— Благодарю, — низко поклонился скромному сыщику государственный муж. — А теперь оставим дела и поговорим об интересном. Расскажите о ваших приключениях. Ведь ваша профессия намного увлекательнее моей. И знаете что? Давайте вместе пообедаем. Мне приятнее разделить трапезу с вами, чем с секретарями и советниками. Поскольку мы оба русофилы, я велел доставить еду из ресторана «Балалайка». Он позвонил в колокольчик. Слуга вкатил столик, на котором были расставлены кушанья, по которым Маса сильно соскучился. Тут были печеные пирожки, маринованные грибочки, горшок с пельменями, вазочка черной икры, запотевший графин водки. Барон завел на патефоне пластинку Шаляпина. Под песню «Вниз по матушке по Волге» выпили за Россию, с которой у обоих было связано много дорогих воспоминаний. Потом за Японию. Потом за Масу. Он рассказал барону пару небольших историй из петербургской жизни. Танака был замечательный слушатель: когда надо — ужасался, когда надо — смеялся. На прощанье он сказал: — Я очень благодарен судьбе за такой подарок. Запишите номер моего личного телефона. Звоните в любое время — и по делу, и просто так. Нам всегда найдется, о чем поговорить. От председателя Маса вышел немножко нетрезвым и сильно растроганным. Думал: вот чем очень большой человек отличается от просто большого человека. Послу Коппу интересен только атаман Семёнов, и посол этого не скрывает. Барону Танаке тоже интересен только атаман Семёнов, но выглядит это так, будто еще больше ему интересен ты. Как стыдно, что такую достойную особу приходится водить за нос. * * * Он вышел из ворот понурый. Казня себя, отказался садиться в лимузин «отомо», хотя шофер, кланяясь, стоял у открытой дверцы. «Патриотический автомобиль не для тебя, вероломный обманщик, — прошептал Маса. — Плетись пешком, по жаре». Поблагодарил и прошел мимо, за ворота. А там стояло другое авто, еще роскошнее. Длинный сверкающий «кадиллак» приветственно гуднул и тоже открыл лаковую дверцу. В первый миг Маса удивился, но увидел знак «Хиномару-гуми» и обреченно вздохнул. Хождение по мукам продолжается. Сейчас повезут к Сандаймэ Тадаки, которому тоже что-то от меня нужно. Вернее, от атамана Семёнова. Под воздействием водки и пельменей сочинилось русское хокку, именуемое тясутуська. От Танаки До Тадаки Еду я на кадиллаке. Но Маса ошибся. Ехать к Сандаймэ не пришлось, потому что из машины вылез сам оябун, собственной персоной. Сегодня он был торжественный — в парадном кимоно и хаори с гербами. Почтительно поклонился. — Я жду вас, сенсей. — Как вы меня нашли? — Господин майор, — коротко ответил благородный разбойник. И прибавил: — Он сказал, что ждет вас, но согласился подождать еще, когда я объяснил ему, в чем дело. — А в чем дело? — спросил Маса, не ожидая ничего хорошего. — Вас желает видеть великий человек Сам Курано-сенсей. Я был у него, рассказал о последних событиях, и сенсей сказал: «Приведи ко мне Сибату-сан». Это большая редкость и огромная честь! Учитель очень стар и живет отшельником за городом, в Сибуя. Он давно отошел от дел... Почти, — подумав, присовокупил Сандаймэ. «Сначала на меня захотел посмотреть большой человек, потом очень большой, а теперь еще и великий. Я всегда знал, что я интересная личность, но не предполагал, до какой степени», — горько подумал Маса. — Прошу вас, сенсей. Садитесь и едем. Кажется, оябуну не приходило в голову, что от такого приглашения можно отказаться. Теперь еще и святой отшельник расскажет, чем ему так важен атаман Семёнов. Ну, поедем, послушаем. Деваться некуда. Отказ был бы страшным оскорблением, а страшно оскорблять главу клана якудзы никому не рекомендуется. В тихий пригород Сибуя они ехали долго, потому что автомобиль оябуна, в отличие от партийного лимузина, двигался в потоке очень вежливо, рикш и велосипедистов клаксоном не расшугивал. По дороге Сандаймэ говорил о Курано. Имя сенсея никогда не упоминается в газетах, обычные люди о нем даже не слышали, он подобен бесплотной тени, но при этом много лет занимает совершенно исключительное положение. — Кокутай держится на нескольких опорах, — объяснял оябун. — Его позвоночник — государственные структуры, такой коллективный майор Баба. Его мозг — политики вроде барона Танаки, у которого вы только что были. Его кровоток обеспечивают промышленные и финансовые концерны. А объединяет и координирует эти очень разные компоненты национальный японский дух Кокусуй. Его хранителем и живым воплощением является Курано-сенсей. Вот какой это человек! Все, кому положено, его знают. Обращаются к нему за советом, наставлением, посредничеством. Мне очень повезло, что сенсей вышел из нашей среды. Он был советником моего деда и отца, ав детстве моим воспитателем. Потом поднялся выше. — Хранитель Кокусуя — бывший якудза? — удивился Маса. — Поэтому, вероятно, он и находится в тени? — Вы так говорите, будто в принадлежности к якудзе есть нечто постыдное, — нахмурился Тадаки. — А ведь якудза — самая верная и надежная служительница национального духа. Согласно концепции, созданной сенсеем, для бесперебойной работы государственной машины необходим инструмент, действующий вне общепринятых правил. Поэтому нам и разрешается заниматься тем, чем мы занимаемся. При условии, что свои частные интересы мы всегда будем подчинять национальным. — Курано-сенсей был советником еще у Тадаки Первого? Сколько же ему сейчас лет? — Точно не знаю, но очень много. Мне кажется, он был всегда, — благоговейно ответил Сандаймэ. В общем, разжег любопытство. Маса уже не жалел, что его везут на очередные смотрины. Расположенная не так уж далеко от шумного центра Сибуя была совсем другим миром. Здесь жили богатые люди, ценившие свежий воздух и тишину. Виллы, особняки, тенистые деревья. Отшельника, поселившегося в этом неаскетичном элизиуме, вряд ли можно назвать святым, размышлял Маса, поглядывая вокруг. Впрочем, какой святости можно ожидать от бывшего якудзы, а ныне закулисного политического кукловода? Именно так следовало перевести на нормальный язык разглагольствования оябуна о человеке, координирующем связи между чиновниками, политиками, денежными воротилами и организованной преступностью. Ворота, перед которыми остановился «кадиллак», были мало похожи на преддверие смиренного скита. Крепкие, окованные железом, они замыкали высокую глухую стену. Открылись сами собой, бесшумно, но внутрь машина не поехала. — Сенсей не любит запах бензина и звук мотора. Дальше мы пойдем пешком, — объяснил Сандаймэ. В сопровождении безмолвного бритоголового привратника в черном кимоно (то ли монаха, то ли телохранителя) они долго шли по выложенной камнями извилистой тропе через бамбуковую рощу, потом мимо чудесного тихого пруда, потом через сад разноцветных мхов, потом по белой песчаной аллее. В тенистой прохладе чирикали птички, над цветами порхали бабочки. Настоящий японский шик именно таков: не мраморные дворцы с оранжереями, а якобы природная естественность, на поддержание которой тратятся огромные средства. Чем обширней территория, тем выше статус. Если судить по расстоянию, отделявшему виллу от ворот, статус Курано-сенсея был выше неба. И то, что сам дом выглядел очень невзрачно — скромная белостенная постройка, обрамленная традиционной открытой верандой, — только усиливало эффект изысканной роскоши. В передней посетителей встретили еще двое крепких гологоловых послушников-прислужников. Поклонились, но на приветствие не ответили. — Они все глухонемые. Знаете поговорку «Даже у стен есть уши»? Так вот, в доме сенсея ушей нет, — прошептал Сандаймэ, хотя зачем шептать, если охранники глухие, было непонятно. Должно быть, из почтения к торжественной тишине, царившей в доме. Ступая по пружинистым татами, Маса с любопытством озирался. Любопытное было местечко. На первый взгляд всё очень простое, даже скудное. Но присмотришься — голые стены из драгоценного дерева, скромному бонсаю в неказистой кадке самое меньшее триста лет, да и кадка, кажется, особенная, со старинными полустертыми письменами на глиняном боку. Еще из примечательного: нигде ни одного предмета, по которому можно было бы понять, что на дворе двадцатый век Вместо электричества масляные светильники, под потолком крутятся не вентиляторы, а старинные опахала, приводимые в движение медленно раскручивающимися жилами. Прошли через пустую гостиную — будто попали в музей эпохи Эдо. Даже икэбана на столе тут была в допотопном стиле Икэнобо без шипов-кэндзанов, камешков-деревяшек и прочих новомодных штучек. Одно слово — Кокусуй. Гостей провели насквозь через весь дом на веранду-энгаву, которая выходила во внутренний сад, скомпонованный только из оттенков зеленого. Ни единого цветка. Лишь нефрит-изумруд-малахит-бирюза листьев, мхов и травы. На этом впечатляющем фоне спиной к вошедшим, засунув руки в рукава, и из-за этого похожий на спящего суслика, стоял сухонький старичок. Первое, что подумал Маса: почему все большие люди маленького роста? Потом старичок обернулся и будто вытянулся кверху — такое воздействие производил его мерцающий взгляд. Mace показалось, что его насквозь пронизывают какие-то ледяные лучи, так что захотелось съежиться. — Вряд ли, вряд ли. Лоб низковат, — прошамкал великий человек в ответ на какие-то свои мысли. Зубов у него почти не было. Наверное, достижений зубопротезной техники он не признавал так же, как электричества и кэндзанов. — А, впрочем, проверим... И громче — уже обращаясь к Масе: — Я знавал твоего отца. Ты на него похож. Рюдзо Сибата был честный якудза, да. — Зачем вы это говорите? — укорил его Маса. — Вы были советником Тадаки Первого, а стало быть, знаете, что Рюдзо Сибата мне не отец и я не могу быть на него похожим. — Умный, дерзкий, и глаза... — опять тихо пробормотал мафусаил. Потом повысил голос: — Да. Но я не был уверен, знаешь ли про это ты. Ну-ка, приспусти штаны и покажи свой тандэн. — Дракон на животе есть, — уверил его Маса. — Я сын Березового Тацумасы, не сомневайтесь. Сандаймэ, ничего не понимая, смотрел то на одного, то на другого, но задавать вопросы не осмеливался. — Человек — ветка на дереве, которое посадил не он. И какие расцветут листья, тоже решать не ему. Но от него зависит, как они будут расти и сорвутся ли, когда задует тайфун, — сказал Курано уже не разберешь кому — себе или собеседнику. С очень старыми людьми разговаривать непросто. Пожевав губами, помигав своими искристо-ледяными глазами, сенсей внезапно сказал: — Мальчик, оставь нас наедине. А ты, сын Тацумасы, сядь. Когда Сандаймэ с поклоном удалился и они оба сели, старик вдруг спросил: — Что такое по-твоему общественный прогресс? Из его уст вопрос прозвучал неожиданно. Поскольку Маса много об этом думал, ответить было легко. — Постепенное движение от несвободы к свободе. Курано недовольно покачал головой. Можно было подумать, что он не согласен. Но старик проворчал: — Так и есть. Только учти: главное слово здесь «постепенное». На заре истории воля государя священна, она определяет всё до мелочей. Потому что подданные невежественны, невоспитанны и неразвиты, словно младенцы. В конце же истории верховная власть станет не нужна. Ибо люди научатся вести себя ответственно. Путь из начальной точки к конечной непрямолинеен и тернист, на нем легко споткнуться, откатиться назад. Такое происходит сплошь и рядом. Одинаково опасно дать незрелому ребенку слишком много воли и насильно удерживать на короткой привязи подросшего отрока. Мудрость правительства в том, чтобы не забегать вперед и не отставать. Плата за оплошность бывает болезненной. Страна может не только ушибиться, но и свернуть себе шею. Наши сторонники демократии считают, что японцы уже взрослые, — и ошибаются. Наши монархисты уверены, что японцы малые дети, и тоже неправы. Японский народ — подросток. Непоседливый, задиристый, шустрый. В этом возрасте необходимо увлекать питомцев азартной игрой. Когда все вместе куда-то бегут, орут, играют в войну, рвутся к победе. Это и есть весь наш Кокусуй. С ним мы сможем забрать себе полмира. А красивые словеса — для болванов и для романтиков вроде молодого Тадаки. Занятный был старичок. Весь в морщинах, седенький, а ум и язык — как бритва. — А нужно забирать полмира? — спросил Маса.