– Но та роль дала мне старт, – замечает Мелроуз. – Именно благодаря ей я получила две другие роли. – Я и не отрицаю, – говорит Марица, вскидывая руки. – В общем, я сейчас собираюсь на пробежку, – продолжает ее соседка. Я не знаком с этой блондинкой, но выглядит она слегка подавленной. Я полагаю, это утомительно: ходить на прослушивания, возлагать на них надежды и получать одно разочарование за другим. – Если вы двое вдруг решите продолжить свои игры, будьте добры, делайте это в будуаре, где вас никто не увидит. Марица закатывает глаза, и Мелроуз скрывается в коридоре. – Она всегда не в настроении после прослушиваний, – объясняет мне Марица. – Она отчаянно хочет стать Глорией Клейборн нашего поколения. Это она так говорит, не я. – Нет ничего плохого в том, чтобы ставить перед собой цели. – Верно. И я ее ничуть не осуждаю. По крайней мере, она знает, чего хочет добиться в жизни, и предпринимает все необходимые шаги, чтобы этого достичь. – Марица тянется за бутылкой с водой, стоящей на кофейном столике, и подносит к своим распухшим губам – тем самым губам, которые я целовал несколько минут назад. Но момент уже упущен. И, может быть, это к лучшему. – Мне нужно идти. – Я встаю, беру свой телефон и стараюсь не замечать разочарованный взгляд ее глаз – которого не должно быть. Она должна в равной мере нормально относиться и к тому, что я ухожу, и к тому, что я остаюсь. – Увидимся завтра. Я напишу тебе утром. Выйдя из домика, я иду к воротам и жду вызванное такси. Одна половинка моей души желает остаться. Но другая точно знает – мне лучше уйти. Глава 9. Марица Суббота № 5 – Ладно, давай я по-быстрому извинюсь. – Я ковыляю к Исайе, входящему в главную дверь Ранчо Ла-Брея, маневрирую между семейными группами, матерями с маленькими детьми и дошкольниками-экскурсантами. – Я понятия не имела, что это вроде как научный центр для детишек. Он окидывает глазами вестибюль, прежде чем остановить взгляд на лохматом мамонте, выглядящем весьма натурально. Маленький кудрявый мальчик в красном поло врезается в Исайю, выкрикивает «Простите» и уносится прочь. За ним гонится мать, а к стоянке возле дверей Ранчо подруливает желтый автобус, полный младшеклассников. С начала дневной работы музея прошло всего двадцать минут, а он уже до края полон маленькими человеческими существами, их громкие голоса эхом отдаются от высоких потолков и от стен просторных залов. – Мы можем пойти куда-нибудь еще, – говорю я Исайе, извиняясь перед ним взглядом и голосом и касаясь ладонями его широкой груди. Он чуть прикусывает нижнюю губу, делает глубокий вдох, словно размышляя над моим предложением, потом пожимает плечами. – Все отлично. Мы уже здесь, – говорит он. – Ты уверен? – Я поднимаю брови. – У меня есть еще кое-какие идеи относительно того, куда можно пойти. Исайя качает головой и обхватывает рукой мои плечи, и этим застает меня врасплох. Мы идем к билетным кассам, тепло его тела проникает сквозь мою хлопковую футболку, пряный запах его одеколона наполняет мои легкие. – Как твоя нога? – спрашивает он, когда мы становимся в очередь. – Лучше. Еще ноет, но уже лучше. Десять минут спустя мы с билетами в руках направляемся на самостоятельную экскурсию, начав с выставки «Титаны ледникового периода» и продвигаясь к «Лаборатории окаменелостей», которая, похоже, весьма популярна у дошкольников, окружающих нас. Мы останавливаемся у «Битумного озера 91», где идет процесс настоящих раскопок, из почвы извлекают окаменевшие останки саблезубого тигра и ужасного волка. Исайя задерживается, чтобы посмотреть. – Знаешь, я однажды читала, что если сжать все время существования вселенной в один календарный год, человек появится только в одиннадцать часов вечера тридцать первого декабря, – говорю я. – Я, конечно, пересказываю своими словами, но основную идею ты должен уловить. Исайя сжимает губы. Он увлечен действиями археологов, которые роются в земле при помощи своих причудливых инструментов и специальных щеток. – Разве не поразительно думать о том, насколько мы незначительны? Как вид мы еще очень молоды, а все эти живые, дышащие существа обитали на земле миллионы и миллионы лет назад. Это просто взрывает мне мозг, честное слово. Вроде как одновременно поражает и угнетает меня, – говорю я. – Угнетает? – Он поворачивается ко мне. – Ну, не в плане повергает в клиническую депрессию, но все равно становится как-то грустно… потому что мне начинает казаться, что когда-нибудь, через миллионы лет, мы все, наверное, исчезнем. Останется только кучка окаменелостей в земле, никакого другого наследия, никого, кто мог бы рассказать о нас. – Я все равно не понимаю, почему это грустно – вымереть. Если мы будем мертвы, нас это уже не будет заботить, – возражает он. – А от этих динозавров и всех прочих осталось наследие в виде окаменелостей, которые могут исследовать ученые, если уж речь зашла об этом. Они жили и умерли не зря. – Наверное, да, но я просто думаю, что люди постоянно так сосредоточены на своих проблемах, однако если бы они просто могли увидеть всю картину целиком – что когда-нибудь они будут просто грудой костей под слоем почвы, – может быть, они беспокоились бы о мелочах не так сильно? Жили бы чуть более полно? Пытались внести свой вклад в жизнь других, сделать так, чтобы мир после них был хотя бы немного лучше, чем до них? – Ты ужасная идеалистка. – Он снова обнимает меня за плечи, уже во второй раз за сегодня, и мое сердце, не спросив у меня разрешения, отвечает легчайшим трепетом. Мы еще пару часов исследуем сад и несколько других раскопов, прежде чем по пути к парковке остановиться возле битумного озера. Горячий битум булькает в считаных ярдах от нас, когда мы рассматриваем стаю искусственных животных, делающих вид, будто они играют рядом с озером. – Как ты считаешь, на что было бы похоже, если бы мы вымерли, а какие-нибудь разумные существа из будущего нашли наши кости, сделали из нас роботизированные модели и выставили напоказ? – спрашиваю я, когда мы смотрим, как битумные пузыри всплывают на поверхность и лопаются. – Вероятно, примерно так, как ты и представляешь. – Он откашливается, смотрит на меня, и мне нравится знать, о чем он думает. – Понимаешь, моя бабушка в шестидесятые годы хотела лишь оставить какое-то наследие, хотела, чтобы ее помнили вечно. Люди всегда сравнивали ее с Мэрилин Монро, особенно после того, как Мэрилин умерла, и моя бабушка злилась, потому что если ты не умерла молодой и не запомнилась людям такой вот юной и красивой, то после тебя не останется ничего, кроме твоих добрых дел. Но если ты известна просто за твою красоту, всем на самом деле плевать, кормишь ли ты сирот, пристраиваешь ли бездомных собак и платишь ли за вакцины для стран третьего мира. Бабушка хотела, чтобы ее запомнили за ее филантропию, но всякий раз, как кто-то слышит имя Глории Клейборн, все ассоциируют это имя лишь с голливудской эпохой гламура или с тем самым белым бикини. – Звучит так, словно ей нужна хорошая пиар-команда. Я закатываю глаза. – А может ли дело считаться действительно добрым, если ты делаешь его на публику? Это как те люди, которые жертвуют деньги лишь туда, где их имена выгравируют на табличке и вмуруют в стену, добавив «Золотой благодетель» или еще какой-нибудь дурацкий титул. – Пожертвование есть пожертвование. – Если только ты не делаешь его из неправильных побуждений. Некоторые люди жертвуют ради других. А некоторые – ради себя самих. – Не нам судить, по каким причинам люди делают пожертвования, – суровым тоном отвечает он. – Да, но ты не встречал некоторых элитарных подонков, которые общались с моими родителями и хвастались тем, сколько денег вложили в те школы, где учатся их дети. Один олух внес сто тысяч, чтобы имя его сына было написано на стене школьного стадиона. – Это их деньги, – возражает он. – Они могут тратить их на то, на что хотят. – Перестань искажать смысл моих слов – так, словно я завидую, – требую я. – Я просто говорю честно. Это пространство свободных суждений. Ты не можешь осуждать меня за то, что я осуждаю других людей. – Звучит немного лицемерно. Я морщу нос. – Ладно. Беру обратно все, что я сказала. Любой, кто когда-либо пожертвовал хоть доллар на любое дело – святой и альтруист. Исайя смеется. Надо мной. – Почему ты так злишься? Это ужасно глупый разговор. Кому вообще какое дело, кто на что жертвует и почему? Сделав глубокий вдох, я выдыхаю и складываю руки на груди. – Не знаю. Ты прав. Это глупо. Он обхватывает меня одной рукой за плечи – снова – и слегка сжимает. – Ты когда-нибудь слышала фразу «Не суй свой нос в чужой вопрос»? – Нет. – Это значит, что думать надо о том, что делаешь ты сама. И не беспокоиться о том, что делает кто-то другой, – поясняет он. – Поверь мне, это единственный способ жить. Беспокоиться о своем и забыть про все остальное. Повернувшись к нему, я смотрю в его теплые глаза, изучаю чеканные черты его лица, и мне ужасно хочется смахнуть прядь темных волос с его загорелого лба. – Почему ты завербовался в армию, Исайя? – спрашиваю я его. – Пожертвовать деньги на доброе дело не так-то легко, но еще сложнее пожелать принести в жертву свою жизнь. Это вряд ли было для тебя простым решением. Он отводит взгляд, выражение его лица становится суровым. Я практически чувствую, как он закрывается. – Это долгая история. Как-нибудь в другой раз, хорошо? – говорит он. Я прячу разочарование под слабой улыбкой. – Конечно.