За дверью явно кричали. Он напряг слух, постарался приподнять голову, превозмогая невыносимую боль. — Есть кто живой? Лексей! Эй, Лексей! — дребезжал старческим голосом кто-то. Он, пересилив себя, приподнялся на руках, прислушался. — Есть кто живой? Выходи! А то пальну! — в дверь стучали. — Погоди! — крикнул он, огляделся на полу, где, оказывается, проспал остаток ночи, на столе пустые бутылки, банка из-под консервов взрезанная, а под рукой «макаров». «Как же я вчера так ухайдакался! — укорила сквозь пелену похмелья запоздавшая тревога. — Ведь вляпаться мог в такое дерьмо! Держался же всё последнее время. Ни капли в рот не брал. Расклеился, расслабился, что не меня вздёрнули, а толстяка, но так это ненадолго, если будешь напиваться до беспамятства… Сумасшедший придурок тебя голыми руками возьмёт. Пикнуть не успеешь, как петлю на шею набросит…» Покачиваясь, как сидел, он невольно задрал голову вверх. Нет, люстры над ним, как у Убейбоха в квартире, не раскачивалось, и крюка зловещего, как в хате Шанкра, не торчало. Над его головой сиротливо отвисала грязная, засиженная мухами лампочка в чёрном патроне на чёрном проводе, а провод ржавыми двумя гвоздями пришпандорен к доскам потолочным. «Не выдержат они моего тела… А, чёрт! Какие мысли спьяну лезут! Без верёвки окочуришься!» — он поднялся, спрятал пистолет, пнул дверь ногой, та жалобно заскрипела. — Кого тут по утрам? Вытаращив округлённые белёсые глазки, пятился от крыльца дед, суетливо пряча за спину неказистую вещицу в руках, напоминавшую то ли самопал детский, то ли детскую игрушку того же вида. Дед кроме того был в шапке, в штанах, закатанных до колен, и в галошах резиновых на босые ноги. — А где Лексей? — получилось сказать у него от явной неожиданности и испуга. — Уехал, — оглядел Резун деда, достал папироску, закурил и протянул старичку пачку. — Значит, тебя упросил? — преодолев замешательство, подозрительно прищурился тот. — Ага. — А он меня всё уговаривал поглядывать, — пристроив всё же куда-то за спину ружьишко, принял дед папироску и с сожалением покачал головой, засунув её за ухо. — Бросил я недавно. Бабка замучила — лёгким вредит. — Значит, прогадал ты. Много запросил, наверное? — Да куда там! Я же соседний кооператив сторожу. Сюда разве набегаешься. — А чего припёрся? — Так вона! — дед отмахнулся рукой назад — среди деревьев соседнего участка маячила любопытствующая женская фигура. — Бабы всполошились. С ночи прибегали, грят, палит кто-то у Лексея, а я же знал, что он уезжать собирался. — Я гремел. — Гремел? Стреляли, говорят. — Бабы наплетут с перепугу. Они что же? Без мужиков? — Да кто тут ночует! На работу всем. А здесь так, некоторые. Особы одинокие, — дед покосился за спину. — Гремел. Было дело. Выпил немного. — Ну, это бывает, — совсем успокоился дед. — Хочешь? — Да что же с утра-то? — А с вечера лучше? — развернулся в домик Резун, налил в два стакана из новой бутылки, вернулся на крыльцо. — С утра принял и, как говорится, весь день в радости. — Известное дело, — потянулся за стаканом сторож, протерев для чистоты руки. — Значит, с Лексеем вы поладили? И сколько же? — А мне деньги не главное, — опорожнив своё, вытер губы рукавом Резун. — Я из-за природы согласился. Вот сейчас пойду окунусь и заживём! — Ты ещё и купаешься? — задохнулся совсем от зависти дед, осушил стаканчик. — У Лексея-то закусочка водилась… — Заглядывай к обеду, — похлопал его по плечу Резун. — Я костерок налажу на бережку. Посидим, по душам, так сказать… — У меня служба, — дед разочарованно пошамкал губами. — Это вам, дачникам, можно на солнце греться. — Ну как хочешь, — отвернулся Резун, возвращаясь в домик. — Если на минутку… проведать, — опомнился ему в спину дед. — Всегда рад. Я же сказал — жду. Он действительно после принятого спиртного ожил, прибрал всё в домике, как заново родившись, бодро попрыгал по дорожке на берег, чувствуя на себе любопытствующий взгляд бдительной соседки, выкупался, фыркая и покрякивая, побегал на травке, согреваясь, и тут же развёл костёр, приметив удобное местечко среди булыжников, натасканных специально хозяином. «Хорошо у воды да на таком воздухе!» — грелась радость в душе. И, словно его услышав, солнце выпросталось из-за облаков, сразу одарив всё вокруг теплом и яркостью лучей. «Так бывает осенью, — подумалось ему. — Всё уходящее кажется последним, поэтому ценится сильнее и представляется слаще, желаннее, лучше и горячее…» Он принёс закопчённый чайник из домика, поставил его кипятить, а сам, устроив лежанку на солнцепёке, бросился на живот и прикрыл глаза. «Прикорну немного и совсем приду в себя от вчерашнего, — блаженно жмурился он. — Чего же это я пальбу ночью устроил? С ума начинаю сходить. Такого со мной ещё не наблюдалось…» Бегая за чайником, он проверил пистолет, в обойме «макарова» половины патронов недоставало. «Нет. Расслабляться так больше нельзя. Если живым остаться хочется, это непозволительная роскошь…» — мысли терялись, отступали, отлетали… Он не заметил, как заснул. Ему снилось поле, потом потемнело, и ветерок задул, вроде как из неведомой туннели, и он не успел заметить, как в туннели этой очутился сам, только словно очнулся, когда сузился коридор, по которому он шёл, ища выхода и не находя его. А шагать вперёд становилось всё труднее и труднее; он, боясь задеть смрадные, дурно пахнущие стены, спотыкался на скользком холодном полу и в то же время, опасаясь удариться о низкий потолок, втягивал в плечи голову. Он обернулся, весь в холодном вонючем поту, скатывающемуся жирными каплями по голому его телу, захотел вернуться назад, но сзади пугала сплошная темень, а вперёд ноги идти уже не желали. Там, как в бездонном колодце, стремительно вращаясь, зияла и засасывала его зловещая воронка. Сбоку ударил в лицо сноп ярких искр, обжигающий луч упёрся в него, ослепил и в этой пляске огня и света замелькали устремлённые на него ожившие лица с портретов альбома Убейбоха, который он так тщательно листал в музее, отыскивая знакомых. Измождённые, кожа и кости, скелеты, а не заключённые лезли к нему, тянулись, отталкивая друг друга и, сверкая алчущими красными глазницами, скалили зубы, готовые вцепиться в него и разорвать на части. Одному, кровожадному и проворному, похожему на кавказца, шпионившему за ним, почти удалось его схватить, но он вывернулся чудом, выхватил «макаров» и несколькими выстрелами сбил череп с плеч, тело кавказца опрокинулось, а рука продолжала тянуться, увеличиваясь и удлиняясь в размерах. Её оттолкнули, отбросили другие, обступая его, окружая. Он из последних сил вырывался и, не переставая, стрелял. Стрелял, стрелял и стрелял, пока рука не ударилась в твёрдое что-то, и он почувствовал острую боль. Он очнулся. Рука саднила, пальцы до крови сбитые, а кулак так и сжат и злосчастный булыжник рядом. Как он его шарахнул?.. Солнце ушло, он лежал в тени, перевернувшись на бок и согнув босые ноги к животу от пронзительного холодного ветра с речки. Потёр лоб рукой, приводя мысли в порядок, не помогало, туманилось, гудело в голове. Он поднялся, засеменил, заспешил в домик. «Что же это снилось? — колола, бесилась тревога в мозгу. — Чертовщина какая-то! Насмотрелся я на зэков из альбома. А ведь кто-то из них даже знакомым показался теперь, во сне. Кто-то там был из прошлого, из последственных. Колоритное лицо. И ко мне тянулся, готовый разорвать живого. И лицо я почти вспомнил. Нельзя забыть такое лицо. Чуть-чуть ему не хватило…» Резун вдруг почувствовал, что его уже на самом деле, не во сне, пробило вонючим противным потом. Он схватился за лоб — точно. Бутылка, из которой он деду и себе наливал ещё утром, одиноко маячила на столе. Он плеснул в стакан неуверенно, но слабость растаяла тут же, и он влил водку до краёв. Залпом осушил, упал на стул и схватился за голову. Теперь он ясно вспомнил, что этот же самый сон уже снился ему. И было это прошлой ночью. И тот зэк с безумными зрачками, который так к нему пробирался, уже бросался на него. А он, защищаясь, палил из «макарова»… Вот значит, в кого он стрелял ночью! Но как знакомо ему то лицо!.. Ещё мгновение — и он бы его вспомнил!.. Резун заскрежетал зубами от досады, наполнил новый стакан, выпил и задымил горькую папиросу. XXV Что-то забавное копошилось в кучах опавших листьев, мелькая в разноцветье зелёного, жёлтого, багрового и привлекая её внимание. Зинина остановилась и, не веря своим глазам, всплеснула руками: — Сморчок! Голубушка! Да что же ты здесь делаешь? Одна? Она шагнула к дереву и поспешно нагнулась: — А где же твой хозяин? — И хозяин таким же сирым стал и неприметным, — послышался знакомый голос с дальней скамейки, и одиноко скучавший мужчина в светлом плаще кивнул ей, слегка приподняв шляпу и подымаясь, лёгкая трость сверкнула серебряным узором в его руке. — Боже мой! Игнат Демидович! — подхватила она собачонку на руки и подошла к Громову. — А я вас действительно не заметила. Так и промчалась бы мимо, если бы не Сморчок. — Вот так, — он поиграл тростью и опёрся на неё. — Все мы обязаны его величеству случаю. Здравствуйте, Зоя Михайловна! Какими заботами? — Пройтись захотелось после работы, — она коснулась его локтя, и они, вернувшись к скамейке, присели. — Сегодня раньше освободилась. — Слава богу, семь часов скоро, — улыбнулся он. — Ну… по нашим понятиям. Вот и задумала погулять. Устала что-то. К тому же Кирилл дочку в театр повёл, у них подготовка премьеры. — А вы что же? — Я не увлекаюсь. Своего театра хватает. — Да, да… — Как ваше здоровье? — Я думаю, ещё денёк-другой, и я к вашим услугам. Вот и погода, к счастью, способствует и помогает. — Я как-то осенью, знаете ли… — Пришла, пришла проказница. Мне больше нравится эта пора. И я приметил, она здесь и длится дольше остальных. До новогодних деньков иногда задерживается в этих краях. Порой народу и ёлки в дом затаскивать, и столы праздничные накрывать, а под ногами хлябь и травка зелёная у кремлёвских стен, а?