— Вы, Игнат Демидович, будто и не астраханец, про родные места говорите, словно гость. — Есть основания, есть, — он, соглашаясь, кивнул головой, задумался. — Я же как уехал в столицу, в университеты, так меня и потеряли. Появлялся только родителей схоронить. Сестра с мужем их квартиру заняли, так что было и потом, где голову преклонить, но это совсем редко, если проездом в Кисловодск или на Кавказ. Моя Настя любила отдыхать в тех местах. Он надолго замолчал, она ждала, не лезла с расспросами, заскучавшую собачонку на волю выпустила. — Особенно сюда не тянуло. Я в Ленинград уже перебрался. Наукой занимался; здесь, у вас, знаете, как-то всё этому внимание тогда не придавалось. Но жизнь… — он запнулся. — Жизни, похоже, не нравятся спокойные русла, плесень, болота образуются. Вот она и перетряхивает время от времени нас. Зинина с интересом взглянула на Громова. — Про Вовси, Когана, Виноградова, конечно, слышать приходилось? — Громов шляпу снял, тряхнул головой, волосы рассыпались, по лбу разлетелись — седые над синими пронзительными глазами. — Дело ленинградских врачей? — догадалась она. — Я был близок с профессором Фельдманом, хорошо знал Этингера. Их, правда, потом реабилитировали, хотя некоторые были осуждены за вредительство. Меня тоже таскали, но выпустили. Жена такого страха натерпелась!.. Он смолк. Она закурила. — Одним словом, мы вынуждены были перебираться, — заговорил Громов. — В Москву сложно, Настя и другие места подыскивала, писала куда-то, мне было не до этого. Показывала приглашения из Свердловска, но сама же отказывалась: морозов боялась и из-за Ёлочки, это дочку она так звала, с лёгкими у неё проблемы были. А тут сообщение о смерти Виктора, мужа сестры, ну мы уже и не выбирали… — С ним-то что? — поинтересовалась она. — Открылось боевое ранение, — нахмурил брови Громов. — Виктор тяжёлым с войны возвратился. Так из больниц и не вылезал. Сестра с ним помучилась… Громов опять смолк. Она уже и не рада была, затеяв весь этот разговор. — Извините, — понял он её по-своему, — верёвочка! Потянешь за один конец, сам не рад потом, другого конца не видать. — Ну что вы, — коснулась она его руки и слегка пожала. — Это я вас втянула в историю. — А вот в этом городе вся моя история по-настоящему и развернулась, — блеснул он в ответ глазами. — Анастасия всё благодарила Бога, что спаслись мы, сбежав из пекла, а вышло наоборот. — Это что же ещё произошло? — Зининой аж не по себе стало. — Не успел я кое-как устроиться, сестра к себе звала, но мы отказались, куда же втроём? Квартиру сняли, в институте место подвернулось… И тут мною заинтересовались. Зинина вскинула глаза. — Оттуда, — кивнул он. — Из «конторы». Знаете, по стране ещё волна облав на врачей катилась. Сажали нас, бедолаг, судили, а где одумывались потом, выпускали. Но это редко бывало. Органы государственной безопасности в те времена ошибок не допускали. Громов поморщился, помолчал. — В каждом крае, в каждой области надо было показать, что не дремлют верные защитники власти, свято они сторожат хозяина. Зинину покоробило от его язвительных гневных слов, но она только ниже голову опустила. — В общем, нашлась сволочь по мою душу, меня и ещё несколько человек, уже здешних, арестовали и осудили. Вспомнили и прошлые, ленинградские, заслуги. Она пересилила себя и всё же подняла на него глаза; лучше б она этого не делала: лица Громова было не узнать, ненависть владела им. — Пятнадцать лет за вредительство, выразившееся в высказывании враждебных клеветнических измышлений… так и звучало в приговоре. Помню слово в слово. Ну а потом, известное дело, лагеря за Уралом и всё остальное, как это называлось, в подразделениях Гулага. Многие умирали на пересыльных пунктах, ещё туда не добравшись, гибли и такие, кто пытался бежать. Мне везло. Да что рассказывать… Наглотался. Повидал. Но ничего, — Громов выпрямил спину, копнул землю у ног тростью, взметнув сухие листья. — Пришло время, вспомнили и обо мне. Реабилитировали через десять с лишним лет. Оправдали, так сказать. Я, правда, к тому времени уже и сам деньки подсчитывал, срок сам собой подходил. Но всё равно обрадовался. Только вот и Ёлочка, и Настя меня не дождались. Умерли. Я подозревал последнее время, чувствовал, что случилось неладное — письма перестали доходить. Их и раньше было — по пальцам считал, а тут совсем прекратились. Всё передумал, а они оказывается, умерли… Он выговорил последние слова и окаменел, замолчав, застыл надолго. Она встала, походила у скамейки, закурила папиросу, присела рядом. Сказать что-либо, продолжать беседу у неё не находилось слов. — Я и не думал назад возвращаться, но сестра позвала. Всё как-то скомкалось в тот год, всё собралось в один клубок. Словом, засобиралась и сестра с белого света. Я приехал, но всё равно опоздал. Даже на похороны не успел, схоронили её соседи… Листьев, собравшихся у них под скамейкой, лениво коснулся ветерок. Смахнул, сдул один листочек, словно примеряясь, пробуя, поднатужился — сгрёб с кучи, разметал ещё несколько штук, а там совсем осмелел, набирая силу, поволок, понёс их все по дорожке. На пустом месте разутая, раздетая, очумело затявкала, жалуясь, собачонка. Не дождавшись сочувствия и помощи, засеменила, заторопилась к ботинкам Громова, прижалась, затихла. Он руку опустил, нащупал её, погладил, пожурил: — Ничего, Сморчок. Мы с тобой ещё поживём. У нас с тобой ещё дел несделанных… — А вы знаете, Игнат Демидович, — тихо сказала Зинина, — дело, которое мною расследуется, тоже в определённой степени связано с событиями сталинских репрессий. Он не проявил к её словам никакого интереса, по-прежнему слегка пощекотывал, ласкал собачку. — Второй труп обнаружен на днях, — продолжала она. — Убийца, скорее всего, тот же, а вот жертва из осуждённых в те времена. Громов поднял собачку, сунул её себе под плащ: — Замёрзла вся, а я тут разболтался. — Тоже обвинялся за вредительство, — поджала она губы. — Сколько тогда наломали дров! — Реабилитирован? — спросил он без интереса. — Да. Но тоже с большим опозданием. Отбыл почти все пятнадцать лет, как и вы. Выставку рисунков заключённых пытался организовать. Чьи рисунки? Как он их сохранил? В тех условиях! Это ведь героизм! Громов скрипнул зубами. Зинина снова закурила. — Одну экспозицию даже успел провести. Выставили десятка три листов. В газетах оповестили. Народ шёл. И вот трагическая гибель. — Я был на этой выставке, — поднял он на неё глаза. — Рисунки правдивые. Зэки там настоящие. Такими мы и были. Дохли, как мухи. Вам приходилось видеть документальные фильмы про Бухенвальд, Освенцим? Про нацистские лагеря? — Конечно. — То же самое. Не успевали выкапывать огромные рвы, чтобы ежедневно хоронить. Своей очереди ждал каждый. И никакой пощады! Никакой надежды, что что-то изменится… Вдумайтесь только — для всех ты враг народа! Когда судили, совершенно ничего не знавшие люди заведомо жаждали и требовали твоей казни… — Что творили! — закрыла она лицо руками. — Что творили! — Что уж теперь, — Громов налёг на трость обеими руками и напрягся так, будто пытался вогнать её по самую рукоять в землю. — Но есть беда страшнее. За всю эту трагедию ответственность понесли единицы. По сути, один хозяин поменял другого и всю вину взвалил на предшественника. А вы думаете, Хрущёв не занимался тем же? Поэтому-то немногие понесли заслуженную кару. А как же закон? Как с его требованием, что каждый должен отвечать за содеянное? Я полагаю — это важный принцип нашего уголовного права? Она отвела глаза. — Кто попытался наказать конкретных палачей этой трагедии? — снова повторил Громов и задумался. — Жертв сотни тысяч, а судили тех, кого уже спрятать было нельзя. По существу, это были просто ближайшие политические враги, претенденты на власть. Не толкись Берия у престола, не рвись к нему, никто бы его и не тронул. Тогда могло случиться, что никто бы и не узнал ничего про репрессии и лагеря, а мы бы так и истлели в пыль. Зинина вздрогнула. — Вы юрист, Зоя Михайловна, — не успокаивался Громов. — В прошлую нашу встречу вы уверяли меня в своей решимости творить справедливость. Не изменилось ли у вас мнение после всего, что я вам тут наговорил? Она молчала. Громов тяжело поднялся, собачка жалобно поскуливала у него под плащом. — Подумайте, — кивнул он ей и приподнял шляпу. — Я не жду скорого ответа. А пока должен откланяться. Сморчок мой — собачка деликатная, ждать не может. Проголодалась. Вы уж извините нас. И он зашагал по дорожке, тяжело опираясь на трость. XXVI Вроде первый раз в Москву, а уезжал я без желания. — Радуйся, дурачок, — хлопал меня по плечу Селиван. — Повезло. Считай, на халяву столицу увидишь. В кои веки газета сама тебя приглашает. Когда это было? — А здесь? Майя Владимировна опять заболела… — Езжай, ни о чём не думай. Не пропадёт без тебя криминальная хроника. Редакция московской газеты, в которой я подвизался внештатным сотрудником, собирала кустовые совещания корреспондентов по поводу юбилейных событий и все расходы брала на себя, но я особых эмоций не испытывал. Были причины, к тому же у меня зловредная натура: тоска начинает заедать, лишь ногой за ворота родного дома, себе не рад, всё кажется — навсегда. Дон и тот завозмущался и тут же выдал совет: — Отоспись там, это у тебя невралгия, но знай, у меня к тебе одна просьба. — Колбасы привезти? — Очень смешно. — Торт «Птичье молоко»? — Давай тогда уж с трёх раз. — Губнушку твоей Нине Васильевне, — совсем скис я, пристыженный. — Выбрось из головы эти аксессуары буржуазного фетиша, — укоризненно покачал он головой. — Дамочки из газеты помутили твой девственный разум. Я кивнул, отягчённый заботами: — Пол-листа в блокноте — одна косметика. Ты что-нибудь слышал про «Же де флёр»?[16]