ПРОВОКАТОР Посвящается следователям правоохранительных органов, людям, которых я знал, любил и люблю I Пятьдесят второй заканчивался тревожно, тяжело, а эти последние месяцы года особенно. Словно кошки скребли душу. Как ни скрывали, а сверху, из Министерства госбезопасности, в «контору» доходили страшные слухи — вождь болен! Теперь уже по-настоящему. И безнадёжно. Жуткое предчувствие, казалось, висло в воздухе. А чего?.. Когда?.. Никто толком ни звука. Полковник Ахапкин не выдержал, тайком умчался в командировку, хотя бы что-то… там… у соседей в Сталинграде разузнать. Там всё ближе. И тут случилось это. У самих. Да такое! Передавали друг другу на ухо, с придыханием, как глухой глухому, не веря до конца: в «конторе» труп! Рано утром нашли. Начальник отдела майор Савелий Подымайко в собственном кабинете!.. В петле! Почему?.. Сам?.. И надо же, как назло, в отсутствии начальника! Зам, подполковник Баклей, с пистолетом в руке, чуть не стреляя, как в атаку, пронёсся туда, в кабинет. За ним оперуполномоченный капитан Минин с очумелыми глазами, пунцовый дежурный и прочий народ, кто со своими делами поторопившись, загодя пришёл. Вон он!.. На полу так и сидит, раскорячив ноги, прямо за дверью… Минин ремень перерезал выше головы под самой дверной ручкой, чтобы петлю не потревожить и голову покойника аккуратно ему же на плечо прислонил. Вчера ещё вихрастая, сейчас она с белым лицом и синими губами, словно картонная маска, безразлично взирала на всех белёсыми зрачками. — Глаза-то открыты! — вскрикнул истерично кто-то из женщин. — Может, ещё жив? — вырвалось у кого-то следом совсем ни к месту. — Какой там… — Минин ладошкой веки покойнику закрыл. — Остыл. Несколько часов, как минимум. — Ты где был? — заорал вдруг Баклей, и его лицо краской налилось, задрожал весь перед капитаном с пистолетом. — Я? — Ты, ты! Вы же с ним вчерась весь день о чём-то калякали в кабинете. Разбирали чёрт-те что. Я заглядывал, забегал!.. Минин плечами пожал. — Чего тебе трепался твой начальничек? — Вы пистолетик-то убрали бы, Нестор Семёнович. — Минин нож сложил, в карман сунул. — Что? — Пальнёт — ещё жертва будет. — Ты это брось, капитан! — снова заорал, срываясь на высокой ноте подполковник. — Вместе пили? — Я с обеда от него как вышел, так и не видел больше. — И что? — А обсуждали-то?.. Он про пацанву ту… деревенскую делился. Которыми ему Ахапкин поручил заниматься. — И всё? — Вы про это?.. — Минин демонстративно помахал рукой у самых губ покойника, потом лениво приподнялся, чуть ли не в лицо подполковнику сам выдохнул от всей души. — Обижаете, Нестор Семёнович. — Тогда чего же? — смутился Баклей, стушевался от дерзкого оборота. — Осмотр надо организовать. Протокол. И медиков вызвать, — полез за папиросками Минин. — Занимайся, — подполковник только теперь про пистолет в руке вспомнил, повертел его, как вещь инородную, выматерился, в кобуру сунул. — Чтоб всё по форме. Я пойду в Сталинград звонить. И, ссутулившись, развернулся, заспешил, заторопился к себе на верхний этаж. На ходу уже бросил через плечо: — Помощь нужна? — А вот, Петрович, если что, — кивнул Минин на дежурного и уже собравшимся хмуро бросил: — Расходились бы, товарищи. Часа через два тело увезли. И весь день в коридорах никого. Жались по кабинетам. В «конторе» как вымерло. А ночью собрались на отшибе у оперуполномоченного капитана госбезопасности Минина. Здесь, на окраине города, пусто, собака какая забрешет, за версту слыхать. Хозяин в доме один-одинёшенек, своих схоронил давно, но обвык, справляется, в комнатах чисто, а по углам темно, кто туда полезет. Трое за столом как раз и уместились. Сам хозяин и два лейтенанта: щупленький очкарик Квасницкий и здоровяк Жмотов. Все в форме, при наградах, у кого имелись, — как положено. Едва огляделись, усевшись, здоровяк вздрогнул: из верхнего угла, прожигая насквозь, подозрительно следили чёрные глаза с бледного лика. — Икона, — поёжился Минин. — Самому каждый раз не по себе. От прежних жильцов ещё. Всё снять надо, а некогда. Прибежишь переспать и забываешь. Керосиновая лампа то и дело коптила, метался жалкий язычок пламени, потому как не сиделось то одному, то другому. Всё вскакивали, дёргались по пустякам: то для закуси харч забыли выложить, то за стаканами, хотя и уселись уже. А там у Минина самого вдруг сомнения — и темень чёртова за окном, а кургузая занавеска всё ж не закрывала, не прятала свет, и с улицы брёх собачий по ушам бьёт, да ещё муха проклятущая. Откуда?.. Зимой!.. Уже передохли все или уснули, а эта допекла занудным противным жужжанием, а главное — отчаянными бросками на стекло. Минин всё же не усидел, вскочил, скрипнув протезом, к дверям в прихожку побежал, опять ему мерещилось. — Да пришибёшь ты её? — взвизгнул лейтенант Квасницкий. — Все жилы вытянула. — А то, — расстегнув китель и опустившись для удобства на корточки к низкому подоконнику, полез корявыми огромными ручищами Жмотов за занавеску. И муха смолкла. — Ну вот. — А то, — Жмотов поднял лапу для обозрения, на лапище виднелось алое свежее пятнышко. — Глянь, кровь. Она же, как комар, нашу кровушку попивала. — Все они твари! — выругался с порога Минин и уже готов был подтолкнуть локтем Квасницкого. — Ты что же, писака, долго будешь мурыжить? Привык протоколы по две недели рисовать. — Вот, — гладенький лейтенант с вылизанным пробором блеснул очками, глянул на свет последний протёртый стакан, проворно поставил его в середину стола к бутылкам водки. — Не пожалел, признаться, собственной, так сказать, вещи. Он аккуратно сложил и спрятал за китель на груди батистовый с вышитым в углу вензельком платочек: — А то не будешь знать, из-за чего умер. Мухи у тебя здесь, Степаныч, бациллы… — А мы и так не будем знать, — зло хмыкнул и опустил голову капитан Минин. — Найдут с пулей в башке или с петлёй на шее, как Михеича. — Типун тебе!.. — Ладно, — огрызнулся Минин и нырнул к столу. — А то к утру не начнём. Был хозяин заметно на взводе, но терпимо, суетился, не похожий на себя: — Давайте за него! Помянем бойца невидимого фронта майора госбезопасности Савелия Михеича Подымайко. Они вытянулись, сверкнули погонами, щупленький Квасницкий даже каблуками сапог щёлкнул, по привычке качнулись друг к другу чокнуться, но опер вовремя пальцы между стаканами растопырил, глянул на обоих свирепо и опрокинул свой. С опозданием заспешили и те. Сели и молча сосредоточенно зажевали, а Минин уже дымил папироской. — Чего торопишься, Степаныч? — Жмотов пожал плечами, шутя захотел потеснить капитана, но не удалось, тот и меньше ростом, и в талии тоньше, а кряжист; ноги словно вросли в пол, лишь слегка качнулся на ту, где протез. — Сегодня не пахать, — поддакнул Квасницкий. — Да я хоть высплюсь. Сколь ночей уж на ногах. — Минин сунулся опять к окну, но быстро к столу вернулся, разлил всем по стаканам. — Давай, чтоб ему там… чтоб он там… В общем, чтоб попал куда надо и… Он не договорил, махнул рукой, опрокинул водку в себя. — Э-э-э, нет, Степаныч, — хмыкнул Квасницкий, не коснувшись своего стакана, полез за платочком очки запотевшие протирать. И Жмотов, на него глядя, замер, не донёс водку до рта. — Не попадёт душа самоубийцы по назначению, — криво посмеивался лейтенант. — Это чего же? — дёрнулся Минин. — Неча брехать! Куда ей ещё надо? В землю все ляжем. И Михеича завтра закопаем. — Я понял, ты про что, — ехидно хихикал тот. — Ты про это. И он глаз прищурил, а второй вверх закатил и палец большой для пущей верности туда же задрал: — Нас, матерьялистов, признаться, там не привечают-с. Ломая комедию, Квасницкий и речь исказил, и в пояс поклонился. — Ну, запел ахинею, — махнул на него рукой Минин и едва не сплюнул с досады. — А вы что ж? Всерьёз?.. Не выпили? — Я же сказал, за это не пьём, — и дурачился, и нет лейтенант, не разобрать, а глаза его уже стыли, наливались отчуждением, и очки он на место водрузил, переменившись весь, одно слово — змея очковая!