– Тетишери! – воскликнула я. – Значит, была пара статуй. Или три. – Скорее всего, целый хор. Это одна из копий Хамеда, Пибоди. Интересно, сколько ещё он сделал, прежде чем распорядился оригиналом? – Эмерсон поднялся на ноги и передал статуэтку Абдулле, который сунул её за отворот халата. – Ты не собираешься… м-м… конфисковать другие древности? – спросила я. – Сейчас они мне не нужны. Мне нужен Хамед. Куда, чёрт побери, мог деваться этот ублюдок? Я обыщу каждый запертый дом в проклятой деревне, если придётся, но должен быть более лёгкий способ найти его. Возможно, если я расспрошу дам… – Они могут бояться его слишком сильно, чтобы предать, Эмерсон. Но эта девушка – она ​​такая молодая, почти ребёнок. Разве мы не можем её забрать? – Я сомневаюсь, что она пойдёт с нами, Пибоди. О, я разделяю твоё отвращение к здешним обычаям, но если тобой овладело реформаторское настроение, можешь начать поближе к дому. Законы цивилизованной Англии разрешают женщинам вступать в брак в возрасте двенадцати лет. На этот раз мои хорошо отточенные инстинкты и понимание женской психологии оказались ошибочными. Дамы с радостью шли нам навстречу. Они отвечали на вопросы Эмерсона закатыванием глаз и пожиманием плеч, но старшая – как будто случайно – непринуждённо упомянула, что Хамед недавно в третий раз вступил в брак. – А, – кивнул Эмерсон. – У неё есть свой дом? Она должна быть жемчужиной красоты, чтобы заслужить отдельное жилище, или богатой вдовой. Скорее всего, последнее. Хамед любит деньги даже больше, чем... м-м. Мархаба, ситт; Аллах исаббехум билхейр[137]. Когда мы вышли из комнаты, я увидела, как девушка подползла поближе к старухе, которая обняла её по-матерински. Полигамия – это порочный неестественный обычай, который я никогда не пойму и не одобрю; но нежный росток любви может вырасти даже из кучи компоста. Я задавалась вопросом, не было ли предательство пожилой женщины вызвано ревностью – не из-за непритязательной персоны Хамеда, а из-за внимания, которое он уделял своей новой жене. Наше присутствие и шумные действия Эмерсона привлекли зрителей. Большинство из них были обычными любопытными бездельниками всех возрастов и полов (а также видов), но, увидев несколько уродливых лиц в толпе, я тихо сказала Абдулле: – Не пойти ли нам за подкреплением? С ножом в руке, держа другую руку у отворота халата, Абдулла удивлённо посмотрел на меня: – Нет, Ситт, зачем? Он показал жестом, чтобы я шла перед ним. Я крепче сжала свой зонтик и последовала за Эмерсоном. Один из зевак с радостью ответил на наши вопросы. Дом стоял недалеко. Это было довольно элегантное заведение, больше по размерам и в лучшем состоянии, чем у большинства соседей. Очень старую дверь украшала чудесная резьба. Эмерсон с трудом удержался от того, чтоб открыть её пинком. Но стучать не стал. Черты женщины, сидевшей со скрещёнными ногами на диване напротив, являли собой смесь разных рас, которую можно найти в Египте, особенно на юге, и объединялись в необычайный и поразительный узор: полные губы и высокие скулы, широко расставленные глаза, более зелёные, чем орешник, выступающий нос, как у римского полководца. Её кожа была тёмно-коричневой и гладкой, как бархат. Смерив меня безразличным взглядом, она перевела взор на Эмерсона, изучила его с ног до головы и с головы до ног, и её губы раздвинулись в улыбке. Она явно ожидала гостей, потому что была одета в лучшие наряды. Серебро свисало с её ушей и бровей и звякнуло на запястье, когда она поднесла сигарету к губам. Эмерсон начал: – Салам алейкум… э-э… Она перебила его, жестикулируя сигаретой. – Меня зовут Лейла, Отец Проклятий. Он там. – Там? – глупо повторил Эмерсон. Он не ожидал такой готовности к сотрудничеству. – Прячется в углу, как ласка, – последовал презрительный ответ. – Ты скоро его найдёшь, так почему бы мне не сказать тебе правду, пока ты не разрушил мой бедный дом? – Очень разумно, – одобрил Эмерсон. И погрузился в занавеску, на которую она указала. Вопль объявил об обнаружении Хамеда. Эмерсон вернулся, таща его за шиворот. Женщина слезла с дивана и пошла за ним к двери. – Если бы ты навестил меня, Отец Проклятий, для тебя я снизила бы цену до… – О Боже! – воскликнула я. – Это уж слишком, мисс… мадам… – Выбрось из головы, Пибоди, – буркнул Эмерсон. – Провалиться мне на этом месте, ты думаешь, что я в настроении для... Даже если бы я согласился, чего никогда бы не случилось... Чёртовы бабы, с ними голову потеряешь! Зрители рассеялись, когда мы вышли из дома, а затем перегруппировались, отойдя на небольшое расстояние, и неподалёку от нас осталось три человека. Те самые, кого я заметил раньше, и на их лицах явственно читалась угроза. Хамед, раздирая ткань, сжимавшую его горло, с трудом прохрипел: – Отпусти меня. Отпусти меня, или они... – О, я думаю, что нет, – улыбнулся Эмерсон, усиливая хватку, так что угроза закончилась сдавленным бульканьем. – Пибоди, твой зонтик, пожалуйста. Я не понимала, что он имел в виду, но, руководствуясь его словами и жестами, взмахнула орудием, о котором шла речь. Двое наших противников поспешно отступили, а один – самый крупный и мускулистый – упал на колени. – Нет! – завизжал он. – Нет, только не это! Ситт Хаким, Эмерсон-эффенди, пожалуйста, прошу, не надо! Поистине драматическая сцена: трясущийся от страха человек, лицо которого блестит от пота, а руки подняты, как в молитве; благоговейное кольцо наблюдателей; впечатляющая фигура Эмерсона, возвышающаяся над просителем; и жалкий, раболепный, хныкающий пучок тряпок – Хамед. Разве что зонтик вносил некоторый диссонанс. Я стояла неподвижно, разрываясь между удивлением и весельем. Затем Эмерсон сказал: – Встань, Али Махмуд, и уходи. Пибоди, ты можешь опустить своё… э-э… оружие. Теперь, Хамед, поговорим. Он усадил старика на камень. Абдулла с ножом в руке зарычал: – Он по праву мой, Эмерсон. Честь моей семьи... – Можешь убить его после того, как я закончу допрос, Абдулла, – перебил Эмерсон. – Или нет – как я решу. Хамед, я говорил тебе, что устал от твоей назойливости. Я не часто повторяю предупреждения. Кто тот человек, которого ты послал к нам прошлой ночью? Я тоже хочу немного поболтать с ним. Глаза Хамеда затравленно перемещались с Эмерсона на меня и Абдуллу. Его не обманывал мягкий тон Эмерсона. В деревнях Египта стало пословицей: «Мягкий голос Отца Проклятий подобен рычанию разъярённого льва». – Вы не позволите ему убить меня, если я скажу правду? Я старик, старый и сломленный... – Кто это был? Наверно, один из твоих сыновей. Кто? Меня не удивила готовность Хамеда сыграть Авраама перед гневным Иеговой-Эмерсоном[138]. – Солиман, – выпалил он. – Но он не причинил вреда. Он не хотел ничего плохого. Абдулла снова рванулся вперёд: – Никакого вреда? Юной девушке, деве, ещё не знавшей мужчины, девушке, которая находится под защитой Эмерсона-эффенди и Абдуллы ибн Хасана аль-Ваххаба? Я перерезал бы тебе тощее горло, Хамед, даже если бы ты не пытался напасть на моего внука. Запавшие глаза Хамеда расширились до такой степени, что я не могла поверить, что это те же самые глаза. Слова посыпались из него, как пули. – Что ты говоришь? Твои слова безумны! Эмерсон-эффенди… Ситт Хаким… вы же не верите... Если бы я хотел умереть, я бы прыгнул со скал Эль-Дира, и это было бы легче, чем смерть, которую подобный поступок обрушит на мою голову. Вахьат-эн-неби[139], жизнью Пророка клянусь… – Хм, – задумался Эмерсон. – Знаешь, Хамед, я почти склонен тебе верить. Тогда зачем он туда пошёл? Его хватка ослабла. Хамед выдохнул и поправил складки ткани вокруг горла. Я разделял мнение Эмерсона, что опровержения, высказанные в испуге, были подлинными, но перерыв дал ему время снова собраться с умом. Наконец он пробормотал: – За мальчишкой. Он мой, я хорошо заплатил за него. Это моё право забрать его обратно. – А Солиман влез не в ту комнату? – услужливо поддакнул Эмерсон, отталкивая рычащего Абдуллу назад. Хамед не попался на удочку. – Он не мог пройти через окно вашего сына, там на страже стоял человек. Девушка проснулась, прежде чем он успел покинуть её комнату, и закричала. Солиман молод и глуп; он потерял голову, но хотел лишь заставить её перестать звать на помощь. – И добавил, хитро взглянув на Эмерсона: – Она сильная и храбрая, как пустынная кошка, Отец Проклятий; если бы она не сопротивлялась, Солиман не стал бы... Я отдаю его тебе. Поступай с ним, как знаешь, он заслуживает наказания за свою глупость. – Благородный жест, – сухо бросил Эмерсон. – Он, вероятно, уже на полпути к Судану. И пусть остаётся там. Какими бы ни были его причины, он осмелился возложить руки на мою дочь. Если я найду его, то убью. Спокойная определённость этого утверждения была гораздо страшнее яростного крика. Хамед содрогнулся. – А что касается тебя, – продолжал Эмерсон, – я не могу хладнокровно убить такой жалкий мешок костей, как ты, и не позволю Абдулле сделать это. Я нарушу своё собственное правило и дам тебе второе – и последнее – предупреждение. Если ты или кто-либо, действующий по твоему наущению, снова побеспокоите меня, я разрешу Абдулле продолжить действия, от которых в настоящее время его удерживаю. У него много друзей и родственников, и возможно, они пожелают помочь. Ты понял меня. – Да, да! – Старик соскочил со своего скалистого сиденья и упал на колени. – Ты милостив, Отец Проклятий; благословение Аллаха да пребудет на тебе. Одна скрученная рука потянулась к руке Эмерсона, который с отвращением оттолкнул её. И тут выражение его лица изменилось. Схватив руку Хамеда, он внимательно осмотрел её. – Посмотри сюда, Пибоди. Я бы предпочла, чтобы эта отталкивающая конечность находилась подальше от меня, но, вглядевшись, поняла, что вызвало любопытство Эмерсона. Под въевшейся в кожу грязью виднелась сеть бледных шрамов, покрывавших тыльную сторону кисти и простиравшихся по скрюченным пальцам. – Его искалечили не ревматизм или артрит, – охнула я. – Его руки были сломаны… раздавлены… камнепадом или... – Ногой в сапоге. – Эмерсон хладнокровно задрал рукав халата Хамеда до локтя. Обнажённое предплечье было бугристым и морщинистым, но без рубцов. Он отпустил руку Хамеда и рассеянно вытер свою о штаны. – Эти повреждения нанесли ему умышленно. Они на обеих руках и только на руках. Он симулирует хромоту, но, как ты уже заметила, он может двигаться так же быстро, как змея, если захочет. Кто сделал это с тобой, Хамед? И когда, и почему? Тонкие губы скривились в тихом рычании. – Рискну предположить, Эмерсон, – ответила я. – Шрамы старые – десять или более лет. Хамед участвует в торговле древностями много дольше. Мы знаем, кто контролировал торговлю в Луксоре в то время, и мы знаем, как он контролировал её. – Молодец, Пибоди. Единственный оставшийся вопрос – почему? – Очевидно, он пытался обмануть Риччетти, – пожала я плечами. – Он должен был поступить именно так, а Риччетти – именно так отреагировать. Детали важны? Ради всего святого, поехали, Эмерсон. – Хм, да, конечно. Я не могу больше терпеть его зловоние. Идём, Абдулла. Я оглянулась на дом. Лейла стояла в дверном проёме, положив руку на бедро. Она широко улыбнулась и подняла руку на прощание.