– Похоже, здесь пройти нам не удастся, – заявил Владислав, мрачно наблюдавший за перестрелкой. – По крайней мере, сегодня. – Отчего вы так думаете? – всполошился стоящий рядом Казановский. – Разве вы не заметили, что пушки герцога бьют дальше и точнее наших? Не представляю, в чем тут дело, но факт налицо. – Но наши, кажется, больше… – неуверенно возразил пан Адам. – И тяжелее, а потому их куда сложнее передвигать по полю боя. – В пятнадцати верстах отсюда есть брод, – вмешался в их разговор Ходкевич. – Я уже послал туда отряд кавалерии. – Пятнадцать да еще пятнадцать – будет тридцать, – проявил математические способности фаворит королевича. – Глядишь, к вечеру и доберутся. – Не думаю, что Иоганн Альбрехт станет ждать нас, – вздохнул Владислав. – Похоже, что он уже сделал все, что хотел. – Боюсь, что вы правы… Понаблюдав за польскими маневрами в подзорную трубу, я с досадой отставил капризную оптику. Видимость у нее была откровенно неважной. То, что поляки перегруппируются и подтянут артиллерию, было ясно и так. Их пушкари, похоже, знали свое дело не хуже наших, и тяжелые каменные ядра пролетали все ближе к цели. – Отводи людей! – крикнул я Вельяминову. – Нечего их даром терять! – И то верно, – тряхнул он головой и умчался командовать. – Ну куда тебя нечистый поволок?.. – лишь покачал я ему вслед головой. – Посыльных нет, что ли? – Похоже, что сегодняшний день за вами, ваше величество. – Что ты сказал? – обернулся я к Михальскому, не расслышав. – Я говорю, вы добились победы и теперь нужно воспользоваться ее плодами. – Боюсь, друг Корнилий, я свалял немалого дурака. – Почему вы так говорите? – изумился бывший лисовчик. – Потому что я взял с собой лишь кавалерию. Будь со мной моя пехота и пушки, Владислав с Ходкевичем никуда бы не ушли отсюда. А теперь нужно отступать, пока поляки не очухались и не поквитались. – Что прикажете делать с пленными? – И много их? – Примерно пять сотен. – Вот как? Я полагал, их несколько больше. – Слишком ожесточенно сопротивлялись, – пожал плечами Михальский, – стрельцы и драгуны так рассвирепели, что не стали брать пленных. Те немногие, что выжили, взяты рейтарами. – Лучше бы и их вырубили, – пробурчал я, – чтобы не задерживали. – Это просто, – безучастно откликнулся тот. – Да ладно тебе… и без того меня католики редкостным душегубом ославили. Раз уж захватили, погоним к себе. К тому же дел в стране невпроворот. Каналы рыть, шахты копать… пригодятся куда-нибудь. – Угу, – согласился литвин, – трофеи тащить. – И много трофеев? – оживился я. – Одних пушек полтора десятка, но тяжелых только четыре. – Ладно, пойдем посмотрим, что там за пушки, стоит ли связываться. В захваченном лагере между тем царила суета. Ворвавшиеся ратники кинулись было делить трофеи, однако Пушкарев быстро пресек все эти поползновения и велел собирать добро и грузить его на уцелевшие возы. Драгуны сначала немного повозмущались, но повинуясь приказу Панина, притихли и включились в работу. Ну, тут, я думаю, Анисим с Федором договорятся. Потом на привале поделят по числу ратников, как не раз уже бывало. Рейтары, а точнее – холопы служащих в рейтарах и кирасирах дворян, тем временем занимались разоблачением павших в бою шляхтичей, казаков и валахов. Немногих уцелевших согнали в кучу и позволили перевязать друг другу раны. Пленники тоже довольно ценная добыча. Люди знатные и богатые могут заплатить за себя выкуп, а всех прочих вполне можно похолопить. Обычаи войны, ничего тут не поделаешь. Я как раз закончил осматривать трофейные пушки и пришел к выводу, что хоть и не бог весть какие, а все равно в хозяйстве пригодятся, и велел прихватить их с собой. Проезжая мимо рейтар, я обратил внимание, как один из пленных, молодой шляхтич, почти мальчик, пытается отстоять от экспроприации свою шапку. Однако пленивший его ратник, очевидно, решил, что хорошую лисью шапку может, чего доброго, забрать кто-нибудь другой, и недолго думая схватившись за нее одной рукой, другой дал увесистую затрещину. Пленник, как видно, не ожидал такой подлости и упал, оставив свой головной убор в руках захватчика. Но каково же было удивление всех присутствующих, когда он поднялся. По его плечам раскинулись две туго заплетенные косы цвета спелой пшеницы. – Девка!.. – удивленно воскликнул рейтар, продолжая держать ее шапку в руках. – Черт возьми! – вырвалось у едущего рядом со мной телохранителя. – Что, узнал? – усмехнулся я. – Нет, ваше величество, я никогда раньше не видел ее. Неужто это… – Любезная панна Карнковская! – воскликнул я по-польски, подскакав ближе. – Могу я поинтересоваться, что вы здесь делаете? – Вы?! – отшатнулась девушка. – Увы, прекрасная панна, уж не знаю, кого вы рассчитывали здесь увидеть, но это всего лишь я. Но вы не ответили на вопрос. – Я здесь оказалась совершенно случайно, – помялась полячка, – моя лошадь понесла перед самым боем… Я внимательно посмотрел на свою давнюю знакомую. С момента последней встречи девушка сильно переменилась. Тогда она была еще совсем юной девчонкой, а теперь передо мной стояла… такая же девчонка, только чумазая от порохового дыма и, кажется, крови. – Вы ранены? – Нет, не думаю… – Ну, то, что вы, милочка, не думаете, совершенно очевидно. Иначе бы не оказались в подобной ситуации. – Меня освободят! – вспыхнула гордая полячка. – Всенепременно! – хмыкнул я в ответ. – Но, может, пока вас не освободили, вы отправитесь со мной? Панна Агнешка на мгновение задумалась, но тут в разговор вступил пленивший ее рейтар. – Не обижай, государь, своего верного холопа, – насупленно пробурчал он, – моя добыча! – Как зовут? – спросил я у него, нахмурившись. – Савва Протасов, из жильцов[49]. – И сколько же ты хочешь, Савва Протасов, за сию пленницу? Молодой рейтар еще более насупился, потом вздохнул и, набравшись смелости, махнул рукой: – Не продается девка! – Чего так? – изумился я. – Эй, Протасов! – гаркнул на парня подъехавший Вельяминов. – Ты говори, да не заговаривайся! – Прости, господин полковник, и ты, государь, не гневайся, – продолжал тот перечить. – Не хочу продавать! – Эко его разобрало!.. – едва не засмеялся я, глядя на упорствующего рейтара. – Видать, оголодал. Присутствующие дружно заржали над смущающимся молодым человеком, и лишь у Корнилия был такой вид, как будто он целится. – Не смейся, надежа государь, – выпалил покрасневший как рак рейтар, – я, может, женюсь на ней! Это неожиданное признание вызвало еще больший взрыв хохота у собравшихся вокруг, и только Михальский сохранял спокойствие. – Родители-то твои живы еще? – поинтересовался я, отсмеявшись. – Батюшка в ополчении погиб, а матушка жива, слава богу! – Ну вот если матушка твоя благословит сей союз, то приходи, я перечить не стану. А сейчас, ей-богу, прекрасной панне лучше будет под моим покровительством. А теперь говори, сколько хочешь выкупа за нее? – Коли так, государь, то не надо мне выкупа, – обреченно вздохнул парень, потом помялся и нахлобучил пленнице на голову только что отобранную у нее шапку. – Возьми, простынешь еще. – Быть по сему! – решил я. – Панна Карнковская, позвольте представить вам моего телохранителя пана Михальского. С этой минуты он отвечает за вашу безопасность. Эй, болезные, подсадите боярышню в седло, у нас мало времени! Девушка, похоже, была несколько напугана матримониальными планами взявшего ее в плен молодого человека и потому не переча вскочила на подведенную ей кобылку. Я же, глядя на стоящего с потерянным видом парня, вдруг неожиданно для самого себя снял с головы свою шапку и протянул ему: – Держи, заслужил! То что Анисим Пушкарев – человек хозяйственный, в стремянном полку ведали все, а потому никто не удивился его приказу тащить из ляшского лагеря все что только можно унести. Стрельцы, впрочем, ничуть не уступали в этом своему командиру, и споро покидав «нажитое непосильным трудом» имущество в захваченные возы, запрягли в них трофейных лошадей. Ездовых в импровизированный обоз назначили из числа легкораненых. Одним из таких был чернобородый Семен, едва не зарубленный венгерским пехотинцем в утреннем бою. Впрочем, от его алебарды стрелец ловко увернулся и тут же ответным ударом раскроил своим бердышом череп противника. Обливающийся кровью мадьяр упал, а его убийца тут же запнулся о тело убитого и охромел. И вот теперь он сидел на козлах и правил парой лошадок, то и дело морщась от боли в поврежденной ноге.