– Спаси тебя Христос, Игнат… – поблагодарил его парень и прошел внутрь. Обоих судей он нашел на втором ярусе башни, где была устроена оружейная. Вдоль всех стен были встроены полки, на которых лежало множество всякого оружия: фитильные мушкеты и пищали перемежались с кремневыми карабинами и пистолями. С другой стороны навалом лежали сабли, палаши и связки наконечников для пик и стрелецких бердышей. Посередине стоял большой стол, за которым сидел сам окольничий, а с краешку сиротливо примостился писец и, высунув от усердия язык, записывал то, что ему диктовал расхаживающий вокруг Квашнин. – Ружей кремневых, лютихской[36] работы, три сотни и еще двенадцать… записал ли? – Записал, батюшка, записал, – кивал писец, продолжая выводить пером буквицы. – Пистолей, турецких, добрых – двадцать три… – Погоди, – прервал их Вельяминов, – не надо их писать. У рейтар оружия не хватает, а тут – такое добро! – А у солдат начальных людей чем вооружать будем? – попробовал возразить московский дворянин. – Сами себе сыщут! – Так, может, и кормов им давать не станем, а раздадим мушкеты да протазаны – глядишь, и проживут?.. – усмехнулся тот. – Пошути мне тут… – беззлобно отозвался окольничий и обернулся к двери: – Кого там нелегкая принесла? – Я, господине, – поклонился, входя, парень, – подьячий Первушка Анциферов, принес росписи. – Ну давай, раз принес. Квашнин принял бумагу и, мельком глянув на нее, сунул писцу. Тот отставил перо и чернильницу, развернул росписи и принялся нараспев читать: «По повелению благоверного государя Ивана Федоровича, в белгородском полку поверстано в солдаты триста сорок шесть душ народу разного звания, а по скудости тамошней снарядить их нечем, отчего полковник Негодин бьет челом и просит прислать: мушкетов фитильных…» – не разберу, – пожаловался писец, – уж больно мудрено написано. – Мушкетов – две сотни, шеломов солдатских – три сотни, пик или бердышей – сотню, да протазанов офицерских или хоть полупик – с полсотни, – тут же по памяти доложил подьячий. – Ишь ты, запомнил, – не то хваля, не то насмехаясь, протянул московский дворянин, – а прочее? Первушка тут же перечислил все до последней гривенки, что только что написал в росписи: зелье пороховое, свинец на пули, сукно на кафтаны и кожа для сапог. – И впрямь изрядно, – отозвался молчавший до сих пор Вельяминов, – не врал дьяк. – Тебя в приказ Пушкарев устроил? – продолжал расспрашивать Квашнин. – Верно, – не стал отпираться парень. – А он тебе что, сват, брат?.. – Нет, сирота я. – Ты из каких Анциферовых будешь? – неожиданно спросил окольничий. – Степаном батюшку моего звали, – ответил парень, – он стряпчим был, да сгинул где-то, а матушка в глад померла. – В стрельцы как попал? – К посохе прибился, а Анисим Саввич, как узнал, что я грамоте разумен, – к себе взял… – А я все думаю: где тебя видел? – Неожиданно раздавшийся за спиной голос ввел всех присутствующих в ступор. – Государь!!! – Государь, государь… – проворчал я, глядя на вскочивших Вельяминова и Квашнина и бухнувшегося в ноги писца, и спросил у подьячего: – Это ты в лавке у Анисима торговал? – Было такое, государь, – не стал отпираться поклонившийся с достоинством парень. – Я же говорю, видел! – И раньше еще, ваше величество! – вдруг отчаянно выпалил он. – Это когда же? – В остроге у Чертопольских ворот. – Вот как?.. – немного недоверчиво протянул я. – Припоминаю, было там среди посохи два отрока. Один с дурацким лицом… – Сидорка! – выпалил подьячий. – Ты еще, государь, послу ляшскому предложил того в зад поцеловать. – Точно, – рассмеялся я, – было дело! Не врешь, значит. А почему в ноги не кинулся, как тот убогий? – Слышал, не любишь ты этого. – Есть такое дело, – усмехнулся я, – что еще расскажешь? – Спрашивай, государь, все скажу без утайки. Я задумчиво оглядел молодого человека и принялся рассуждать вслух: – Раз в подьячих служишь, стало быть, грамотный. Слушать умеешь, а услышав – понимать; значит, не дурак. Опять же не трус… а скажи мне, милый друг, чем ты Анисима прогневал, что он тебя со своего двора наладил? – Как перед святыми говорю, ни в чем я не виноват!.. – горячо заговорил парень. – А на дочек его не заглядывался? – вдруг грубовато спросил Квашнин. – Не было такого! – Ладно, не было так не было, – подытожил я и обернулся к Вельяминову: – А скажи мне, господин министр, какого рожна ты тут со своим товарищем делаешь? – Так запасы… – Да вижу я, что запасы… а на дьяков с подьячими в приказах что, мор напал? Некому подсчитать без вас?! – Ох, государь, не трави душу! – отозвался Никита. – Во всем, за что ни возьмись, нехватка. Послали бы мы с Семеном дьяков – так через час полковые командиры узнают об излишке, того и гляди на куски разорвут! – Это верно, – вздохнул я, – беда с оружием. Никита, ты знаешь, что у меня допельфастеры[37] уже ни к черту не годятся? – Нет, государь, – всполошился тот, – вот горе-то, у нас и мастеров таких нет, чтобы их наладить! – Дозволь слово молвить, царь-батюшка! – неожиданно выпалил подьячий. – Ну, молви! – Знаю я мастера одного… – Ты что, белены объелся! – громыхнул Вельяминов. – Да ты хоть знаешь, что это за пистолеты и какова им цена?.. – Погоди, – остановил я своего окольничего, – что за мастер? – Первушка Исаев, из Оружейной палаты. – Да какой же он мастер? – вмешался Квашнин. – Слыхал я о нем, в подмастерьях у пищальников ходит. – И до седых волос ходить будет, ибо, чтобы ученика выпустить, мастер должен его инструментом снабдить, а тот немалых денег стоит! – не уступал Анциферов. – Ладно, – прекратил я спор, – пистолеты все одно не стреляют. Вот тебе первое задание, парень: найдешь мастера, чтобы починил… тогда и посмотрим, на что ты годишься. Зовут-то тебя как? – Первушка! – Что, опять Первушка? Крестили-то хоть как? – Акакием! – Ох ты, прости господи! Ладно, Первак так Первак. Поняв, что разговор закончен, Анциферов подхватил тяжелый пистолет и опрометью бросился вон. Я невольно улыбнулся ему вслед: парень, похоже, дельный и старательный. В лепешку расшибется, а порученное выполнит. Надо будет к нему присмотреться, но это потом, а сейчас предстоит разговор с «господами министрами». Кстати, слова такого еще нет, и мои приближенные немного пугаются, когда я их так называю. – Ну что, Никита Иванович, – спрашиваю я Вельяминова, – к выступлению все готово? – Все, государь, – кивает окольничий. – Объявлено, что через неделю – большой смотр всему войску. Сразу никто ничего и не подумает, а потом уж поздно будет. – Ну и славно, а то что-то засиделись мы. Правильно я говорю, Семен? – На все твоя царская воля, – вздыхает московский дворянин, – а только не маловато ли у нас сил с королевичем воевать? – А больше все одно не будет, – усмехнулся я, – страна в разорении, и те войска, что есть, из последних сил содержит. Потому и хочу не мешкая вперед выступить, чтобы разорения больше не допускать.