– Ладно, ладно, я тебя слышала. А теперь иди вместе с сестрами в свою комнату, посидите там немного, – командует та, проводя пальцами по его волнистым белокурым волосам. – И выходите только в том случае, если я крикну волшебное слово. Купер кивает, берет сестер за руки и уводит их по коридору. Только сейчас, в наступившей напряженной тишине я осознаю, что мое сердце выбивает в груди барабанную дробь, а ладони потеют, словно в жару. Я никогда в жизни так дико не психовал, но я проглатываю это чувство, заталкиваю его туда, где я не смогу видеть, слышать или ощущать его, потому что я должен вернуть Марицу. Я должен доказать ей, что она значит для меня больше, чем значил кто-либо за всю мою жизнь, а я не смогу этого сделать, если буду нервничать и ожидать худшего. Слышится звонок в дверь, и Рейчел идет открывать. По другую сторону полупрозрачной стеклянной двери маячит силуэт Марицы. – Не злись на меня, – просит Рейчел, отперев дверь. – Где Куп? – спрашивает Марица, переступив порог. – И за что мне на тебя злиться? Это экстренный случай. Она обводит взглядом пустой дом, потом видит меня, и ее улыбка угасает, словно огонек свечи. – Что это?.. – спрашивает она, указывая на меня. – Почему он здесь? – Вам двоим нужно поговорить, – заявляет Рейчел, кладя ладонь на талию Марицы и подталкивая ее вперед, ко мне. – Мне кажется, ты должна выслушать его, Риц. Марица останавливается передо мной, глядя мне в лицо и не двигаясь с места. Она приоткрывает рот, словно собираясь что-то сказать, но останавливает себя. Рейчел смотрит на нас обоих, потом делает глубокий вдох. – Ладно. Я буду в той комнате с детьми, если вдруг зачем-то понадоблюсь тебе, милая. Как только мы остаемся наедине, Марица скрещивает руки на груди, прищуривает глаза, и я похлопываю ладонью по дивану рядом с собой. – Спасибо, я постою, – говорит она. Я закатываю глаза и хлопаю по дивану еще раз. Она не двигается с места. – Хорошо, – говорю я. – Как тебе будет удобнее. – Итак? – спрашивает она, бросая взгляд на картонную коробку, стоящую рядом со мной. – Что тебе так сильно нужно было сказать мне, что ты втянул в это мою лучшую подругу и заставил ее соврать мне? Я поднимаю ладонь. – Никто никого ничего не заставлял. На самом деле это была ее идея – чтобы ты приехала сюда. Она поднимает брови, скрывая усмешку. – Вполне честно. Я могу поверить в это. Поставив коробку к себе на колени, я открываю ее и достаю первый предмет: снимок, сделанный восемь месяцев назад в музее восковых фигур Мадам Тюссо, где Марица стоит рядом с изображением Томаса Эдисона и, подражая Майли Сайрус, высовывает язык. – Зачем ты это распечатал? – спрашивает она, рассматривая обгоревшие края фото. – Я взял его с собой туда. – Ты распечатал его перед отъездом? – уточняет она. – В сервисе «фото за час». – Почему оно обгорелое? – Оно было у меня во внутреннем кармане с правой стороны, когда шарахнул первый взрыв, – говорю я. – От огня и осколков пострадал в основном мой левый бок. Я убежден, что в тот день это фото стало моим талисманом. Уголок губ Марицы чуть приподнимается, хотя во всем остальном она по-прежнему притворяется сердитой; стоит в напряженной позе со скрещенными руками и делает вид, будто все еще злится на меня. – Оно кочевало со мной из госпиталя в госпиталь, пока я поправлялся. – Я не свожу с нее глаз, видя, как смягчается выражение ее лица, словно она больше не хочет меня ненавидеть. – Просил медсестер повесить его в моей палате – всякий раз, когда меня куда-то перевозили. Марица подходит ближе и наконец присаживается рядом со мной. Сделав глубокий вдох, она смотрит мне в глаза. – Я и не знала, что ты был ранен. – Голос ее звучит уже мягче. Сжав губы, я начинаю расстегивать пуговицы своей рубашки, одну за другой. Расстегнув до конца, я стягиваю рубашку с левого плеча и руки и демонстрирую Марице мешанину ожогов и шрамов, которая тянется по всему моему левому боку, немного не доходя до плечевого сустава. – Больно? – спрашивает она. Я киваю. – Сначала было адски больно. Когда это только случилось, меня ввели в кому на пару недель. Когда я очнулся, мне было так хреново, что я каждую ночь молился Богу, чтобы он просто дал мне умереть. Но, я думаю, это медикаменты говорили за меня. Врачи сказали, что, если бы ожог захватил вторую половину моего туловища, я бы не выжил. Я даже не упоминаю о том, что едва не потерял ногу от бедра и ниже. Об этом я расскажу как-нибудь потом. Грудь Марицы медленно вздымается и опадает, когда она изучает отметины на моем теле. – Я хотел сообщить тебе. Я хотел написать тебе письмо, – говорю я. – Но я потерял твой адрес и не смог вспомнить твой номер телефона. Я никак не мог связаться с тобой, Марица, и мысль о том, что ты думаешь, будто я тебя забыл, убивала меня. Марица опускает глаза, сосредоточив взгляд на деревянных половицах у нас под ногами. – У меня много раз возникало чувство… инстинктивное ощущение, что с тобой что-то случилось, и именно поэтому от тебя нет вестей. Я очень долго верила в это. А потом, когда я встретила твоего брата, он сказал, что ты не был ранен и что ты дома уже некоторое время. – Ну конечно, он так сказал. Он всегда так делает – он врет. Она качает головой. – Мне очень жаль. Если бы ты знал, какими «американскими горками» были для меня эти последние шесть месяцев… когда я ночами не спала, тревожась за тебя, гадая, где ты и что с тобой… Я натягиваю рубашку обратно и беру Марицу за руки. – Могу только представить. И мне горько, что я заставил тебя пройти через это… Когда я вернулся, оказалось, что мама сохранила гостевую комнату в своей квартире точно в таком же виде, в каком она была, когда я уезжал, – продолжаю я, – и я нашел на прикроватной тумбочке вот это. Я залезаю в коробку и достаю еще пару мелочей. – Чек за наш обед с суши из того заведения, когда я невольно воспроизвел сюжет «Назад в будущее» и отменил твоих потенциальных детей от того чувака, – поясняю я. Она хихикает и берет тонкую бумажку у меня из рук. – И входной билет на ранчо с битумными ямами, где я целовал тебя перед шерстистым мамонтом. – Почему ты сохранил их? – спрашивает она. Я пожимаю плечами. – Не знаю. Поверь мне, я не сентиментален и ни за что не цепляюсь. Просто, полагаю, я не готов был их выбросить. – Это в некотором роде… романтично, – говорит она, склонив голову набок и чуть заметно улыбаясь уголком рта. – Ничего не знаю о романтике, – отвечаю я и достаю букет голубых гортензий, который купил по дороге сюда. – Голубые гортензии? – спрашивает она, поднося цветы к лицу. – Поверить не могу, что ты запомнил. Я улыбаюсь. – Возле маминого дома есть небольшой цветочный магазин. И каждый раз, когда я за последние недели проходил мимо него, я видел в витрине гортензии. Обычно они были белые или розовые, или фиолетовые, но сегодня они были голубые. А некая знакомая девушка сказала мне однажды, что голубые гортензии – всегда необходимость. Марица прикусывает нижнюю губу идеально ровными зубами, и ее глаза блестят, словно она сейчас заплачет, но улыбка, от которой она не может удержаться, говорит мне, что в этом нет ничего плохого. – Я никогда не переставал думать о тебе, Марица, – говорю я. – Ни разу. И я не осознавал, что это означает, пока не стало слишком поздно, чтобы сказать тебе это. – Извини, что не стала слушать тебя, – вздыхает она. – Просто твой брат был так убедителен… И я несколько месяцев пыталась понять, что все это значит, а потом он появился и прояснил все, и я была совершенно уверена, что так это и есть. Я была уверена, что ты плохой человек, который без малейших угрызений совести причиняет боль другим. Проведя ладонью по подбородку, я складываю губы и с силой выдыхаю. – Ну да. Я – неидеален, Марица. Я делал вещи, которыми я не горжусь. Я вел себя недостойно, вероятно, чаще, чем должен был. Но когда ты находишь девушку своей мечты, а потом в один миг у тебя перед глазами проносится вся твоя жизнь, это как-то меняет человека. – Девушка твоей мечты? – Она смеется. – Знаю, это заезженная фраза. – И этой фразы не было в моем словаре, пока я не встретил Марицу. – Я не знаю, как еще описать тебя, помимо того, что ты – именно та, которая всегда была мне нужна, хотя я сам этого не знал и даже не думал, что нечто подобное возможно. Сунув руку в коробку, я достаю обгорелое письмо, которое Рейчел отдала мне обратно после того, как Марица отказалась его прочитать. – Вот, – говорю я. Наши глаза встречаются, и она медлит, прежде чем взять у меня из рук сложенный лист бумаги и начать читать выцветшие, смазанные строки. Дорогая Марица! Сегодня я едва не умер. И я пишу это не потому, что жду от тебя сочувствия или хочу, чтобы ты за меня волновалась. Я пишу это потому, что в те короткие оглушительные секунды, когда я думал, что мне конец, я обнаружил, что думаю только об одном-единственном человеке. О тебе. Что-то случается с тем, кто оказывается на грани смерти, и, по правде говоря, это в той же мере заезженно, сколько и верно. Ты оглядываешься на свою жизнь, припоминаешь все свои сожаления и понимаешь, что у тебя была только одна попытка – или ты сделал что-то, или не сделал.