– Да бог его знает, в камзол вроде… – Такой же, как и на тебе был! Да к тому же и ростом и сложением он с тобой схож. – Да он вдвое меня старше… – А это в темноте не видно! – Господин майор до последнего дрался, – вмешался Панин, – и лицо у него крепко побито было. Могли и не признать. – Ладно. – Я задумался на секунду, затем тряхнул головой и начал громко раздавать распоряжения: – Господа начальные люди! Все знают, что им делать, а потому возвращайтесь в полки. Выступаем завтра поутру! – Да ты что, государь, – попытался возразить Вельяминов, – надо же сыск учинить! – К черту сыск! И без нас найдется кому учинить. Ты не забыл, о чем нам Мелентий рассказал? – А если бунт случится, пока мы в походе? – Это вряд ли. Они если и поднимутся, то только когда Владислав подойдет, а потому нельзя его к стенам подпускать. – Да он, верно, Смоленск осаждает… – Э нет, Никитушка, не угадал ты. Королевич к Москве пойдет, потому что знает, сукин сын, – ждут его здесь! – Государь, – снова подал голос Федор, – а что с Охримом делать? – Как что – пойдем поспрошаем доброго человека, как он дошел до жизни такой. Пойманный Охрим Власьев сидел со связанными руками и ногами на полу в подвале сторожевой избы. Было довольно зябко, и разбойник изрядно продрог. Впрочем, дрожал тать не от холода, а от тревожных предчувствий. Когда распахнулись двери, он крепко зажмурился и принялся читать про себя молитву. Делать это вслух ему мешал кляп. – Ну чего встали, заходите, – сказал я своим спутникам. Отправляясь на допрос, я взял с собой Федьку, Анисима и Никиту Вельяминова, отправив остальных начальных людей к своим полкам. Поразмыслив, я пришел к выводу, что Панин был абсолютно прав, привезя злодея в приказ, а не на съезжую. Не факт, конечно, что в Земском приказе есть сообщники заговорщиков, но, как говорится, береженого Бог бережет, а небреженными из пушек на запад стреляют. – Эй, служивые, – велел я стоящим у дверей стрельцам, – не пускать сюда никого! Надо сказать, что, в отличие от одного из своих предшественников – царя Ивана, прозванного за жестокость Грозным, в пытках я разбирался довольно слабо. Обычно этим занимались специально обученные люди, а мне докладывались только результаты следствия. Но поскольку главные специалисты в этой области человеческих знаний служили в Земском приказе, нужно было обойтись без них. О том, что никто не знает, что делать, первым сообразил Пушкарев. Посмотрев, как мы топчемся и переглядываемся, он криво усмехнулся и взялся разводить огонь в небольшой печи, благо дров и бересты для растопки оказалось в достатке. Веселые языки пламени принялись с треском пожирать поленья, освещая при этом стены причудливыми отблесками. Панин, очевидно, бывавший по долгу службы в подобных местах и в силу этого имевший некоторое представление о процедуре, принялся перебирать цепи, висящие на каком-то странном приспособлении, оказавшемся дыбой. Никита тоже нашел себе дело и, скинув богатый кафтан, принялся с остервенением качать огромный мех, поднимая температуру в печи. Я же не нашел ничего лучшего, как взяться перебирать диковинные инструменты разложенные на стенных полках. Связанный Охрим наблюдал за нашими действиями с нескрываемым ужасом. Не будь его рот заткнут, он, вероятно, уже орал бы благим матом, но пока мог лишь отчаянно вращать глазами. – Анисим, – спросил я Пушкарева, показывая ему довольно причудливо изогнутый железный штырь, – ты не знаешь, зачем эта штука? – Так это… – задумчиво пробормотал стрелец, – ее, видать, раскалить надобно. – Это-то понятно, а зачем? – Должно, в задницу совать! – Что, правда? Никогда бы не подумал! Наши рассуждения произвели на схваченного татя совершенно ошеломляющее впечатление, и он, каким-то невероятным усилием выплюнув свой кляп, жалобно завопил: – Помилуйте, бояре! – Да не ори ты, – отмахнулся от него Пушкарев и, повернувшись к Панину, немного дурашливо посоветовал: – Федор Семенович, ты не тот крюк на цепь надел. Этим за ребра цепляют, а на первый допрос положено за руки! – Бояре, смилуйтесь! – Ну чего ты орешь, – попытался я урезонить Охрима, – не видишь, мы еще не начали. – Господине мой добрый, – завыл подследственный, – почто терзать меня хотите, я и так вам все расскажу! – Брешешь! – авторитетно заявил ему Анисим. – Христом Богом клянусь! Все скажу, как на духу, ничего не потаю! – Ну, тогда рассказывай. – Что рассказывать-то, боярин? – Да все и рассказывай, а начни, пожалуй, с того, откуда на твоем дворе тати убитые взялись. – Это не тати, боярин, это боевые холопы господина Телятевского. – Врешь, поди! Хочешь порядочного человека оклеветать, чтобы самому из воды сухим выйти. – Ей-богу не вру. – Ну пусть так, а отчего они в твоем дворе, а не в каком ином? – Так торговлишку я с Телятевским, какую-никакую веду. Вот его люди дорожку к моему терему и знают. Привезли под утро сих покойничков, а где и кто их побил – Богородицей клянусь, не ведаю! – А каким товаром ты торгуешь, мил-человек? – Так всяким, какой Бог пошлет. – Федя, – обернулся я к Панину, – много ли добра у сего «божьего человека» в закромах? – Да уж немало. Сукна всякие, мягкая рухлядь[46], кожи, ремни, жито, овес, крицы железные… да чего только нет! – Стало быть, ты, пес, краденым торгуешь? – Нет, боярин! Нету на мне вины, знать не знаю, ведать не ведаю… – Анисим, а это что за щипцы? – Так это, наверное, отрывать чтобы… – Что отрывать-то? Пушкарев с кривой усмешкой подошел ко мне и прошептал на ухо предполагаемое назначение инструмента, красноречиво показывая на пах задержанного. – Боярин, – снова заголосил Охрим, сообразив, что дело может кончиться худо, – так если господин Телятевский со своими холопами и поозоровал где, так я-то тут при чем?! Невиноватый я!!! До пыточных инструментов у нас дело так и не дошло. Подследственный, поупиравшись еще немного, рассказал все что знал: где ухоронки с наиболее ценным добром, и где у Телятевского еще есть дворы, купленные на подставных лиц. Единственное, что он не знал – где его господин прячется сейчас. Слыхал лишь, что у какого-то «большого боярина», но у кого – не ведал, «хоть режь». В общем, через некоторое время мы вышли из подвала и без сил опустились на принесенную нам скамью. Анисим, оглядев наши серые лица, громко хмыкнул, дескать, хреновые из нас заплечных дел мастера. Возразить было нечего, палаческие инструменты внушали нам едва ли не большее отвращение, нежели ужас подследственному, и каждый в глубине души был рад, что не пришлось их применить. Никто из нас, разумеется, не был чистоплюем, век не тот на дворе. Но одно дело разговорить пленного во время боевых действий, а другое… хотя кого я обманываю? Нет никакой разницы! Обмякшего и не верившего, что остался целым Охрима утащили в камеру, а в пыточную с деловым видом отправился благообразный старичок с добрыми глазами. Какое-то время он пропадал там, очевидно, наводя порядок и складывая разобранные нами пыточные орудия, а вернувшись, с назидательным видом заявил: – На первый раз все верно сделали, инструмент злодею показали, а пытать не стали. Так и верно, так и положено! – Это кто такой грамотный? – лениво поинтересовался я. – Кат тутошний, – отозвался Никита. – Кат… в смысле тут что, палач есть? – Конечно, все как у людей. – И ты знал? – В своих приказах я всех знаю. Пока я соображал, как бы пообиднее отматерить своего верного окольничего, смекнувший, в чем дело, Анисим согнулся от хохота. Потом к нему присоединился Федька, а за ними, махнув рукой, стал смеяться и я. И только Вельяминов, удивленно посмотрев на нас, с недоумением сказал: – Я думал, ты сам хочешь попробовать… для тайности! Так уж заведено, что день русского царя должен начинаться с церковной службы и ею же и заканчиваться. Увы, я, наверное, не слишком хороший христианин, потому что следовать этому правилу у меня не очень-то получается. Не то чтобы я противился, просто так само выходит. Вот и вчера не вышло: пока все необходимые распоряжения раздал, пока вернулись люди, посланные разыскивать Телятевского, пока я их одного за другим выслушал, потом надо было навестить Кукуй и проститься с беднягой фон Визеном… Приведенное в относительный порядок тело майора находилось в лютеранской кирхе. Возле гроба сидела его жена – бледная худая женщина с заплаканным лицом, и дети, четырнадцатилетняя Эрика и восьмилетний Август. Увидев меня, вдова поднялась и попыталась поклониться, но, как видно, силы ее уже были на исходе, и бедная женщина едва не свалилась на пол. – Не надо вставать, фрау… Берта, – припомнил я ее имя, – вам нужно беречь силы. – Ах, ваше величество так добры к нашей семье… – пролепетала она слабым голосом, – ваш приход – большая честь… – Ваш муж погиб на моей службе, – мягко прервал я ее, – и это самое малое, что я могу для вас сделать. – Мой бедный Михель так гордился тем, что служит вашему величеству… – всхлипнула она. – Боже, как мы теперь будем жить!