальчику семнадцать, он из пубертата не так давно вышел, и увлекаться созданием дружеских отношений – чревато. Девчонка хлопала глазами и чуть не плакала. А может, и плакала, ему плохо было видно, но дрожащий ее голос – это было приятно. И деньги дополнительные приняла не как премию (про необходимость компенсаций и умение их выдавать дед позже разъяснял), а, пожалуй, как милостыню. И на Германа смотрела уже не по-свойски, а словно бы с некоторым страхом, неловко скрываемым за строгостью. Он ее потом прямо на столе отпользовал. И не один раз. Дед наверняка знал. И девчонку эту он нанял, похоже, именно для этого – молоденькая, робкая, чистенькая, интеллигентная. Она делала вид, что ничего не происходит, и уж тем более не пыталась жаловаться – ясно же, что сама виновата, раз допустила такое с собой обращение. Про потенциальные риски и потенциальную выгоду дед объяснял уже когда репетиторшу уволили. И про вспыльчивость Германа, и про «спустить пар», и как выбирать безопасные способы, моменты и – главное – тех, кого легко подчинить.