– Мне не до благородства, – пробурчал я в ответ, – его господин чуть меня не пристрелил. – А отчего вы не пристрелили его? – Заряды кончились, – не стал я распространяться о причинах. – Что же, если вы не разбили ему голову, то спасли жизнь. – Голова что, вот если бы ты его в задницу пырнул, чем бы он на жизнь зарабатывал? – Я смотрю, вашему величеству лучше, – засмеялся Корнилий. – Определенно. Ты, кстати, откуда взялся? – Из Можайска. Вы так неожиданно возглавили атаку поместных, что я не успел ни помешать, ни присоединиться. А увидев, что над кирасирами развевается ваш штандарт, поспешил на помощь. И, слава Создателю, успел вовремя. – Да уж, тут не поспоришь… – Государь! – загалдели вокруг меня рынды, отогнавшие наконец поляков и сообразившие, что охраняемого лица нигде не видно. – Государь, ты не ранен? – Не дождетесь, – усмехнулся я и едва не упал. – Ой, держите меня семеро! Помял-таки, проклятый… Пока мы так дрались, командовавший нашей артиллерией Ван Дейк подтянул пушки и несколькими залпами заставил поляков отойти. Сражение было окончено. Нам достались вражеский лагерь и усеянное трупами поле боя. Вельяминов готовил полки для преследования отступавшего неприятеля, а я занял место в наскоро приготовленных для меня носилках. – Как там Пожарский? – спросил я у Михальского. – Живой, слава богу, – громко, так, чтобы слышали рынды и прежде всего – Петька Пожарский, отозвался он. Затем, оглянувшись, наклонился и тихонько прошептал: – Однако это не все новости. Прибыл гонец из Москвы. – И что там? – поморщился я, ожидая очередную каверзу. Ответ едва не выбил меня из носилок. – Бунт! – Что?! – Бунт, государь. Толком ничего не ясно, ведомо только, что стрельцы и бояре заперлись в кремле, а иные в Иноземной слободе отбиваются. – Кто зачинщик? – Телятевский. – Да что же это за наказание такое: где какая неподобь – так сразу Телятевский! Слушай, Корнилий: что хочешь делай, но этого мерзавца добудь мне! – Может, лучше Владислава? – Да ну его к черту, этого Владислава. Как пришел, так и уйдет, а вот этот треклятый Телятевский мне уже в печенке сидит! Над златоглавой Москвой плыл густой, просто обволакивающий, колокольный звон. В дни праздничные его называли малиновым, но сегодня жителей стольного града он совсем не радовал. Во всех соборах, церквях и монастырях денно и нощно служили литургии об одолении супостата, но привычные молитвословия не приносили успокоения душам верующих. Откуда-то взялось огромное количество юродивых, бродячих монахов и просто кликуш, сулящих разные беды москвичам. Те с тоской вспоминали Смутное разорение и торопливо крестились. Один из юродивых даже кричал, что все беды посланы Господом оттого, что москвичи отказались от крестного целования королевичу Владиславу и выбрали безбожного немца. Случившиеся неподалеку стрельцы недолго думая стали вязать крамольника. Правда, толпящимся вокруг простым людям не больно-то понравилось, что пришлые ратники хотят имать божьего человека, и они встали на его защиту. – Чего творите, окаянные, – кричали они, – как воевать, так вас нету! Стрельцы поначалу смутились, но затем, повинуясь приказу десятника, все же попытались оттеснить местных и схватить юродивого, однако того уже и след простыл. За всем этим с тревогой наблюдали пришедшие в Новодевичий монастырь женщины. Старшая из них – Авдотья Пушкарева, торопливо перекрестилась и с тревогой сказала дочерям: – Гляньте, что делается! И чего я вас послушалась да пошла сюда… В слободской церкви бы и помолились. – Полно тебе, маменька, – возразила Мария, – кругом караулы крепкие – стрельцы да дворяне, никакой татьбы не допустят. – Да что же ты матери перечишь, оглашенная! – возмутилась стрельчиха и повернулась еще к одной участнице похода: – Хоть вы ей скажите, боярышня! Алена Вельяминова, к которой она обращалась, в ответ лишь вздохнула и кротко ответила: – Ничто, поставим свечи к чудотворной иконе и пойдем. Оно и вправду тревожно в городе. Сестра всесильного окольничего, по своему обыкновению, была одета как простая зажиточная горожанка и ничем не выделялась на фоне семейства Пушкаревых. Пожалуй, что Глаша с Марьюшкой были и понаряднее. С отъездом брата на войну присмотр за ней стал не таким строгим, однако помня обещание, данное Никите, одна она больше не ходила. Разве что в церковь. Отстояв службу, женщины собрались было уходить, но тут им путь преградила послушница. – Зовут вас, – тихо, но вместе с тем твердо сказала она, обозначив легкий поклон. – Нас? – удивились девушки и переглянулись со смертельно побледневшей матерью. Делать было нечего, и они последовали за скользившей словно черная тень монастырской служительницей. Та привела их в просторную палату и, еще раз поклонившись, тут же удалилась. Девушки снова встревоженно переглянулись, но тут к ним из ниши вышла монахиня, одетая, в отличие от большинства сестер, богато и даже с некоторым изяществом. Ряса, апостольник и мантия – из тонкого заморского сукна, а наперсный крест блестел золотом. В руках игуменья, а это была она, перебирала ярко-синие четки. Увидев ее, Авдотья страшно побледнела и повалилась в ноги, но та не дала ей пасть ниц и помогла подняться. – Прости меня, матушка… – пролепетала стрельчиха, но та снова прервала ее: – Не за что тебе передо мной виниться, а за прочее Бог простит! Оставив Пушкареву, монахиня подошла к поклонившимся ей девушкам и внимательно их оглядела. – Выросли уж, – бесстрастным голосом промолвила она, – красавицами стали. Женихи есть? Погодите, не говорите. Я сама скажу. Девушки растерялись от такого поворота событий и только хлопали глазами, а таинственная инокиня, пристально взглянув каждой в глаза, продолжила: – Ты, – обратилась она к старшей, – скоро замуж выйдешь. Отдаст тебя Анисим за суженого твоего. Будет у вас все хорошо: семья, дом, дети. – Спасибо, матушка, – поклонилась ей, зардевшись, черноволосая красавица Глаша, но та не стала ее слушать и обратилась к Марьюшке. – Красавицей растешь, – строго, будто осуждая, заявила игуменья, – через то много горести примешь, ибо в красоте женской соблазн диавольский заключен. – Что же, и не любить теперь? – вдруг воскликнула Марьюшка и сама испугалась своей дерзости. – Голосок звонкий, ровно колокольчик, – покачала головой монахиня, и в глазах ее вдруг блеснули слезы, – и язык удержу не знает. Бедная девочка, ты о заморском принце мечтаешь, а того не ведаешь, что и у принцесс хлеб горек бывает. – Отчего так, матушка? – Матушка… – словно со стоном повторила таинственная незнакомка, но, справившись с собой, продолжила: – Оттого, милая, что они слезами своими его поливают. – И что же делать? – Ничего. Своей судьбы никто не минует. Спаситель твой от многих горестей тебя защитить сможет, но и ему не все подвластно. – Что же, и не любить теперь?.. – уже тихо повторила вопрос Машка. – Как же девице не любить, – покачала головой игуменья, – нельзя без этого. Только рано тебе об сем думать. Всему свое время, милая. Договорив, она решительно отвернулась от младшей Пушкаревой и внимательно оглядела Алену. – А мне что скажешь, Ксения Борисовна? – тихо спросила Вельяминова, выдержав ее пронзительный взгляд. – Была когда-то Ксенией, – покривила губы настоятельница Новодевичьего монастыря, – а теперь многогрешная монахиня Ольга перед тобой. Ты мне вот что скажи, боярышня: по себе ли возлюбленного нашла? – Сама сказала, что своей судьбы не минуешь. – Верно, а он тебе разве не говорил, что всякий сам кузнец своей судьбы? – Говорил. А только я для себя иной судьбы не желаю! – А не боишься, что сама в этих стенах окажешься – знаешь ведь, поди, для чего сия обитель поставлена? – Не боюсь! – И если за каждый день с ним придется годом здесь заплатить? – Пусть так, но хоть один день, да мой! – Будь по-твоему, получишь, что хочешь. Только потом не жалуйся. Выйдя из ворот монастыря, женщины двинулись было к ожидавшему их возку, но дорогу им преградила толпа народа, собравшегося вокруг расхристанного ратника без шапки, истошно вопящего: – Измена! – Что случилось-то? – встревоженно спрашивали его собравшиеся. – Побили войско наше под Можайском!.. – выдохнул тот.