— Ну это уж не знаю. А, может, и не спёрли. Только пропажа случилась. Медичка-то болеет, до сих пор не очухается. Начальник ей выволочку закатил, вот она и слегла… женщина, видать, интеллигентная. А ты говоришь… Старичок только рукой опять помахал для пущей доходчивости. — А Никодимыча турнули взашей. Стращали, что судить могут. — Что же пропало? — Я ж тебе сказал. — Не мешки? — холодея, спросил Жогин и язык прикусил, само вылетело. — Не знаю, — старичок почесал затылок. — А может, и мешки. Мне почём знать. Я тебе ничего не говорил. — А где ж сейчас тот пьянчужка? — С чего ты взял, что он пьянчужка? — Сам мне сказал! — Ты меня не подводи, — старичок ясными голубыми глазами взирал на Жогина. — Вроде умный человек… — Ладно, дед, извини. — Забегал он тут, интересовался я, естественно, — старичок оживился. — На кладбище он пристроился. И на выпивку хватает, и с работой нет отбоя. — Это как? — Там паспорт не нужен. Днём копает могилы, а по праздникам ещё и подают. Жогин махнул рукой сторожу на прощание и поспешил наверх. — Ты не искать его собрался? — Видно будет. — Про меня ни слова. — Помню. — Вечерком его шукай. Как стемнеет. — Это чего ж? — Посвободней. Днём с могилами едва управляется, — посетовал старичок, но тут же позавидовал: — Зато заработок. XIII После глубокой попойки с лихим дружком Лёвиком барон приходил в себя у шалаша на бережку тихой речки. Под уху с лёгкой рюмочкой да с бодрящим купанием здорово помогало и ласково отдыхалось. Барон не слыл, конечно, отпетым романтиком, не отличался тонкостью манер, но здесь было мирно, просторно, никто не досаждал, а свободу и спокойствие горячий цыган Григорий Михайлов любил и ценил пуще всего. Вечер прощался с багровым диском, река постанывала, шелестела гребешками волн, дуб над головой слегка потрескивал ветками от застревавшего в них ветерка. Дремалось сладко. Изредка пугал, вспыхивал костёр, будто вздрагивал, выстреливая искры вверх, засыпал или тоже пугался вместе с человеком. Барон встряхивался, просыпался, поругивал нечистую силу, бормоча про себя. Лёжа на высоких подушках, на лоскутных ярких одеялах, вытянув ноги в кожаных сапогах и закинув могучие руки за голову, он лениво щурился на служку, копошившегося у костра. Лилипут, весь поглощённый своим занятием, пробовал вытаскивать из-под головёшек обуглившиеся чёрные картофелины — любимое яство хозяина. — Готово? — не выдерживал барон и чертыхался. — Скоро. Скоро теперь. — Чёй-то аппетит у меня разыгрался. Когда ж ты? — Как готово, так всё. — У тебя сроду так, — беззлобно пожурил барон лилипута. — Всё без толку. — Быстро только кошки… — Ты у меня, Фриц, ни рыба ни мясо, — философствовал, потянувшись, барон. — Последнее время всё из рук валится. — А что? — Да всё. А мне доделывать. Весь в отца. Лилипут шмыгнул носом, сунул картофелины назад в угли, нахмурился. Не любил он вспоминать родителей. Да и было отчего. Выпустив его, уродца, на белый свет, ни здоровья, ни радости они ему не дали. Откуда им быть? Сплошь страдания! Отец, пленный немец, копался в земле на строительстве железнодорожного моста через Волгу, здесь же и был закопан где-то в общей безвестной могиле вместе с другой немчурой. Никто и имени его не знал, фриц он фриц и есть, так и уродца нарекли. Мать, блудливая татарка-побуришка, пригревшая пленного, после его смерти ещё народила троих или четверых невесть от кого и все сгинули от голодухи, сама пропала без вести, ходили слухи, что замёрзла или утопла. А впрочем, её никто и не искал. Чего ж после этого жить уродцу? Потешался над ним всяк, кому не лень, допекала пацанва, шпинал кто ни попадя, сгинул бы и он, но прибило его к цыганам. У них и выжил. Был он придурковат, но по малолетству забавен, научился картам, ловко клянчил милостыню, ему подавали изрядно, убогих всегда отличали в народе и не скупились. Как попал к старому барону, так и остался при нём, а уж когда Григорий табор возглавил да приметил уродца, приблизив к себе, прикипел сердцем к нему и больше никого не признавал, окромя его и его зазноб. Григорий Михайлов смолоду слабость большую имел к красоткам и менял их одну за другой, но Фриц по наивности своей успевал привязываться за короткое время к каждой, потому как сам цепенел и терялся перед женской красотой. Особенно задержавшаяся Нинель пленила его до крайности, как и хозяина; за ней он бегал, как собачонка, неизвестно кого боясь и любя, её или барона. Появившись в таборе случайной подружкой, эта женщина в отличие от остальных задержалась надолго, через полгода она оплела и околдовала барона ласкаючи так, что тот потакал всем её причудам и капризам, сам превратившись в игрушку в её руках. Попервой в пьяных сполохах хватался за кнут, гонял вокруг себя кого ни попадя, но стоило Нинель подняться с ложа и глянуть колдовскими чёрными своими очами на цыгана, пропадал цыган, падал кнут из его рук, безропотно исполнял он любые её повеления. И уж робкая молва по табору пошла: ветреной любовницей зашла в покои барона Нинель, а сошла с ложа королевой цыганской. Никто и не заметил, как все нити правления перешли в её руки. Метался Григорий Михайлов, в загулы уходил, буянил, с девками пробовал, как по-прежнему бывало, а лишь трезвел, попадал ей на глаза, и грозный цыган падал мальчишкой нашкодившим в ноги. Стихали его гулянки, смирялась буйная цыганская натура, пришло время — не узнать стало барона. Какую девицу случайным ветром заносило в его объятия, так наутро пропадала из табора. А если задерживалась на другой день, Нинель выжигала землю под её ногами, и бежала та, проклиная всё на свете. — Жалко, а отсель уезжать надо, — не дождавшись ответа, крякнув, сам с собой продолжал разглагольствовать барон, привыкший к молчаливой покорности слуги; видно, он давно размышлял над крепко засевшей в его голове какой-то тяжёлой, неприятной думой и она не давала ему покоя. — А чего делать? Нинель сама разберётся. У неё ума хватит. Она эту кашу заварила. Ей и хлебать. Карлик, затолкав наконец недопечённые картофелины в угли, повёл глазами на хозяина. — Чего таращишься? — выругался тот. — Чего зенки вылупил? Из-за тебя все хлопоты! Не допетрил? — А что я? — Смотреть надо было за бабой. — Вам ли говорить? Нинель же бешеная в гневе. Сущая ведьма! — Сгинь с глаз моих! — Я ж повинился. — А толку? Я вот кумекаю теперь. Те зачем приходили? Не догадался? — А чего? — Лёвик, этот чертяка так просто не заявится. Он же в розыски пустился. Выведывать пришёл ко мне, вынюхивать. — Чегой-то? — Помощи просил, — барон хмыкнул. — Найти… Кто её на тот свет спровадил. — С лестницы его в три шеи! — Зачем же? — Гнать его надо было. — Нет. Я его, наоборот, успокоил, — барон потянулся сладко, хрустнув суставами. — Мне тоже интересно. Не понял я, не верится, что Лёвик на лягавых работать начал. Задаром он ничего не делает. Откуда интерес? — Сам попался где-нибудь, вот и ползает у них на карачках. — Лёвик — он башковит. Если прижмёт, батьку родного сдаст. — Чего ж ты с ним лобызался? — Эх! Кабы всё знать про завтрашний день… Они оба замолчали, слышно было, как ветер баловался среди ветвей дуба. К вечеру разгуливался, скликая непогоду. — А куды собрался тикать-то? — отчуждённо спросил карлик, видно, за живое его задели слова хозяина об отъезде. — Не боись, вас всех здесь оставлю, — хмыкнул барон. — Отлучусь ненадолго. Проведаю родню и дам знать. — Возьми и меня. — А зачем ты мне? За Нинель кто присмотрит? — Она справится. — Тебе здесь делов полно. — Да чистый я. Всё сделал как велено. — Ты мешки-то забрал у Никодимыча?