На другой день после учений в Москву пришли вести, что возвращается посольство из персидских земель. Привез их один из отправленных в составе посольства боярских детей по прозванию Михаил Давыдов. Узнав об этом, я велел без проволочек позвать его, и скоро гонец стоял передо мной и моими ближниками. – Здрав буди, государь, – бухнулся он в ноги, едва поняв, кто перед ним. – Встань, нечего полы протирать. – Как прикажешь, царь-батюшка! – Ну, рассказывай: как съездили, чего видали, чего слыхали? – Так это… – немного растерялся Давыдов, – я письма от дьяка Иванова привез, там все описано… – Успею я письма прочитать, ты мне своими словами расскажи, как вас приняли, да сделали ли дело, да что, может, видел в иных землях достойного, чтоб рассказать? – Как повелишь, государь! Все расскажу как есть. Только начать-то с чего? – Так с начала и начни, что за страна Персия? – Богатая страна, государь. Обширная, и народу в ней много. Жарко только там и, бывает, лихоманка[30] свирепствует. Сначала мы по морю плыли, а потом, значит, дьяк наш купил верблюдов да лошадей и караванщика нанял, чтобы проводил, ну и двинулись мы дальше. Ах да, совсем забыл, шах как узнал, что мы приехали, послал нам навстречу кызылбашей[31] своих, чтобы проводили нас. – Что, разбойники озоруют? – Да как тебе сказать, государь, в тех краях что ни бек, то разбойник… купеческие караваны коли большие, от них откупаются, а малые могут и разграбить, а людей до смерти побить. Ищи-свищи потом ветра в поле. Да и кабы в поле – а то поначалу все больше горы. Но потом и поля пошли и леса даже. Ну и добрались мы до Исфахана. Шах Аббас принял нас с почетом. Подарки ему понравились, сетовал, правда, что девок ему не привезли для гарема. Он де наслышан, что девицы в наших землях красивые да ладные, и желал бы в своем гареме иметь таковых. – Совсем осатанел, старый хрыч, – хмыкнул Вельяминов, – не хватало еще басурманам наших девиц дарить. – Грузинские цари дарят, – пожал плечами боярский сын, – бывает, даже царских дочерей. – Видать, тяжко им приходится, – задумчиво протянул Романов, – раз детьми откупаются… – Что шах про торговлю сказал? – проигнорировал я проблемы Багратионов. – Да шах не против. Вот только… – Что «только»? – Ну, он, как водится, такими делами заниматься не стал, а велел визирям своим, а те поначалу вельми обрадовались, потом заскучали, потом бакшиш[32] просить вздумали. – Вот паразиты, нигде своего не упустят! Шаху не жаловались? – Так шах не каждый день принимает, дела приходится через визирей вести, а им, сказывали, купцы местные заплатили, да так богато, что те словно оглохли. – Вот, значит, как. Не хотят мусульмане конкуренции… – Да какие мусульмане, государь! Сами кызылбаши горазды только воевать али грабить, а по торговле у них все больше армяне. А они хоша и христианского роду-племени, а иной раз к единоверцам хуже собак бывают. Только пусть тебе про эти дела, государь, сам дьяк расскажет. А то я многого не ведаю, еще перевру по простоте своей али недомыслию… – Ладно, а скоро ли посольство прибудет? – Так они с персидским послом и шахскими дарами по Волге идут, со всем, значит, бережением. – Дарами, говоришь? – Да, государь, и богатыми! Там и шелка драгоценные, и злато-серебро с камнями самоцветными, а еще звери заморские! – Какие еще звери? – Ну как же, пардусы[33], соколы, а еще слон. – Что?.. Какой, к богу, слон! – Известно какой, индейский. Здоровый, зараза, и жрет много! – Блин, вот слона-то мне и не хватало для полного счастья! – А то! Сказывают, что такового зверя ни у одного государя в Европе нету. – А шведы с немцами как съездили? – Да пес их знает! Расторговались с прибытком, этого не отнять, а что там дальше, не ведаю… Охти мне, государь, совсем запамятовал! Тот немец, которого все Крузиосом зовут, все время чертежи земель делал и велел копию тебе отвезти. Говорит-де, сохраннее будет. Мол, ваш царь наукам учен, и если что случится, то сможет разобрать. – Не понял, а что случится-то? – Да захворал он дорогой. – А где копии? – Сей момент представлю. Я думал, что карта будет в тубусе, но на стол легла кожаная сумка с бумажными листами, на которых были вычерчены фрагменты карты с координатами и пояснениями, написанными латынью. Прикладывая один лист к другому, я скоро получил довольно подробный чертеж Волги и прилегающих к ней земель, а также Каспийского моря и севера Ирана. – Да ради одного этого стоило посольство отправлять! – обрадованно воскликнул я. – Молодец, Давыдов – сын боярский! Жалую тебя шапкой да десятью рублями денег за службу. – Благодарствую, – повалился тот снова в ноги. Мои приближенные тем временем обступили стол, пытаясь понять, что меня так обрадовало. Листки вертели и так и сяк, но, по-видимому, ничего путного в голову не приходило. Первым не выдержал Никита: – А чего тут? – А вот посмотри. Вот Волга, а вот Дон. – Ну, близко, и что? – Али канал задумал прорыть, царь-батюшка? – сообразил Романов. – Можно и канал, Иван Никитич, но главное – засеку поставить. – Засеку? – Ну сам посмотри – через реки летом не переправишься, больно широки. А если тут перегородить, то ни ногайцам, ни еще кому озоровать тут не получится. – А земля там обильная… – задумчиво пробормотал боярин, – не чета нашей! Только лесами те места не богаты. – Будет канал – будет и земля для вала. Едва рассветет, в пробуждающемся городе начинается суета. Заспанные сторожа убирают рогатки, и по освобожденным от них улицам начинают сновать по своим делам москвичи. Одни торопятся на рынок, чтобы успеть купить свежих продуктов к своему столу, иные в церковь, третьи в мастерские, а прочие и вовсе неведомо по каким делам пробудились ни свет ни заря. В отличие от последних, Первушка Анциферов точно знал, куда идет, ибо поспешал на службу. Родителей своих, умерших во время голода, он почти не помнил. Иной родни у него не было, и пропал бы совсем мальчонка, если бы не подобрал отец Мелентий и не определил в монастырь. Отец келарь, правда, не больно-то обрадовался новому рту, но возражать отчего-то не посмел. Там парень вырос, обучился грамоте и даже немного писанию икон, однако для последнего дела оказался непригоден, ибо был строптив и к канону не привержен. Впрочем, нет худа без добра. Нашелся и у Первушки талант. Отрок оказался ловок писать вязью[34] и уставом, и его приставили к оформлению рукописных книг. Так бы и провел парень всю жизнь схимником в монастыре, кабы не стали собирать ополчение. Защемило отчего-то сердце у послушника, и припомнил он, хоть и смутно, как надевал сброю отец, собираясь на службу. Как, провожая, крестила его мать. В общем, на вечерне отрока еще видели, а заутреню служили уже без него. Ни оружия, ни коня у него, конечно, не было, да и годами он был невелик, так что в рать его не взяли. Прибился парень к посохе, вместе со всеми ладил острожки, копал и носил землю, помогал поднимать на валы пушки. Острожек, который они построили и обороняли, командовали мало кому ведомые в ту пору князь из неметчины Иван Мекленбургский да стрелецкий сотник Анисим Пушкарев. Именно на них пришелся главный ляшский удар, и неведомо как они все живы остались. Но бог миловал – отстояли Москву. Когда же отбились, взялись по военному обычаю собирать добычу с валявшихся вокруг вражеских трупов да делить ее, тут и выяснилось, что Первак грамотен. Получилось это случайно: среди добычи оказалась неказистая медная вапница[35] с чернилами. Будь она серебряной или хоть чуть искуснее сделанной, на нее нашлись бы охотники, а так… В общем, парень набрался смелости и попросил ее себе, тут и открылось. Пушкарев тогда взял его к себе в сотню. Грамотных людей тогда на Москве мало было, вот так и стал Первушка писарем в стремянном полку. Покуда названые дочери Пушкарева малы были, жил он у него. Но как старшая из них, Глаша, в возраст входить стала, так и потерял покой молодой стрелец. Хотел было уже кинуться в ноги к своему благодетелю, ставшему к тому времени полуголовой, но Анисим вдруг добился, чтобы Первака взяли в приказ подьячим. Оно, конечно, большое повышение для сироты, да только пришлось жительствовать в ином месте. А Пушкарев, провожая, на так и не высказанный вопрос сказал просто: вот станешь дьяком, тогда и поглядим. А чего смотреть, в дьяки разве так просто выбьешься?.. Вот и сейчас молодой человек спешил на службу в кремль. Размещались приказы в больших П-образных палатах на Ивановской площади, построенных еще при царе Борисе. Правое крыло было целиком занято Стрелецким, Пушкарским и Рейтарским приказами, старшим судьей в которых был царский ближник – окольничий Вельяминов. Пройдя малыми сенями, пристроенными к палатам со стороны Москвы-реки, Первак добрался до своего присутствия и, перекрестившись на образа, занял место за своим столом. Всего столов было четыре. Первый звался «московским» и занимался стрелецкими полками, расквартированными в столице. В ведении второго, называемого «городовым», находились все прочие стрельцы царства. Третий звался «оружейным» и заведовал всеми мастерскими в стране, занимающимися производством оружия, кроме пушек. Раньше был еще «бронный», но его дела давно передали в Рейтарский приказ, а четвертый стол ныне занимался полками нового строя и получил название «солдатский». Вот за этим столом и трудился бывший послушник вместе со старшим подьячим Агафоном Воеводиным. Дел у них было менее других, потому и сидели за столом они только вдвоем. Прочие столоначальники были дьяками и имели в подчинении двух, а то и трех подьячих. Руководил приказом думный дьяк Фадей Селиверстов, а вторым судьей был московский дворянин Семен Квашнин. Впрочем, он, как и первый судья, появлялся в приказе нечасто, а лишь когда в том была надобность. Происходил он из тульских боярских детей и ни в жизнь бы не дослужился до таких чинов, кабы не угодил в свое время в плен к свеям вместе с Вельяминовым. Там их взял на службу будущий русский царь Иван Федорович, и с тех пор дела у Квашнина пошли в гору. Как, впрочем, и у всех, кто нанялся тогда к чудно?му немецкому герцогу. Работа у Первака спорилась: пока старый Агафон, задумчиво шлепая губами, перебирал челобитные, парень успел перечитать все поступившие к ним требования, отмечая на вощеной дощечке, куда и сколько надобно всяких припасов и амуниции. Затем, взяв чистый лист бумаги, быстро перенес на него получившуюся цифирь и тут же присыпал песком. Селиверстов, заметив, что молодой подьячий закончил работу, тут же взялся проверять, но, не найдя к чему придраться, удовлетворенно цокнул языком. – Молодец, Первушка, – похвалил он парня немного скрипучим голосом, – быстро управился. Никита Иванович велел сей документ, как готов будет, не мешкая ему доставить. Так что дуй к нему: одна нога здесь, другая там! – Да ты что, Фадей Фролыч, – испугался тот, – как же я к самому Вельяминову, он же в царских палатах, поди… – Ты что, ополоумел, – удивленно спросил дьяк, – кто тебя, такого оборванца, в палаты пустит? Ступай в сторожевую избу, там он сегодня. – А может, все же скорохода? – с надеждой в голосе спросил парень. – А то вдруг не поспею… – Не поспеешь, так батогов попробуешь, каковы они на вкус, – философски заметил руководитель приказа, – да и вязью на грамотах не скороход пишет, а ты, болезный. Сколь раз тебе говорено, что это не царские указы. Теперь вот радуйся, заметили дурака. Ступай, говорю, покуда не осерчал! Делать нечего, пришлось, поклонившись на прощанье дьяку, надевать на буйную голову шапку и бежать куда велено. Сторожевая изба тоже относилась к их приказу и была местом немного зловещим. Собственно, это была никакая не изба, а крепкая башня, в которую привозили злоумышленников, пойманных стрелецкими караулами. Там проводили первое дознание, и если подозрения подтверждались, то узников отправляли в Разбойный приказ, а то и прямо на съезжую. И хотя никакой вины Первак за собой не чувствовал, а все же сердце немного екало. – Здорово, чернильная душа, – поприветствовали его знакомые стрельцы, стоящие на часах у ворот, – не сопрел еще в подьячих-то? – И вы здравы будьте, – не стал чиниться парень, – слава богу, на службу не жалуюсь. Окольничий Вельяминов Никита Иванович здесь ли? – Ой ли, не жалуешься, – ухмыльнулся чернобородый Семен, – кафтан в заплатах да в чернилах, сапоги худые. В стрельцах-то попригляднее ходил! А Вельяминов здесь, тебя дожидается. – Как «дожидается»? – Да так, уж трижды справляться присылал, не пришел ли Анциферов Первушка, а то на дыбу вздеть некого. – Да не слушай ты Семку, – усмехнулся второй стрелец, – ступай себе. Предупреждали нас, дескать, с приказа человек будет.