III Что бы ни говорили, а в кабинете над столом начальника с чёрного портрета вождь хмурил брови и жёг глазами суровей и пронзительней где бы то ни было. В большом зале совещаний вроде и побольше он и повнушительней размерами, а не то; потом там не один сидишь под его очами, вокруг полно таких же суетящихся, галдящих, обрадованных редкой встречей, пока не окрикнет начальство, а здесь ты один, и он со стены поедает глазищами, ну, как букашку под микроскопом! Каждый раз, как Минин оказывался на этом стуле под этим портретом, так робел до противной потливости, как мальчишка нашкодивший, и хотя не совершил ничего особого, а уже чувствовал себя виноватым, и «форменка» под кителем мокрела на спине и подмышками так, что запах поганый носом чуялся, хоть провались. — Значит, всех опросил, кто с ним последнее время виделся, и ничего? — постукивал костяшками пальцев по крышке стола полковник Ахапкин. — Так точно! — вскочил на ноги Минин. — Сиди, сиди, — хмурился полковник и зло повторил в раздумье: — И никаких толков… Исследований медицинских по трупу не назначали? — Никак нет. Ждём ваших распоряжений. Сегодня намеревались. — Не будем спешить. Надо полнее материал собрать. Полнее… Налицо, говоришь, свидетельства? — Так точно. Свой же брючный ремень использовал майор Подымайко. Непонятно только, зачем же смерть принимать лицом к окну и на входной двери? Еле-еле отворила уборщица, когда убраться пришла. Она на помощь и позвала, только поздно. Он, как привалился к двери спиной, так и сидел на полу, ремень к ручке примотав. Так и… — Чего ж тут непонятного? Лицом к свету. Последний раз чтобы белый свет увидеть… Ах, сукин сын! Ах, сволочь! — схватился за голову Ахапкин. — Чего натворил! Как подвёл! Минин, вцепившись в сиденье стула, карябал посиневшими ногтями пальцев ставшее мягким дерево. — Враг! Сущий враг! — цедил сквозь зубы полковник. — Вот где он себя проявил! Мне тут про пацанву расписывал сказки! Молокососы, мол, сопляки. Выпороть их и домой в деревню отправить. Покрывал врагов народа! Выкормышей, предательское семя! Вот его сущность! Не разглядел я вовремя. А ты чего молчишь? Защищать его будешь? Чего молчишь, я спрашиваю? В дверь робко постучали. — Занят! — рявкнул Ахапкин и, скосив глаза на Минина, заторопился: — Личный обыск проводил? — В присутствии подполковника Баклея, товарищ начальник управления. — И никаких записок? — Ахапкин словно буравом всверлился взглядом в Минина. — Должен он был после себя что-то оставить. Нутром чую. Неспроста всё это. Хохлом твердолобым был этот Подымайко, но так просто в петлю залезть не мог. Хотя б и по пьяни. — Не пахло от него. — Как не пахло! — Ахапкин даже привстал и ладонью махнул на капитана, как на невидаль какую. — Ты чего мелешь? — Трезв. — Но, но! Не спеши… Вскрытие ещё не производили. Оно покажет. Ваш брат — мастера зажёвывать. Чего только в пасть не пихаете, чтоб не пахло… Да ты нюхал его, что ли? — Товарищ полковник!.. — Хватит! Вскрытие покажет, я сказал, — и Ахапкин отмахнулся напрочь от оперуполномоченного, как от мухи. — А дома у него, значит, тоже ничего? — Баклей Нестор Семёнович не решился туда без вас… Не вскрывали квартиру, но опечатали. — Ну что же, это верно… — Я лично, товарищ полковник. — Так, так… — Ахапкину не сиделось, он ёрзал на стуле, с оперуполномоченного глаз не спускал. — Сам-то что?.. Мысли какие? Подозрения имеются? Твой же начальник?.. Минин пожал плечами. — Ты же знал его лучше меня? Воевал с ним в Смерше. — Воевал, — опустил глаза Минин. — Только на разных фронтах. — Ты не открещивайся, капитан! — Отчего же. В личном деле всё есть, — поднял светлые пронзительные глаза тот. — И дружили мы до последнего. — Ну? — Мужик он прямой был. Правильно вы подметили. Твёрдый. Но чтобы разговоры о собственной смерти вести… Никогда язык его не поворачивался. Песни любил горланить. Песни — да. — Значит, повода не подавал? Минин энергично головой отмахнулся: — Да и не пил он особенно. Другие, бывало… — Я про других не спрашиваю, — оборвал оперуполномоченного Ахапкин. — Дома, значит, бывал у него? — Один он, как перст. Попугай чудной и всё. — Чего? — Попугай у него занятный. — Этот ещё откуда? — Савелия… извиняюсь, майора Подымайко, ещё как прибыл на службу, подселили на жительство к одному семейству. Оба древних старикана без детей и наследников. Ну на второй или третий год он их схоронил, а квартиру за ним так и закрепили. И птица ихняя осталась. Они, говорят, по триста лет живут. Чудной дурачок, говорить умеет и орал по ночам, когда Савелий лампу гасил. Он его из-за этого Провокатором звал. Ахапкин в недоумении уставился на оперуполномоченного. — Будил тот его среди ночи, только заснёт… — Сам он провокатор! — зло взвился Ахапкин. — Провокатор и есть! Такое спровоцировать только враг народа может. Мне вон в Сталинграде, знаешь, что сказали? Я ж сюда оттуда примчался, в дом не заглянул. В дверь опять постучали, но уже настойчивей. — Войдите! — крикнул полковник, махнул рукой Минину, а сам полез за папироской. — Кому там не терпится? — Мне выйти? — подскочив на ноги, вытянулся Минин. — Подожди в приёмной. Понадобишься, — глубоко затянувшись папироской, выдохнул с удовольствием клубы дыма Ахапкин, встал из-за стола и покачал головой в тревоге. — Сегодня у нас горячий денёк будет. В дверях Минина чуть не сшиб подполковник Баклей, рвущийся к начальству; капитан успел посторониться, прикрыл дверь и, тяжко переведя дух, уселся к стене, ничего не замечая и не подымая глаз. Напротив, запрокинув ногу на ногу, высиживал, дожидаясь своей очереди, Квасницкий. Пытливо уставившись на капитана, он сверкал тонкой оправой очков. IV — Нет, что вы мне ни говор-рите, Ер-ремей Тимофеевич, — помешивал чай в мельхиоровом подстаканнике и поглядывал в тёмное стекло постукивающего на рельсах вагона Яков Самуилович Шнейдер, — а всё же чем тщательнее скр-рывается, тем яснее обнар-руживается. В молодости, видно, красавец, высокий, сухой, горбоносый брюнет и теперь без единой сединки, мизинцем коснулся ровной струнки усов и повторил, заметно грассируя: — Тем яснее обнар-руживается. — Да, да, — соглашался, копаясь в просторной дорожной сумке, развёрнутой на купейной скамье, собеседник, пожилой толстячок с брюшком и обширной лысиной на макушке. — Так и оборачивается в жизни, милейший Яков Самуилович. Так всё и сопровождается. — Даже в прир-роде такой закон есть. Помните? Сохр-ранения веществ! Р-равенство… — Я бы сказал, товарищ полковник… — встрял было толстячок. — Но, увы! — не замечая и не слушая, перебил его Шнейдер и грозно глянул. — Мир-р желает быть обманутым. — Да, да… Всё именно так. — Не р-раз я твер-рдил товар-рищу Медянникову, что тем и кончится. И что же? — Назар Егорович, он — да, он долго запрягает. — Пр-ринял он какие-то мер-ры? — Ах, чтоб её! — всплеснул руками толстячок. — Что? — уставился на него Шнейдер. — Нашлась пропажа! — Еремей Тимофеевич, ликуя, и даже торжественно протянул ему из глубины сумки мельхиоровую чайную ложку. — К стаканчику, пожалуйста, милейший Яков Самуилович. А то, не дай бог, затерять, меня Анна Юрьевна моя… Ого-го! Он улыбнулся, совсем засмущавшись, и ещё извинительнее добавил: — Ахапкину симпатизирует наш Назар Егорович, Ахапкину. Я вам тоже докладывал. Помнится, они вместе воевали. — Да бр-росьте вы! — взорвался Шнейдер, брови возмущённо поднял, но ложку принял. — Я сам давно замечал в их отношениях некую… опр-ределённую закономер-рность… А воевали? Так что же? Вр-редить делу?