– За Мексиканца. Его на той неделе грохнули у кабака. Меня там даже близко не было, но у ментов свой расклад. Опера выдернули меня на допрос, по печени настучали. Мол, посиди десять суток, может, что и вспомнишь! – Что тебе на суде предъявили? – «Демонстративно плевался в сторону районного отдела милиции, выражался грубой нецензурной бранью». Я судье начал объяснять, что матом не ругаюсь, но она даже слушать не стала – выписала червончик, и все, Вася, не чешись! – Меня как-то раз еще ловчее обули. В рапорте написали: «Расстегнул ширинку с целью справить естественные надобности на угол административного здания». Я на суде даже доказывать ничего не стал. Толку-то! Как менты напишут, так тебя и осудят. Мужчины закурили. Барсук каким-то образом смог пронести в камеру почти полную пачку папирос. – За Макара базар слышал? – негромко спросил он. – Я вам говорил, что он гнида, а вы мне не верили! Ты сам подумай, откуда ему… – Барсук склонился к приятелю и перешел на шепот. – Да ладно! – отмахнулся от него Угол. – Задним умом все крепки. Ты, помнится, с Фролом так же пролетел. Народ нынче гнилой пошел, никому верить нельзя. – Это точно! – согласился Барсук. Уголовники пришли к консенсусу и стали вспоминать общих знакомых. Сергей прикрыл глаза и отвлеченно слушал, как они сыпали кличками и номерами зон, названиями ресторанов и кафе. Он уже почти забылся в чутком рваном сне, когда что-то неуловимое привлекло его внимание. – За Точилу базар такой. Он повесился от японской болезни, – вполголоса проговорил Угол. – Я его за неделю до этого видел, так что весь расклад не понаслышке знаю. – Точила был правильный бродяга, – сказал Барсук. – Я с ним на Тайшете сидел, ни одного плохого слова о нем сказать не могу. – Что говорить, он был авторитет, а погорел на японской болезни под названием нистояки. Чтобы ты левые базары не слушал, я расскажу, как дело было. Они приехали из Прокопьевска при деньгах, дело там провернули знатное и осели по кабакам. Точила почти месяц трезвым не был, а сколько девок к себе перетаскал, сам потом вспомнить не мог. Но кто-то их сдал, и он заехал на тюрьму. В камере у него с конца потекло. Точила пришел к врачихе на прием и сказал: «У меня, похоже, гонорея. Мне надо обследоваться и начать лечение». Она ему отвечает, что в тюрьме венерические болезни не лечат. За решеткой не курорт и не санаторий, как в Ессентуках. Врачиха ему так и заявила: «Если болезнь не представляет непосредственной опасности для жизни, то мы тебя лечить не будем». Понятное дело, от гонореи еще никто не помер, но Точила не успокоился, к куму подался и говорит ему: «Я на воле авторитет. Если попрошу, мне в камеру любое лекарство зашлют». Кум отвечает, что ничем ему помочь не сможет. Если я, дескать, помогу тебе, то меня начальству застучат и с работы выгонят. На этом первая часть его истории закончилась. Сидит Точила за решеткой, дни до суда подсчитывает и о бициллине с пенициллином мечтает. И тут случается реальное чудо. Его прямо из зала суда освобождают. Доказательств участия Точилы в налете не было, а у ментов и прокуроров отчетность. Если его на суде оправдают, то следователей и прокуроров надо наказывать. Гособвинитель вызвал Точилу к себе и заявил: «Подпишись за укрывательство, прямо из зала суда на свободу выйдешь». Но Точила тертый калач, его на мякине не проведешь. «За укрывательство мне суд год зоны нарисует, а за недонесение подпишусь», – сказал он. На том они и порешили. Точила на себя недонесение взял, и его освободили, дали два года условно. Из суда он помчался к доктору, обследовался и узнал, что подхватил сразу две болезни: гонорею и мидиоз. – Хламидиоз, наверное, – поправил рассказчика интеллигентный Барсук. – Точно, хламидиоз! Я все время название забываю. Помню только, что с морем связано, с мидиями. Ты, кстати, пробовал их? – Не отвлекайся, – сказал Барсук. – Дело прошлое, но мидии эти – одни понты! Стоят они немерено, а на вкус так себе. – За Точилу давай! – напомнил Углу товарищ. – Дальше понятно, как раскрутка пошла. Он излечился, пошел в кабак. Деньги у него с прошлого дела остались, так что на баб средств хватало, а вот способности закончились. Эрекция иссякла. – Не эрекция, наверное, а потенция. – Все иссякло, и потенция, и эрекция, ничего не осталось. Он бегом к врачу. Мол, что за дела? Я никогда с женщинами проблем не имел, а тут прокол за проколом. Врач его опять на анализы отправил, с другими докторами посоветовался и говорит: «Смирись! Больше у тебя эрекции не будет. Импотенция у тебя развилась от незалеченного сочетания гонореи и хламидиоза». Козодоев вздрогнул. У себя он определил именно эти болезни. Подтверждения диагнозу не было, результаты исследования Сергей получить еще не успел. Но много ли надо человеку, чтобы начать накручивать себя! Одного названия болезни хватит, чтобы мнительный разум дальше сам стал рисовать перспективы, одну ужаснее другой. Угол тем временем продолжал рассказ: – Врач ему растолковал, что если бы Точила в течение трех недель прокололся бициллином или еще каким-нибудь антибиотиком, то он заглушил бы гонорею, а потом смог бы и мидиоз вылечить, а так он время упустил и раскрутился на японскую болезнь нистояки. – С этим делом играть рискованно, – заявил Барсук. – Я раз ловил французский насморк, потом с месяц, наверное, не потенция была, а так, одно название. – У Точилы и названия не осталось! – Угол хлопнул себя по колену. – Он решил проверенным средством воспользоваться и пошел к Марье-искуснице, которая за вокзалом живет. Она, говорят, мертвого оживит, в дряхлого старика силы вдохнет, а тут не смогла. И так и сяк его вертела, ублажала как гейша самурая. Все без толку, тщетно. Точила впал в уныние и запил по-черному. Когда я его встретил, он уже дошел до ручки. Мы сели, вспомнили времена былые. Он пожалился мне: «Иду по улице и вижу, что надо мной все встречные-поперечные насмехаются. Умом понимаю, что они не могут знать про японскую болезнь, а как на рожи посмотрю, так за перо схватиться готов». Глюки его стали мучить. Потом он резко пить бросил, написал матери покаянное письмо и вздернулся. – Сколько ему было? Лет тридцать пять? В таком возрасте импотентом стать – страшное дело. Представь, ты при деньгах, женщины к тебе ласкаются, а ты их сторонишься, потому как уже и не мужик вовсе, а одно название. Козодоев стал лихорадочно высчитывать, какой срок прошел после его заражения. «Я снял проститутку перед митингом, двадцатого октября, в понедельник. Прошло почти три недели! Мать его, если до следующего понедельника я не начну лечение, то меня ждет импотенция! Завтра они меня арестуют и отправят в тюрьму. Мне конец! До появления импотенции осталось четыре дня! Что делать, черт возьми? Барсук с уголовником правы, без женщин нет смысла на свете жить. Если в кровати ты полный ноль, то никаким деньгам рад не будешь». – Водка – дурной советчик! – философствовал Угол. – От нее тоска надвигается, руки сами к петле тянутся. Вспомни Никифора! Я ему говорил: «Ты душевную рану спиртным не зальешь!» Но когда Никифор кого слушал? Он еще пуще забухал, все пропил и вздернулся на бельевой веревке. – Бициллин спас бы Точилу, – как-то задумчиво сказал Барсук. – Но нынче в тюрьме порядки уже не те. Даже за большие деньги никто не рискнет лекарство с воли занести. Печальная история! Ты за сына Почемучки базар знаешь? Порезали его у кафе «Встреча». Знакомое название сработало как спусковой крючок. «Хрен тебе, маманя! – подумал Козодоев. – Я за тебя импотентом становиться не собираюсь. Завтра же на допросе выложу все следователю, и пусть он меня на подписку о невыезде отпускает. Сколько у меня дней останется? Два, три? Для первого укола хватит, а там по-настоящему лечиться начну. Ради чего мне молчать? Во имя семейной чести? Да пошли вы куда подальше со своим показным благополучием! Если припрет, то я мамашу отмазывать не стану, расскажу все так, как оно и было, а там трава не расти! Главное, чтобы мне японскую болезнь не подхватить!» 35 Проснулся Сергей от лая овчарки. Надзиратели ленились стучать в каждую камеру и объявлять подъем. Они злили собаку, и она отвечала им заливистым лаем. На утреннем обходе Козодоев обратился к дежурному офицеру: – Мне надо срочно со следователем увидеться. Я хочу дать показания. Старший лейтенант, не отрываясь от списка в руках, с серьезным видом уточнил: – Вы только со следователем хотите увидеться? Папу римского вызвать не надо? – Офицер оторвался от бумаг, посмотрел Сергею в глаза и продолжил: – Вы, гражданин, наверное, на свободе увлекались фильмами про милицию. В советском кино всегда так. Стоит арестованному постучать в дверь, как тут же следователь появляется. Мол, чего изволите? – К десяти часам твой следователь приедет, – успокоил Козодоева второй офицер с красной повязкой на рукаве. – Воронов человек пунктуальный. Если сказал «в десять», то минута в минуту будет на месте, не то что другие, особенно бабы. Тут у меня случай был… – Погоди, – перебил его старший лейтенант. – Задержанные, жалобы на здоровье есть? – Печень болит! – отозвался со сцены Барсук. – Печень? – переспросил офицер. – Печень – это серьезно. Попробуй поймать блоху и съесть ее живьем. Говорят, помогает. Еще жалобы есть? Нет? Пошли дальше. Дверь в камеру с грохотом захлопнулась. «Так же они и в тюрьме лечить будут, – предположил Сергей. – Как в армии. Придут новобранцы в медпункт с жалобой на здоровье, фельдшер разломит таблетку аспирина на две части. «Эта половинка от головы, а эта – от живота. Смотри, не перепутай!» И ведь некоторым помогало!» В десять часов конвой завел Козодоева в комнату для допросов. Воронов и новый адвокат уже дожидались его. – Наши вчерашние договоренности остаются в силе? – с порога спросил Сергей. – Я человек слова! – заверил его следователь. – Будут показания – поедешь домой. – Я признаюсь в убийстве Бурлакова, – торжественно объявил Сергей, но на Воронова его признание особого впечатления не произвело. – К показаниям мы перейдем немного позже, – сказал он. – А сейчас ознакомьтесь с постановлением о привлечении вас в качестве обвиняемого. – Где подписать? – нетерпеливо спросил Сергей. – Прошу прощения, – подал голос адвокат. – Меня зовут Владимир Иосифович Черемных. Я буду представлять ваши интересы на следствии. Сергей Владимирович, я говорил с вашим папой… – Товарищ следователь, мы будем работать или нет? – перебил его Козодоев. – Я не желаю выслушивать очередную лекцию о моих правах. Откуда им здесь взяться? У Герды их больше. Она бегает по коридору, лает на всех подряд, жрет из собственной миски, спит, когда захочет, а вы мне про права втирать будете? Давайте приступим к делу. Я хочу дать показания об убийстве Бурлакова. Это была самооборона. Адвокат пожал плечами. Мол, было бы сказано! Воля клиента не обсуждается. – Кстати, вы принесли курево? – спросил его Сергей. – Конечно! – ответил Черемных, достал из портфеля пачку «Кэмела» и протянул ее следователю. Воронов осмотрел сигареты, проверил целостность упаковки, разрешил распечатать. Козодоев нетерпеливо сорвал с пачки целлофан, вытащил сигарету, прикурил. После первой же затяжки у него побежали мурашки по телу. Организм, за ночь отвыкший от никотина, взбунтовался, но быстро успокоился. – Когда я его ухлопал? – Козодоев нашел в постановлении дату, еще раз глубоко затянулся. – Двадцать девятого ноября восемьдесят второго года я залез в квартиру Бурлакова, решил обворовать его… Через двадцать минут Сергей выдохся. Он сжато, как уж мог, рассказал о нападении на Бурлакова, но по лицу следователя понял, что тому все это нисколько не нравится. «Что ему еще от меня надо? – в отчаянии подумал Козодоев. – Чего он рожу скорчил такую, словно я не в убийстве признаюсь, а о погоде за окном рассказываю?» – У меня все, – заявил Сергей. Воронов повертел в руках авторучку, поправил протокол допроса, лежащий на столе. – Такие показания меня не устраивают, – безапелляционно заявил он. – Лицо следователя – это прежде всего документы, составленные им. О моей работе судят заочно, и я не хочу, чтобы у прокурора или моего начальника сложилось впечатление, что признательные показания из вас выбили силой. Ваш рассказ лишен логики и подробностей. Я, конечно, могу записать его, но тогда… – Виктор Александрович! – вмешался адвокат. – Мой клиент мог забыть подробности. Столько лет прошло! – Владимир Иосифович, позвольте, я напомню вам старинную воровскую истину. Первую кражу и первую женщину не забудешь никогда. Любой вор до мельчайших деталей свое первое дело помнит, а Сергей Владимирович подробности убийства забыл? Он что, до Бурлакова с десяток человек молотком по голове огрел? Всех насмерть забил? – Как дело было, я помню. – Козодоев нервно заерзал на табурете. – Но не знаю, что надо рассказывать, а что нет. – Рассказывайте все, но не забывайте о мотиве. Из ваших показаний я так и не понял, что побудило вас залезть в квартиру Бурлакова. Если вы пришли обворовать его, то зачем тогда разбросали деньги в спальне? Если вы изначально хотели убить его, то зачем устроили погром в жилище? Где логика в ваших действиях? Пока я не услышу мотива преступления, ни о каких договоренностях не может быть и речи. Я понятно изложил мои требования?