Когда солдат вывел очередного, Минин дал ему знак ждать за дверью, налил себе воды из графинчика, выпил, растягивая удовольствие. Боль опять уходила, жжение расползалось, затихало, будто рассасывалось. Он повёл плечами, взбодрился. — Ну как тебе история? — повернулся в угол к Жмотову. Лейтенант вздрогнул, поднялся не сразу, растирая рукой красное одутловатое лицо. — Никуда они от нас не денутся. Шпана позорная! — Ты понял, что я спросил-то? — усмехнулся Минин. — Проспал весь допрос! — Ни на один глаз, — Жмотов сунул в рот папироску, жадно затянулся. — Я этих контриков ущучил с первого взгляда. С того зяблика гнилого. Ишь, он не знает, кто букву эл на пе устряпал! Ты почему его сразу не дожал? Я б его так скрутил! — Да разве в этом дело? — А в чём? — Насчёт контриков ещё думать и думать надо. — И думать нечего. Всё налицо. Транспарант имеется, а это важный вещдок. — Думать, дорогой мой Прохор Андреевич, никогда не помешает, — поморщился Минин и схватился за грудь. — Что с тобой? — навострил глаза Жмотов. — Ты чего весь побелел? — Что-то будто ёкнуло… — простонал Минин. — Ну-ка расслабься. Сиди, сиди. Я пульс посчитаю. — Да что ж его считать, — покачивался, схватившись за сердце Минин, — душновато что-то. — Мотор, мотор прихватило, — бросился расстёгивать ему пуговицы воротничка Жмотов, а затем и форточку распахнул. — Дыши, Степаныч. Сейчас лучше станет. Это бывает. — Да вроде уже и ничего, — глубоко выдохнул тот. — Может, врача? — Чего булгачить? Отпустило. — У меня с собой лекарства никакого. — Чего это ты? — Минин слабо улыбнулся. — Какое ещё лекарство? Нормально вроде. Утром забегу в больничку к нашему Фёдорычу. И все дела. — А то смотри, — Жмотов нагнулся над ним, в глаза заглянул. — Что-то ты мне не нравишься, Степаныч. Побледнел весь. — Заканчивать будем, — застёгивал уже ворот Минин. — Ты только больше не кури. — Да я уж когда выбросил, — суетился лейтенант. — А это тебя не с купания прихватило? — Ну что ты! — Минин даже обиделся. — Купанием я, наоборот, все болячки лечу. Нет. Это сегодня что-то накатило. Нервишки, наверное. С Баклеем ещё днём схватились, потом у Ахапкина пошумели, а тут Савелий как живой перед глазами торчит день и ночь. — Подымайко? — Ну да, Михеич. — Он и мне прошлой ночью приснился. — Жмотов за голову схватился. — Страшный какой-то! С верёвкой на шее!.. — Он на ремне удавился. — А этот с верёвкой. Верёвку с себя стащил, размахивает ей, будто на нас с Игорьком набросить желает. Мы уворачиваемся, убегаем, а он бельма вытаращил!.. — Ты сколько выпил-то? — Минин подозрительно скосил глаза на лейтенанта. — Не горячка белая за тобой гонялась? — Проснулся весь мокрый… — Ну хватит. Командуй, чтоб вели задержанного. Да заканчивать будем. — Ты как? — Нормально. — Ну и хорошо. И солдат ввёл последнего. Восьмого. Лазарев удивлял. Вернее, привлекал. И прежде всего внешностью. Мало того, что был высок, строен и подтянут. Он был красив и держался свободно, будто вокруг не было заводного солдата, слепящей лампы, двух хмурых офицеров в страшной форме. Словно голубь с улицы, взлетев на подоконник, оказался вдруг по ошибке в чьей-то клетке и завертел головой направо, налево, удивляясь, куда он попал? И искал своего. Такого же. Пернатого. Лазарев и на Минина так глянул, но по лицу скользнул — нет, не того он хотел увидеть. А на Жмотова даже не взглянул. И лейтенант не выдержал, буркнул: — Красавчик попался. — Ты что же, Лазарев, — с издёвкой настойчиво поймал всё же глаза подозреваемого оперуполномоченный, — подставил слюнтяя в главного? — Вы о чём? — не понимая, вскинулся тот на Минина, и голубые глаза его под жаркой лампой заплавились морским сиянием. — Леонтьева чего подговорили вожачком назваться? — Жребий выпал. У нас кружок. Главных нет. У нас все равные. А здесь у вас главного всем найти надо. Савелий Михеевич тоже с этого начал. Не поверил даже. — Кто? Савелий Михеич? — Ну да. Товарищ майор. Который с нами первым встречался. А что с ним? — Неважно, — Минин покривился, игла в левом боку опять дёрнулась. — Продолжай дальше. — Ну мы и выбрали. А чтобы не обидно, бросили жребий. Вот и выпало Саше Леонтьеву. — Значит, не отрицаешь, что тебя все слушались? — наклонился к подозреваемому Жмотов и вцепился обеими ручищами в стул за его спиной. — А нам отрицать нечего. Мы и Савелию Михеевичу всё рассказали, как было. — Это хорошо, — перехватил нить допроса Жмотов, нависнув над задержанным. — Это хорошо, что правду говоришь. Минин осторожно до левого бока дотянулся, рукой попробовал слегка массировать, вроде помогало, он кивнул лейтенанту: продолжай, мол, я в порядке. — Правдивые показания зачтутся, — тут же повысил голос Жмотов и совсем стул с Лазаревым к себе развернул, уставился глаза в глаза. — Скостят. Может, и семь копеек не понадобится получать[4]. — Зачем семь копеек? — Не шлёпнут, — расхохотался Жмотов прямо в лицо Лазареву. — Нас судить будут? — А ты как думал? Синь в глазах парня дёрнулась, затемнели они, начали стыть. — Мы все думаем, что будут. — Ты это выбрось из башки-то! Чего заладил: мы да мы? Каждый будет отвечать за своё. Каждый баран на своём крюку! Понял? — У нас кружок… — И ты в нём стишки почитывал? — Были и стишки. Превозмогая боль, Минин незаметно дотянулся до Жмотова, дёрнул того за руку: не гони, мол, лейтенант, не нагнетай, не кричи. Жмотов учуял, моргнул — всё в порядке и чуть тише, будто смиряясь, спросил: — Твои стишки-то? — Ну… разные. — Вот и давай, прочти что-нибудь. — Что-нибудь? — Давай, давай, — ощерился Жмотов. — Что-нибудь душевное. О чём вы там втихаря, между собой делились. Выхожу я утром, снег ещё не стаял, вижу — моя мурочка спешит… Жмотов и про Минина забыл, так песенкой своей увлёкся, за портсигаром сунулся в карман, но бледный, как мел, оперуполномоченный зубами скрипнул, будто опять знак подавая, и лейтенант прервался, поторопил: — Давай! Чтоб за душу брало и как это у вас? Звало! На ваши подвиги!