— Благодарю за вчерашнее. Сандаймэ слегка наморщил лоб, пытаясь вспомнить, о чем речь, — и, кажется, не вспомнил. Должно быть, вчера было слишком много всякого. — Почему Турнип-сан назвала вас «мистер якудза»? — Потому что я родом из иокогамских якудза. Масахиро Сибата. А моего отца звали Рюдзо Сибата. Капитан удивленно воскликнул: — Вы же говорили, что создавали иокогамскую полицию! — Разве якудза и полиция — враги? — укорил его Маса. Баба смутился: — Нет, конечно. Прошу прощения, сенсей. Прошу прощения, Тадаки-сан. А Сандаймэ задумчиво повторил: — Рюдзо Сибата, Рюдзо Сибата... Точно. Был у моего деда Сахэя в Иокогаме такой гасира — еще во времена, когда мы назывались «Обезьяньей рукой». Его убили стражники за сопротивление при аресте. Отрубили руку с мечом, а потом и голову, чтобы не мучился. Красивая смерть. Насколько я помню, это произошло в третьем году эры Бункю, ровно шестьдесят лет назад. И пояснил капитану: — Курано-сенсей следил за тем, чтобы мы с братом хорошо учили историю семьи. Всё зубрили наизусть: имена, даты. Маса молчал, потрясенный тем, что наконец, совершенно неожиданно, узнал правду о гибели своего бандитского папаши... — По какому вы делу, капитан? — спросил Сандаймэ, фамилия которого, выходит, была Тадаки. Говорил он на правильном, чистом японском — не на жаргоне. К тому же еще худо-бедно изъяснялся по-английски. И то, и другое для якудзы необычно, подумал Маса. Либо же японская преступность за сорок лет сильно изменилась. — Сибата-сенсей говорит, что ваши люди раздают листовки, которые настраивают горожан против корейцев. Из-за этого в городе происходят самочинные расправы, — строго начал Баба, но сразу же перешел с официального тона на доверительный: — Я привык вас считать человеком ответственным. Зачем же вы умножаете Хаос там, где его и так слишком много? Откуда у вас сведения, что корейцы творят бесчинства и отравляют колодцы? Оябун ответил не тотчас же, словно что-то обдумывая. Смотрел он при этом не на полицейского, а на Масу. И обратился тоже к нему: — ...Если вы из рода якудза, значит, вам можно доверять, лишнего не наболтаете. Предупреждаю: то, что я скажу, разглашению не подлежит. А еще Япония хороша тем, что если тебя признали своим, то тебе доверяют, подумал Маса. Раз ты потомственный якудза, а полицейский начальник именует тебя «сенсеем», значит, ты заслуживаешь всяческого респекта и от тебя можно не таиться. — Дело в том, — понизил голос Сандаймэ, — что вчера вечером нарочный доставил мне письмо из Токио. Вот оно. Он достал из-за пазухи конверт с затейливой монограммой, вынул листок дорогой рисовой бумаги. Почтительно развернул. Текст был написан не ручкой, а кисточкой — в нынешние времена так никто уже не пишет. — Главное — вот здесь. Слушайте. «...Ко мне поступили сведения, что левые элементы затевают провокации и диверсии с целью возбуждения беспорядков. Особенную активность красные будут проявлять среди так называемых «корейских пролетариев», падких на всякую антиправительственную агитацию. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы природная катастрофа переросла в социальную. Наш Кокутай и так переживает тяжелейшее испытание. А еще помни то, чему я тебя когда-то учил. Для умного человека всякое несчастье — не удар судьбы, а шанс. У нас появилась возможность очистить страну не только от обломков землетрясения, но и от заразы, разъедающей наш Кокусуй». — Сандаймэ поднял глаза. — Дальше следуют инструкции, которые я зачитывать вам не стану. Но теперь вы видите: мы делаем только то, чего требуют принципы Кокутай и Кокусуй. — А кто это пишет? — спросил Баба, косясь на листок. Оябун отодвинул палец, показал подпись. — О! Сам Курано-сенсей! — Капитан поклонился. — Тогда понятно. Ему, конечно, видней. Это имя Маса услышал уже во второй раз. Очень захотелось узнать, что за Курано, к которому и якудза, и полицейский относятся с таким благоговением. Но спрашивать не стал. Раз все этого сенсея знают, а он — нет, как бы не разжаловали из своих в чужие. Вместо этого Маса осторожно поинтересовался: — Подтверждаются ли сведения о диверсиях? Я видел в городе, как убивают и избивают случайных, ни в чем не повинных людей. Провокаций и диверсий — нет, не видел. — Подтверждаются, — ответил Сандаймэ. — Мои люди поймали в развалинах человека, который расклеивал подрывные прокламации. С ним были еще трое, в тюремных юкатах, но они убежали, а этот не успел. Капитан и Маса взяли смятую, надорванную листовку. На ней от руки, красными иероглифами было написано: «Трудовой люд Японии! Сама природа освободила тебя от гнета буржуев и аристократов! Их власть рассыпалась, она валяется на земле бесхозная. Подобрать ее должен народ. Пролетарии, создавайте советы самоуправления! Вооружайтесь, чтобы защищать свою свободу! Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!» — Это писал коммунист, — со знанием дела сказал капитан. — В конце цитата из их главной песни «Интернационал». И что рассказывает пойманный кореец? — Пока ничего. Молчит. — У вас? — удивился Баба. — Как это возможно, чтобы вы допрашивали корейца, а он не отвечал? — Это японец. — Откуда вы знаете, если он молчит? — Кореец давно бы раскололся. Нет, это точно японец, — уверенно сказал Сандаймэ. — Настоящий японец. Уже четыре часа терпит. Хотите взглянуть? — Нет, — нахмурился Баба. — Мне такое видеть не положено. Я полицейский. — Я хочу, — сказал Маса, потому что у него появилась нехорошая догадка. Но капитан за ними все-таки потащился. То ли из любопытства, то ли из чувства долга. Правда, предупредил: — Официально меня тут нет. В дальнем краю парка, прямо на траве, были прямоугольником составлены ширмы, вероятно, вынесенные из разрушенных домов. Перед этим эфемерным, но нарядным сооружением прохаживался здоровяк в форменной черной куртке, но при этом в полосатых брюках и щегольских штиблетах на перламутровых кнопочках. Из-под закатанных рукавов виднелись жилистые предплечья, сплошь покрытые татуировками. — Это мой вакагасира, — сказал Сандаймэ, а своих спутников представлять не стал. Сразу было видно, что в «Хиномару-гуми» соблюдается строгая субординация. Даже второй человек в клане не ровня гостям, которых сопровождает сам оябун. — Ну что, Фугу? Широкая и круглая физиономия, обросшая тщательно подстриженной щетиной, и малюсенькие глазки в самом деле придавали франту сходство с этой ядовитой рыбиной. — Ни звука, ояссан. Только кряхтит. Без интереса скользнув взглядом по полицейскому, Фугу внимательно посмотрел на Масу, очевидно, не понимая, что это за человек. — Покажи его господину Сибате. — Осс! Энергично поклонившись, вакагасира отодвинул одну из загородок. На земле лежал по пояс раздетый человек, привязанный за ноги и за руки к четырем колышкам. Рядом на подставке было установлено зеркало. Оно сияло нестерпимым светом, отражая прямые солнечные лучи и направляя их на живот лежащего. Живот выглядел странно: был весь темный и шевелился. Маса слышал про эту старинную пытку. Она называется «Спуск в колодец». На животе бобовой пастой пишут большой иероглиф «колодец», напоминающий решетку. На сладкий запах, на обгорающую под солнцем кожу отовсюду сползаются и слетаются насекомые: муравьи, кровососущие мухи. Это пытка не на остроту боли, которую мужественный человек способен вынести кратким напряжением воли, а на выносливость, на непрекращающуюся муку, когда дух постепенно ослабевает, словно проваливается в глубокий колодец. Истязание это считается незазорным для допрашивающих, потому что никому не приходится брать на себя унизительную роль палача. Тому, кого пытают, «Спуск в колодец» тоже дает возможность сохранить лицо. Считается, что от многочасового изматывающего страдания рассудок помрачается, человек утрачивает контроль над сознанием, начинает бредить и может проговориться в беспамятстве, а это не капитуляция, это не стыдно. Сила духа определяется тем, как долго продержался допрашиваемый, прежде чем его дух провалится в колодец. Даже в пытке мы, японцы, желаем сохранять достоинство, подумал Маса, сам не зная, гордиться или плеваться. Оторвав взгляд от живота, он посмотрел на лицо пленника и скривился. Ну так и есть! Кибальчич! Отыскал себе Пса, Обезьяну и Фазана, но те удрали, а Персиковый мальчик, идиот, попался. Момотаро подмигнул знакомцу красным, воспаленным глазом, оскалил сжатые зубы. Сзади сопел капитан Баба. В нем, вероятно, боролись Кокутай и Кокусуй. Первый требовал соблюдения Порядка, второй взывал к духу Ямато. Привело это к компромиссу. — Я начальник местной полиции капитан Баба, — объявил служивый, приблизившись к лежащему. — Назовите ваше имя и укажите сообщников. Тогда я вас арестую, и вы окажетесь под защитой закона. Оскалившись еще шире, Момотаро просипел по-русски: — Баба-Яга, костяная нога. Он попробовал плюнуть капитану на ботинок, но слюны из пересохшего рта не вылетело. — Ишь ты, заговорил, — удивился Сандаймэ. — Но ничего не разберешь. Бредит. Оскорбленный плевком, даже символическим, Баба отвернулся от хама, который так ведет себя с представителем власти.