— Вы слышали о ней, мистер Стюарт? — удивилась мисс Стирлинг. — Чаще, чем хотелось бы, — ответил офицер — Она была настоящей легендой для детей солдат, участвовавших в той войне. Признаться, я никогда в нее особенно не верил, даже когда был ребенком, хотя экипаж «Персефоны» пугал меня больше тогда, когда еще дышал, а не теперь. — Отец мистера Стюарта был командующим Военной дивизией Миссисипи[46] в последние годы войны[47], — пояснил капитан Хёрст. — Сам он был из Огайо, как и я. Мы плечом к плечу сражались в битве за Атланту[48], где он был тяжело ранен во время пожара. Он погиб за пару месяцев до окончания войны. — Что ж, тогда вполне понятна его антипатия к членам команды корабля, — встрял Лайнел, — раз уж речь идет о вражеских солдатах… К всеобщему удивлению и полному обескураживанию Лайнела, старпом рассмеялся, услышав эти слова. Впрочем, смех этот был совершенно безрадостным. — Вражеские солдаты? Святые угодники, мисс Стирлинг, — выпалил он, наконец. — Разве никто не рассказывал Вам чем на самом деле занималась «Персефона» прежде, чем затонула в водах Миссисипи? — Мы… Мой патрон и я решили, что судно было потоплено войсками Союза[49], — ответила мисс Стирлинг. Она выглядела такой же ошарашенной, как и Лайнел. Разве это был не военный корабль? Не принимал участия в сражениях? — Ну… в сражениях-то он участвовал, но вовсе не так, как полагается благородным воинам, — ответил мистер Стюарт. — Капитан Вестерлей был пиратом, мисс. Пират-конфедерат с патентом, подписанным скрепленным печатью и признанным правительством Юга, но пират до мозга костей. Пират, которому было позволено промышлять по всей Атлантике, с правом напасть на любое судно Союза. — Их тогда было много, и не только в Луизиане, — объяснил капитан, заметив все возрастающее изумление своих гостей. — «Саванна» Харрисона Бейкера, «Буревестник» Уильяма Перри… небольшие, но быстрые парусники, идеальные для того, чтобы столкнуться в открытом море лицом к лицу с более мощными судами. — В первый год «Персефона» атаковала суда Союза по всему Карибскому региону, от Мексиканского залива до французской Мартиники, — продолжил Стюарт, — причем не только военные танкеры, но и торговые корабли. Они преследовали ту же цель, что и все остальные, сражавшиеся под флагами президента Конфедерации Джефферсона Дэвиса[50]: покончить с блокадой, установленной нашими кораблями, стоявшими по всему южному побережью. Дэвис знал, что его флот не шел ни в какое сравнение с северным флотом, так как почти все судоверфи остались на территории Союза, а во время войны не было возможности построить новые. Поэтому он нашел отличное решение: объявил, что любой, кто согласится сражаться на его стороне и обладающий собственным судном, получит каперское свидетельство[51], которое дарует неприкосновенность в любом штате Конфедерации, независимо от учиненных бесчинств. — Метод очень сомнительный, но, тем не менее, эффективный, — заключила Вероника. — Любой отчаянный мужчина примет подобное предложение без колебаний. Смею предположить, что большинство из этих корсаров даже не разделяли идей, за которые, теоретически, боролись. — Уильяму Вестерлею все это было совершенно безразлично, я вас уверяю. Он был всего лишь приспособленцем, который с радостью воспользовался возможностью получить патент, могущий навсегда изменить его жизнь. Теперь-то мы знаем, что «Персефона» сполна ответила за все свои грехи, причем даже раньше, чем мы думали. Никто не нападал на этот бриг во время его следования вверх по Миссисипи, он затонул сам, с пятнадцатью членами экипажа на борту, возвращаясь в Новый Орлеан после одной из своих вылазок. Кара небесная, как сказал бы мой покойный отец. По спине Лайнела пробежали мурашки, когда он вспомнил фотографию Вестерлея, показанную мисс Стирлинг. Он вновь увидел настороженный взгляд, напряженные черты лица, словно капитан боялся, что его в любой момент может поразить молния. Будто знал, что вскоре должно случиться что-то страшное с ним и его командой. Никто из англичан не произнес ни слова. Даже Сильверстоуны с интересом слушали рассказчика, не обращая внимания на музыку и разговоры за соседними столиками. — Более того, Вестерлей женился на одной из Ванделёров, — продолжил мистер Стюарт, — а всем известно, что это самая гнилая ветвь генеалогического древа южных штатов. Дурная кровь привлекает дурную кровь, так всегда бывает. — Ванделёр? — спросил в замешательстве Александр и посмотрел на мисс Стирлинг. — Разве не так называется населенный пункт на побережье Миссисипи, рядом с которым затонула «Персефона»? — Именно так, профессор Куиллс, — подтвердил капитан. — Поселение образовалось вокруг плантаций Ванделёров, которые прибыли из Европы в Новый свет еще 200 лет назад в надежде разбогатеть. — Это одно из этих южных владений с большими домами и полями с индиго[52], процветавших благодаря поту и крови закованных в кандалы людей, — добавил старший помощник капитана, тон голоса которого выдавал стойкую неприязнь. — Они были всего лишь рабовладельцами, бездушными людьми, с удачей которых было покончено после победы Союза в гражданской войне. Одному богу известно, что могло бы произойти в США, закончись война по иному… Звон разбитого стекла заставил его умолкнуть. Все присутствующие повернулись в сторону мисс Стирлинг. Бокал выпал из ее рук и разбился вдребезги. Кларет выплеснулся на ее платье, но девушка, казалось, совершенно этого не замечала. — Маргарет! — воскликнул капитан Хёрст. Он жестом подозвал одного из официантов. — С вами все в порядке, дорогая? Вы не порезались? — Принесите даме другой бокал, — распорядился Стюарт. — И уберите тут побыстрее. Пассажиры с соседних столов с любопытством наблюдали за происходящим, тем более, что мисс Стирлинг резко побледнела и смотрела на Стюарта невидящим взором. — Рабовладельцами? — вымолвила она через несколько секунд. Девушка даже не заметила, что услужливый капитан Хёрст убрал с ее колен вымокшую салфетку. — Вы сказали, что Ванделёры владели плантацией, на которой использовался труд… — Рабов, совершенно верно, — ответил старпом. — Я согласен, что это просто ужасно. Но, боюсь, это делали не только они. Все южные штаты Конфедерации эксплуатировали негров на своих плантациях. Сейчас это кажется неприемлемым, но Вы были бы удивлены, узнав сколько таких семей как Ванделёры считали, что в этом нет ничего бесчеловечного, и что аболиционистская[53] пропаганда Союза — это ничто иное, как предлог для того, чтобы разрушить привычный им уклад. Лайнел, не отрываясь, наблюдал за мисс Стирлинг, но на этот раз вовсе не благодаря ее неотразимости. Неужели это та самая женщина, которая навела на него пистолет на Сент-Гильском кладбище? Лайнел увидел, как она нервно сглотнула, еще раз, еще… и встала, держась за край стола. Капитан Хёрст поспешил последовать ее примеру. Он выглядел весьма обеспокоенным. — Маргарет, я начинаю волноваться. Хотите, я вызову врача? — Нет, ничего особенного не происходит, — ответила она. — Это всего лишь головокружение. «Океаник» действует на меня так каждый раз, когда я поднимаюсь на борт. Скоро пройдет. — Если хотите, можете пойти прилечь, ужин вам принесут в каюту. Возможно, там Вы почувствуете себя лучше, а то здесь слишком многолюдно… Но девушка его не слушала. Она попрощалась с присутствующими легким кивком головы и направилась к выходу из столовой, придерживая руками залитую вином юбку. Пара официантов поспешила распахнуть перед ней двери. Лайнел проводил ее взглядом, и только когда мисс Стирлинг скрылась из виду, заметил, что все это время сдерживал дыхание. Он и сам не знал почему, но подобное поведение выглядело более пугающим, чем все возможные угрозы мисс Стирлинг. Вероятно потому, что покинувшая помещение женщина с потерянным взглядом ни капли не походила на мисс Стирлинг. Вдруг Лайнел почувствовал пальцы Вероники в своей руке. В то время как капитан Хёрст возвращался на свое место, а лорд Сильверстоун возобновил разговор с Александром, девушка наклонилась к Лайнелу и прошептала: — Ты думаешь о том же, что и я? Какая муха ее укусила, чтобы настолько сочувствовать страданиям рабов? — Понятия не имею. Я также удивлен, как и ты. Впрочем, может, это и случайность. Может, это и вправду головокружение. Никогда не видел ее такой бледной, — Лайнел задумался. Сидящий рядом с ним Оливер возобновил беседу с леди Лилиан. — А, может, ей просто не понравилось, что ее патрон возжелал заполучить рабовладельческое судно? — заметила Вероника. Она без особого желания взяла со своей тарелки одно из канапе и откусила, Лайнел же лишился аппетита напрочь. Пока музыканты приступали к первым тактам следующего произведения, Лайнел заставил себя подумать о том, что мисс Стирлинг ни секунды не подумала бы о нем, окажись он в подобной ситуации. Через пару часов она будет сладко спать, словно ничего не случилось, и видеть во сне Богемские гранаты, кружевные туалеты и все, что князь наобещал в обмен на «Персефону». Кому какое дело, что ее капитан был отъявленным мерзавцем, если верноподданная Драгомираски добудет все, что нужно, чего бы это ни стоило? Глава 9 В эту ночь мисс Стирлинг снились не богемские гранаты, а черные бриллианты. «Семилетняя девственница, продается за пятьсот монет». Никто не учил стоявшую на Анталийском невольничьем рынке девочку читать, но она столько раз слышала эти слова от проходящих мимо мужчин, что могла распознать почти каждую буковку, написанную на тяжелой деревянной табличке, висевшей на ее шее. То утро ничем не отличалось от остальных. Девочка стояла на коленях на все том же колючем ковре, в той же позе, в которой заставлял стоять ее хозяин с первого дня, когда приволок ее на рынок. В маленьких ручках была та же унизительная табличка, едва прикрывавшая наготу и склоненную на грудь голову ребенка. «Никогда не смотри им в глаза, — приказывал он. — Если только сами не попросят. А если все-таки смотришь, то делай это так, чтобы им было понятно — ты не забываешь о том, что ты всего лишь вещь». Она смотрела, как туда сюда снуют мужские бабуши[54]. Они часто останавливались перед ней и говорили о маленькой рабыне так, словно она была слишком глупа, чтобы их понять. Красно-коричневые бабуши и белейшие шаровары, на фоне которых покрытый мусором и экскрементами пол выглядел еще грязнее. Вокруг нее часто кружил хозяин — самое темное пятно в поле ее зрения. Каждый шрам на ее спине начинал пульсировать, когда он подходил поближе с заткнутым за пояс кнутом. — Пятьсот монет — что за безумная цена, — часто слышала она возгласы проходящих мимо. — Это же всего лишь отродье! — Именно поэтому, — отвечал он. — Вы себе даже не представляете сколько может стоить семилетняя девственница в Анталии. Особенно такая, которая столько повидала, как моя. Это вполне справедливая цена. Иногда чьи-нибудь пальцы проникали под завесу черных волос, заслонявших лицо, чтобы ухватить девочку за подбородок. Когда ее заставляли поднять глаза, она чуть не плакала от ослепляющего Солнца и пыталась смотреть куда угодно, только не на стоящего перед ней. — Неплохо. Она будет красавицей, вот только дал бы ты ей еще подрасти, и тогда сможешь выручить целое состояние. Сейчас никто не будет тебе платить пятьсот монет. Хозяин хмурил брови, часами ворчал после ухода потенциальных покупателей, а вернувшись домой, кнутом выбивал из девочки все, что она могла услышать за день. Девочка едва чувствовала боль — многочисленные шрамы ложились один на другой и спина почти превратилась в дубленую кожу. Урок она усвоил твердо: ничего не слышать, никого не видеть, ничего не говорить, ничего не чувствовать… Рабство в Турции было отменено еще полвека назад, но если есть кто-то, заинтересованный в покупке человека, то он всегда найдет то, что ему нужно. Большинство уже родились рабами и знали, что останутся ими до конца своих дней. Для тех, кто пытался сбежать, пощады не было. Богатые европейцы, появлющиеся в Анталии, тоже не особо спешили довести до сведения властей о происходящем на дальнем побережье Средиземного моря. Мир предпочитал хранить молчание и не вмешиваться, в то время как дети и внуки греков, похищенных когда-то на Хиосе[55] турецкими войсками, жили лишь воспоминаниями о прежний временах. Прабабушка девочки была одной из многих крестьянок, насильно уведенных из родных мест далекой весной 1822 года[56], когда греки посмели возмечтать о своей независимости. Она забеременела незадолго до начала военных действий и была вынуждена родить прямо на улице на том самом рынке. Ее хозяин был ужасно недоволен, найдя женщину мертвой рядом с визжащей новорожденной, беспокоящей своими воплями остальных торговцев. Малышка тут же заняла свое место среди остального товара, годы спустя тоже самое сделала ее дочь, в жилах которой текла кровь неизвестного турка, который не захотел платить установленную сутенером цену за полученное удовольствие. Именно она стала матерью нынешней девочки, у которой не осталось никого в целом свете, никто не прикасался к ней, кроме тех мужчин, которые наблюдали, как она танцует обнаженной в доме своего хозяина. Они утопали в подушках, попыхивая кальянами, и пожирали ее взглядами подведенных глаз, строя предположения о том, каким станет ее тельце. В тот день мысли увлекли девочку далеко от рынка. Немного осоловевшая от палящего солнца, она почти засыпала, когда женский голос вырвал ее из полузабытья. Женщины не часто появлялись в подобных местах, поэтому удивлению не было предела, когда обладательница воркующего голоска остановилась рядом с торговцем. Девочка знала, что ей не позволено поднимать голову, поэтому увидела она лишь появившиеся прямо перед ней белые кожаные туфли, в которых наверняка было ужасно жарко. Снова послышался ее голос, говорящий на неведомом девочке языке и в поле зрения девочки вскоре появилась еще пара обуви, на этот раз это были отполированные до блеска мужские ботинки, сиявшие на Солнце так, что девочка моргнула. Неужели они смотрят на нее? — Четыре на правой и три на левой. Волосы и глаза черные, словно ночь, — произнес мужской голос на почти идеальном арабском. — Думаю, мы нашли ее. Девочка притихла. Медленно, почти против воли, робкий взгляд покинул следы сотен бабушей на песке под ногами, потихоньку скользнул вверх и наткнулся на пару улыбающихся европейцев: она держала его под руку, он держал в руке трость с серебряным наконечником. Никогда в своей жизни она не видела таких бледнолицых людей. Женщина была не слишком красива, но обладала глазами цвета моря и была одета в очаровательное белое платье с кружевными рукавами и соломенную шляпку, украшенную тесьмой. А мужчина… от его вида у девочки перехватило дыхание. Высокий, светлые, почти как у альбиноса, волосы, напомаженные и зачесанные назад, изогнутые усы над любезной улыбкой. И улыбался он именно ей. Привычным нажатием на затылок, торговец заставил ее снова опустить голову. Сердце затрепетало от осознания того, что хозяин удивлен неслыханной дерзостью. — Прошу прощения, сэр. Это совсем неопытная рабыня, — услышала она его извинения медовым голосом. — Встаньте под этот тент, чтобы солнце вас не беспокоило. Торговец явно был удивлен тем, что разговаривает на родном языке с одним из европейцев, которых он очень любил критиковать. Он стоял рядом с девочкой все еще удерживая ее голову и задаваясь вопросом почему эти люди выбрали именно его лавку из всего рынка. — Эта рабыня — гречанка, верно? — спросил мужчина. — Откуда она у вас? — Ее прабабушка была с Хиоса, сэр, насколько мне известно. Не из самой столицы, а одной из близлежащих деревень, из Калимасии. После того, как революционеры устроили резню в Триполи, наши войска решили их проучить. С тех пор у нас не было никаких проблем с поставкой товара. Во время разговора девочка стояла, не шелохнувшись. Время от времени она трогала крошечные родинки на щеках, которые были едва различимы под слоем грязи, покрывавшем ее лицо. Она всегда так делала, когда нервничала. Калимасия? Что это? — Значит, по рождению она не гречанка. Наверняка в ней течет и турецкая кровь. — Боюсь, избежать подобного рода смешений среди рабов невозможно, как бы мы их не контролировали. Они, словно животные, которые подчиняются лишь инстинктам. Но если Вам нужна стопроцентная гречанка, то… — Прежде, чем продолжить, мы должны кое в чем убедиться. Обождите минутку. На этот раз заговорила дама и девочка вдруг увидела ее лицо совсем близко. Женщина осторожно, держась за руку мужа, села на корточки прямо на ковер. Ее совершенно не волновало, что платье никогда не восстановит свою белизну. Девочка нервно сглотнула, пытаясь прикрыть свою наготу табличкой. Рядом с женщиной, облаченной в кружева и драгоценности она ощущала себя паршивым щенком. Дама глубоко вздохнула, молча рассматривала девочку какое-то время и вдруг ласково улыбнулась. Ее арабский был гораздо хуже, чем у ее мужа, тем не менее, она могла вполне внятно объясняться. — Это она, любовь моя, — она снова поднялась на ноги, — я уверена. Сердце по-прежнему колотилось так, что девочка почти теряла сознание. Ее хозяин тоже был обескуражен, впрочем, в его случае это совершенно не отразилось на его поведении. Он поспешил схватить малышку за руку и поднял ее с колен, чтобы показать иностранцам ее зубы, хоть те и не просили об этом. Мужчины обменялись монетами, а женщина подняла с земли коврик, накинула девочке на плечи, чтобы скрыть наготу, и отвязала веревку, удерживающую табличку на шее. Девочка не знала, как реагировать на все это. Не знала, что делать и тогда, когда ее посадили в экипаж, ждавший у входа на рынок, проведя сквозь толпу зевак. Сиденья были обиты бархатом, и девочке показалась безумной идея о том, что она должна на них сесть. Но, похоже, европейцев совершенно не волновало то, что она могла испачкать все песком, что у нее грязные ноги, а волосы плохо пахли. Как только кучер закрыл двери, пара обменялась взглядами, значение которых девочка не понимала. Мужчина привлек жену к себе и поцеловал в лоб. Девочка поняла, что они очень довольны тем, что произошло. — Итак, — сказал мужчина, поговорив с женой на непонятном языке. — Как ты себя чувствуешь, дорогая? Надеюсь, тебе не страшно с нами? Разве тебе не хотелось никогда больше не видеть это ничтожество? Девочка кивнула так робко, что дама всплеснула руками и воскликнула: «Бедняжка!» Дама сидела напротив и девочка увидела то, что ускользнуло от ее взгляда на рынке. Длинное платье, складки которого полностью прикрывали белые кожаные туфли, обрисовывала раздавшуюся талию. Тем временем, конный экипаж тронулся и начал отдаляться от рынка, погружаясь в шумную Анталию, о существовании которой девочка даже не подозревала. — С этого момента ты останешься с нами, — продолжал говорить мужчина. Девочка с трудом отвела взор от увиденного впервые моря. — Мы побудем в отеле лишь пару дней, после чего вернемся в Европу, и ты поедешь с нами. — А что я должна буду для вас делать? — осмелилась спросить она. Европейцы удивленно посмотрели на нее. — Я умею танцевать, но… но мне не хотелось бы делать это снова, — быстро добавила она. — А еще я умею шить и …