— Здравствуйте, Илья Александрович! Меня зовут Крайнов Сергей Леонтьевич. Меня сюда пригласили в качестве Вашего защитника. Вы знаете, в чем Вас подозревают? — В убийстве, — отвечаю, — но я никого не убивал, это все просто какая-то нелепая история! — А Вы где работаете? — как будто бы пропуская мимо ушей мои слова, спросил адвокат. — Ну, постоянно нигде. Учусь на заочке. — А живете на что? — Есть кое-какие накопления. Иногда шабашу… — Ясно, а имущество у Вас какое имеется? — Ну, квартира, гараж еще, а что? — Оплатить мои услуги сможете? — перешел он, наконец, к делу, — Ситуация у Вас очень серьезная. Подозрение в убийстве. Статья сто пятая. По статье предусмотрено наказание до пятнадцати лет лишения свободы. И это в лучшем случае, а если вторая часть будет — так вообще пожизненное могут дать. Тут квалифицированная юридическая помощь нужна, понимаете? — Но я никого не убивал…, — начал было оправдываться я. — Это понятно, — перебил меня адвокат, — ну Вы же знаете, как у нас все устроено. Пока там разберутся. Сейчас задержание готовят, потом заключение под стражу. Алиби у Вас сомнительное… — Ну, а сколько это стоит? — спросил я, подумав, что, может быть, он поможет мне избежать ареста. Мне, главное, сейчас остаться на свободе. А там пусть будет, как будет. К тому же я почему-то был уверен, что следствие во всем в итоге разберется. Я же никого не убивал! Адвокат торопливо порылся в сумке, вытащил небольшой кожаный футляр, из которого извлек дорогую с виду металлическую ручку. На одном из лежащих на столе листов он написал несколько цифр и подвинул лист ко мне. Я взглянул на сумму, которая оказалась довольно внушительной. — Это за день, — важно объявил адвокат и степенно убрал ручку обратно в сумку. Не знаю, зачем он навел такую конспирацию на стоимость своих услуг, но они были мне явно не по карману. Я прикинул, что с такими расценками я просто не дотяну до 18 февраля. К тому же, почему я вообще должен беспокоиться об адвокате, если не совершал никакого преступления! В общем, я решил повременить. Посмотреть, во что все это выльется. — Нет, — говорю, — у меня нет таких денег. — Но у Вас же есть имущество! — с поучительной интонацией, как будто напоминая мне о моем доме, воскликнул адвокат. — Вы предлагаете мне квартиру продать? — опешил я, чувствуя, что меня просто разводят. — Ну почему же сразу квартиру, — нетерпеливо развел руками мой защитник, — есть же и другое имущество. Гараж, например. Он должен прилично стоить. — Нет, я пока не готов к таким решениям, — объявил я. — Это, конечно, Ваше дело, — учтиво согласился адвокат, — но подумайте хорошенько! Еще раз повторяю, положение у Вас очень серьезное! Статья-то нешуточная. Если до суда дело дойдет, помочь будет уже очень проблематично, лучше сейчас попытаться все разрешить. — Но я ведь не виноват, — чуть ли не закричал я, убеждая то ли себя, то ли адвоката, — я никого не убивал! За что мне оправдываться? — Это понятно, — ответил адвокат, — в общем, думайте. Если решите, можем всегда вернуться к этому разговору, а сейчас пойдемте к следователю, он приглашает на допрос. После этих слов адвокат сложил все свои бумаги обратно в чемодан и, так и не спросив меня о случившемся, бодро направился к двери. Было понятно, что бесплатно он абсолютно ничего делать не собирается, и я понуро поплелся за ним. Конвойщик, до этого не проявлявший никакого участия к происходящему, поспешно поднялся, пропустил меня вперед и замкнул шествие. Так мы переместились в кабинет следователя. Всю дорогу я твердил себе: «Будь осторожен. Будь осторожен!». Невеселая песня Кабинет следователя был скучным и очень похожим на тот, из которого мы только что пришли. Желтые стены со следами начинающегося упадка, навесной потолок с лампами дневного света, линолеум, протертый под стульями. Стол, приставленный к окну, был завален папками, бумагами и какими-то опечатанными конвертами. Монитор компьютера возвышался над этим беспорядком с неумолимостью гильотины. В экран, не выказывая никаких эмоций, слегка щурясь, смотрел следователь. Он как будто не замечал нас и изредка барабанил пальцами по клавиатуре, небрежно поставленной на какие-то документы. Сразу было видно, что следователь не сидит без дела. Заставив нас подождать несколько секунд, следователь внезапно отвлекся от своего занятия и кивнул мне в сторону стула. Я сел. Адвокат расположился на стуле рядом с тумбочкой, на которой без всякого намека на уют стоял электрический чайник, пара чашек, банка с растворимым кофе и целлофановый пакет с печеньем. Конвойный остался у двери. Опер в кабинет не заходил. — Ну что, все обсудили? — спросил следователь, посмотрев на адвоката. — В общих чертах, — кивнул мой адвокат. — Можно начинать? — Да, подзащитный готов. И понеслось. Первым делом мне сообщили, что я задержан по подозрению в убийстве Кати, показали протокол задержания, объявили, что теперь я подозреваемый, и меня будут допрашивать. И тут меня накрыло: — Вы что нашли ее? Она умерла? — Что Вы имеете в виду? — осторожно спросил следователь. — Вы нашли Катю? Её тело? — я чувствовал, как голос мой срывается и к горлу покатывается твердый сухой комок безысходности. — То есть Вы признаете, что она умерла? — сощурившись уточнил следователь. — Нет, — ответил я, и тут шквал навалившихся на меня эмоций моментально утих. Я понял, что ошибся. Катино тело не находили. Все в порядке. Она жива. Я вдохнул полную грудь воздуха и спросил: — Почему вы завели дело по убийству, если не знаете, умерла Катя или нет? — На этой случай есть инструкции, которым мы следуем, — довольно доброжелательно пояснил следователь, — в инструкциях написано, в каких случаях следует возбуждать уголовное дело по убийству. Есть признаки, указывающие на совершение преступления в отношении без вести пропавшего. Вот смотри сам: объективные предпосылки того, что Екатерина собиралась куда-нибудь уехать имеются? Нет! Она про это никому ничего не говорила. Видимых причин куда-нибудь уезжать у нее не было. Родственников за пределами Владимира у нее тоже нет. Это нам ее мать подтверждает. Куда ей ехать? Оснований полагать, что она сменила место жительства, также нет. Все ее вещи, включая зубную щетку, паспорт и одежду остались по последнему адресу ее пребывания. У тебя в квартире. После новогодних праздников у нее начинается сессия, экзамены. Прогуливать нельзя, можно лишиться стипендии. Причин уезжать в этот период, никаких нет. После этих слов, следователь, извлек откуда-то огромную белую чашку, на которой был изображен он сам с большущей щукой в руках, и, причмокивая, сделал приличный глоток, как бы ставя тем самым увесистую точку в своих рассуждениях. Запахло кофе. — Пойдем дальше, — внезапно продолжил он, — Екатерина ничем серьезным не болела. Следовательно, возможность какого-нибудь внезапного приступа, от которого она скоропостижно скончалась или впала в беспамятство, крайне маловероятна. В городских больницах ее нет. В морге тоже. Помимо этого, вот уже трое суток, как о ней нет никаких сведений, хотя у Екатерины имеется сотовый телефон! Который, кстати, не отвечает. А ты, ее сожитель, за это время не подал заявления о безвестной пропаже человека, хотя по логике должен был это сделать. Ведь она тебе почти что жена. А с учетом того, что у тебя нет ни внятного алиби, ни здравых пояснений по поводу того, при каких обстоятельствах вы с ней последний раз виделись, вывод напрашивается сам собой! Следователь сделал еще один степенный глоток из своей литровой фото-кружки, после чего убрал ее куда-то за монитор и подвел итог: — Все это указывает, что Екатерина Миронова стала жертвой преступного посягательства. А, по совокупности имеющихся данных, единственным и, главное, очевидным подозреваемым в этом преступлении являешься ты. Так что во время допроса подумай, стоит ли морочить нам голову. Все равно мы все выясним. Это дело времени. И техники! После такого обезоруживающего монолога представителя государственной власти мне не оставалось ничего другого, как смириться с неизбежностью знакомства с камерой предварительного заключения. Такого опыта у меня еще не было. В армейке самое большое наказание, какое у меня было — наряд вне очереди. На губу не сажали. До армейки судимостей, само собой, не было. Была пара приводов. Один раз даже в обезьяннике ночь проторчал. Но это все не то. Как будто в шкафу заперли. С дверцей из оргстекла. После объяснений следователь обыскал меня. Без особого энтузиазма. Оно и понятно, ничего особенного у меня не было. Сотовый телефон у меня еще на улице забрал Малаш, и сейчас его тоже внесли в протокол. Потом начался допрос. Те же вопросы. Те же ответы. Ничего нового. Следователь периодически разочарованно покачивал головой и потихоньку прихлебывал из своей гигантской кружки. Адвокат откровенно скучал, смотрел в окно и два раза отказался от предложения испить кофе. Конвойный стоял с каменным лицом. Когда все это закончилось, я расписался в протоколе и встал. — Ну, думай! — сказал мне следователь, одновременно кивком давая понять конвойному, что я теперь его головная боль. — Ну, думай… — сказал адвокат, изобразив на лице уверенность в том, что мое дело не такое гиблое, как мне могло показаться, но требует определенных вложений. В конце концов, конвойный меня вывел из кабинета следователя. В кабинет тут же залетел Малаш, который, казалось, все это время проторчал под дверью в ожидании окончания следственных мероприятий. Путь до дежурного уазика прошел для меня как в тумане. Настолько я был подавлен таким разворотом событий. Я даже не заметил, как залез в обезьянник. Только когда затарахтел движок, а из кабины водителя донеслась песня Цоя, я внезапно пришел в себя. «Странно, — подумал я, — раньше Цой казался мне, если не задорным, то, по крайней мере, жизнеутверждающим. А здесь, за решеткой, его песни воспринимаются иначе. Более грустными что ли, более правдивыми. Какая-то бесконечная безнадега…» Поглощенный такими мыслями, я даже не заметил, как пролетело время в дороге. Меня привезли в изолятор временного содержания в какую-то промышленную зону. Водитель не стал глушить машину. Музыка все также звучала, и я, вылезая на улицу, попрощался с Цоем, со свежим воздухом, с хмурым небом, со свободой. Играй, невеселая песня моя. В изоляторе меня серьезно взяли в оборот. Опросили, осмотрели. Составили акт о синяке на виске, обыскали, досмотрели верхнюю одежду, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев, разъяснили правила внутреннего распорядка, дали подписать целую кучу документов, отправили мыться, выдали постельное белье, отвели в камеру. Камера была небольшая. Стены выкрашены серой краской, а деревянный пол — красной. Напротив двери располагалось окно с мелкой металлической решеткой. По бокам стояли двухъярусные кровати. Между ними, сваренные в единую конструкцию, стол со скамьями. Справа от входа в камеру находился санузел. Металлическая раковина и чаша Генуя. Слева — шкаф и тумба с металлическим бачком для воды. В камере никого не было. Я снял куртку и шапку и повесил их в шкаф. Подумал и занял нижний ярус кровати справа. Так мне, по крайней мере, не придется наблюдать, как пользуются туалетом. Раскатав матрас с одеялом, я заправил кровать. «Интересно, — подумал я, — а можно ли здесь до отбоя лежать на кровати?» Вот в армейке было нельзя. Особенно в учебке. В части старослужащим дозволялось. За пару недель до дембеля. На это закрывали глаза, правда, дедушки этой своей привилегией пользовались крайне редко, чтоб молодые не расслаблялись. А здесь по этому поводу меня не инструктировали. Я подумал и решил, что незнание в какой-то степени извиняет поведение, и увалился на кровать поверх одеяла. Было около четырех часов вечера. За окном уже смеркалось. Даже не верилось, что утренние события происходили сегодня. Я закрыл глаза и тут же уснул. — Кхе-кхе, — услышал я сквозь сон веселый хрипловатый кашель. Открыв глаза, я увидел на соседней койке дедулю. Весьма интересного. Во-первых, он был очень маленького роста. Как десятилетний ребенок. Но не карлик. Он сидел на краю кровати и ноги его даже не доставали пола. Во-вторых, он был одет в тюремную робу. Грубую полосатую пижаму серо-черного цвета. И такую же феску. Подобную одежду зеки носили, наверное, лет сто назад. Еще у деда были лохматые седые волосы и такая же борода. Пронзительные синие глаза выглядывали из-под густых белых бровей. Руки были густо покрыты выцветшими синими татуировками с неясным рисунком. В руках он теребил колоду маленьких самодельных игральных карт. На самом деле он выглядел очень даже естественно в этой обстановке. Если бы не маленький рост и не эта одежда. Но, почему-то в тот момент, я об этом не подумал… — Ну что, фраер,[3] пригорюнился? — спросил дед хриплым прокуренным голосом.