– Как? – Немцы изменили! Государь погиб! Войско все наше полегло! – Врешь! – Я сам там был! – продолжал отрывисто выкрикивать ратник. – В полку князя Пронского. Мы по ляхам ударили, а немцы нас не поддержали! Ответом на эти слова была лишь гробовая тишина. Казалось, даже вездесущие воробьи перестали чирикать, узнав о постигшем горожан несчастье. Тем временем к ратнику присоединился давешний юродивый и заорал что было мочи: – Немцы в Кукуе колдовством занимаются! Лизка Лямкина на войско наше порчу навела! Услышав обвинения, толпа покачнулась. Многие горожане и без того косо глядели на сильно разросшуюся в последнее время Иноземную слободу, а уж имя Елизаветы Лямке и вовсе было на слуху. Сказывали, что под ее рукой были все московские ростовщики, благодаря которым она наживала баснословные барыши. Еще ходил слух, что она околдовала самого государя, отчего, собственно, государыня с царевичем и отказывались приезжать из немецкой земли в Москву. Конечно, вслух такое не говорили, потому как на съезжую никому не охота, да разве шило в мешке утаишь? Так что слова юродивого пали на хорошо подготовленную почву. – Бить немцев! – закричали одни. – Пожечь Кукуй, – вторили им другие. – Лизку Лямкину на кол! – надрывались третьи. Женщины тем временем обогнули толпу и добрались наконец до своего возка. Начавший было уже беспокоиться приказчик, взятый вместо кучера, помог им устроиться и взмахнул кнутом. – Но, мертвая! – прикрикнул он на кобылу, и немудреный экипаж тронулся. – Мыслимое ли дело, что в Москве творится, – озабоченно продолжил приказчик, обернувшись к Авдотье, – дал бы бог благополучно до дому добраться. – Уж и не говори, Платон, – согласилась с ним хозяйка. – И чего мы только сюда поехали, в слободе бы в церковь сходили… – Истинная правда, хозяюшка, – закивал головой приказчик. – Надо Лизку предупредить! – вдруг выпалила Машка. – О чем это? – А то сами не слышали, что бунтовщики кричали? Чего доброго, разорят Кукуй, и Лямкиных спалят. – Тебе-то какая печаль? – Да как ты можешь так говорить? – возмутилась девушка. – Я чаю, Ваня не обрадуется, узнав, что с маленькой Мартой несчастье приключилось! – Ты опять государя Ваней зовешь, – разозлилась мать, – да и слышала, поди, что про него толкуют? – А врут они все. Не могли ляхи Ваню побить. Пронского-то, может, и побили, вот они и кричат со страху! – Больно умная стала. – Аленушка, а ты что же молчишь? – Машка с надеждой обернулась к боярышне. – Я тоже так думаю, – ровным голосом ответила та, – все хорошо с государем будет. А Лямкину предупредим: вот вернемся домой, так я сразу холопа туда пошлю. От нас-то до Иноземной слободы всяко ближе, чем от монастыря. – И то верно, – с готовностью поддержала Вельяминову Авдотья и строго посмотрела на младшую дочь. В трактире, принадлежащем чете Лямке, царило затишье. Большинство жителей Кукуя составляли наемные солдаты и офицеры царских полков, многие из которых ушли в поход. Постояльцы разъехались, посетителей было немного, и толстуха Ирма справлялась с ними одна. Впрочем, эти проблемы мало беспокоили хозяйку заведения. Уже очень давно главным источником прибыли для нее были деньги, которые она давала в рост. Среди ее клиентов случались купцы, которым не хватало оборотного капитала, дворяне, не имевшие средств на покупку воинского снаряжения, и множество другого народа, нуждавшегося в звонкой монете. Обычно ее клиенты старались вовремя расплатиться со своим заимодавцем, что неудивительно, помня о покровительстве, оказываемом ей государем. Но с тех пор как он ушел в новый поход, денежный ручеек стал слабеть. К тому же как раз сегодня миновала неделя, как истекал срок погашения кредита, выданного одному весьма знатному боярину, и госпожа Элизабет Лямке начала не на шутку беспокоиться. Поэтому, убедившись с утра в отсутствии срочных дел, она приказала закладывать карету. Надо сказать, что экипаж, принадлежащий Лизхен, служил источником зависти многих представителей имущего класса столицы. Выписан он был из Бремена для торжественной встречи государыни, которая так и не состоялась. Иван Федорович тогда сильно разозлился и в сердцах подарил карету своей любовнице. Правда, ездила она в ней нечасто, но на сей раз повод казался весьма достойным. Принарядившись, женщина придирчиво посмотрела на себя в зеркало. Оно было невелико, и держащей его Ирме пришлось обходить хозяйку с разных сторон, чтобы она могла полюбоваться своим отражением. Наконец фрау Лямке осталась довольной увиденным и кивком поблагодарила служанку. – Сегодня ваша милость выглядит особенно хорошо, – попыталась подольститься к ней толстуха, – жаль, вас не видит наш добрый кайзер! Упоминание об Иоганне Альбрехте не доставило Лизхен удовольствия, и она с досадой посмотрела на служанку, стараясь по-быстрому придумать какую-нибудь грязную и неприятную работу для нее. – Мамочка, ты куда? – отвлекла ее внимание от мстительных мыслей дочь. – Мне нужно отлучиться по делам, дитя мое. – Фрау Лямке постаралась сказать это как можно мягче, но у нее плохо получилось. – Можно мне с тобой? – неожиданно спросила Марта. Вопрос девочки сбил ее с толку. Дело в том, что Лизхен недолюбливала дочь, хотя и старалась всячески это скрывать. Когда она забеременела, ей страстно хотелось родить герцогу-страннику сына, чтобы привязать его к себе. Увы, но родилась девочка, которую он к тому же велел против ее воли наречь Мартой. Юная маркитантка не знала, что это имя для него значит, а все непонятное ее злило. Но хуже всего то, что несносное дитя с самого рождения проявляло совершенно неуместное упрямство. Стоило государю взять маленькую Марту на руки, как она тут же начинала надрывно плакать, заставляя его вернуть ребенка матери или Фридриху. В общем, госпожа Лямке была уверена, что именно поведение дочери послужило причиной охлаждения их отношений, и хотя девочка всячески тянулась к матери, та ее частенько, причем совершенно непроизвольно, отталкивала. – Не стоит брать девочку в эту поездку, – пробурчал Курт, пришедший сказать, что экипаж готов. – Кажется, я не спрашивала вашего мнения! – неожиданно резко ответила ему Лизхен, обычно не грубившая мужу. – Хорошо, дитя мое, если вы обещаете вести себя пристойно, я возьму вас. Маленькая Марта захлопала в ладоши от радости и, скача на одной ножке, бросилась обнимать мать, а та, досадуя на себя, что согласилась из-за минутного раздражения, строго сдвинула брови. Старый Фриц, увидев, что Лизхен берет с собой в поездку дочь, ни слова не говоря, пристегнул к поясу шпагу и, прихватив с собой пистолет, устроился на козлах. Курт, поглядев на это, только хмыкнул в ответ и принялся помогать жене и Марте садиться в карету. Затем тоже вооружился и сел рядом со стариком. – Ты думаешь, это понадобится? – буркнул он, берясь за вожжи. – Кто знает, – пожал тот плечами, – лучше истекать потом, чем кровью. Щелкнул кнут, и карета, увлекаемая парой крепких лошадок, тронулась со двора. Толстуха Ирма помахала рукой хозяевам и, не успев их проводить, бросилась запирать трактир, благословляя про себя хозяйку, взявшую с собой дочь и освободившую таким образом служанку. Соседский конюх давно кидал в ее сторону масленые взоры, и служанка не собиралась упускать удобный момент. Стражники, охранявшие ворота, без проволочек выпустили экипаж госпожи Лямке, и скоро его колеса загремели по бревенчатым мостовым Москвы. Кареты, тем более такие, редко встречались в столице. Даже самые знатные бояре передвигались по ее улицам верхом в сопровождении конной челяди. Поэтому всякому встречному-поперечному было ясно, кто именно едет. Одни просто сторонились, некоторые глухо бранились, но большинство просто провожали экипаж недобрыми взглядами и шли дальше по своим делам. Остановились они перед двором князя Лыкова, и спрыгнувший с козел Курт постучал в ворота рукоятью кнута. Выглянувшему холопу было заявлено, что госпожа Лямке желает видеть боярина. Тот чуть помялся и бросился докладывать хозяину о нежданном визите. Для Бориса Михайловича визит фрау Лямке оказался полной неожиданностью. Дело в том, что у него были гости, которых он предпочел бы никому не показывать, а двор полон вооруженными людьми. Однако царская фаворитка – не тот человек, перед которым можно просто закрыть ворота, и боярину волей-неволей пришлось идти ее встречать. – Гутен морген, ваше сиятельство, – проворковала Лизхен, обворожительно улыбаясь, – рада видеть вас в добром здравии. – И тебе здоровья, госпожа Лямкина, – пробурчал в ответ Лыков. – Не правда ли, любезный князь, погода нынче стоит великолепная! – Грех жаловаться, Лизавета Федоровна, дает Господь погожих денечков. – Как здоровье светлейшей княгини? – Премного благодарны за участие, а Анастасия Никитична в добром здравии. Борис Михайлович еще некоторое время обменивался любезностями с фрау Лямке, пока она наконец не перешла к делу: – Любезный князь, мне, право же, очень неловко беспокоить вас по такому пустяку, но я с прискорбием вынуждена напомнить вашей милости, что срок выплат истек… – Да помню я, Лизавета Федоровна, и переживаю безмерно, что таковая оказия случилась, только и ты меня пойми. Пора-то военная, поиздержался я, ратных людей снаряжая. Уж не взыщи, а только я сам к тебе собирался – отсрочки просить. – О, прекрасно понимаю вас, князь, и со своей стороны готова на любую отсрочку, чтобы только быть полезной такому важному господину, как ваше сиятельство. Однако хочу заметить, что деньги, одолженные вашей милости, принадлежат не только мне… – Ничего, подождут твои немцы. – Вы, несомненно, правы, князь… точнее, были бы правы, если бы эти средства действительно принадлежали жителям Кукуя. Увы, но боюсь, что вы ошибаетесь в этом вопросе, и я, как бы мне это ни было неприятно, должна повторить нижайшую просьбу о погашении кредита. Поскольку особы, являющиеся собственниками этих средств, совершенно не отличаются терпением. – Это какие же такие особы? – хмыкнул боярин. – Увы, мой господин, не все имена прилично называть вслух, особенно в таком низменном деле как ростовщичество. Однако неужели вы и впрямь думаете, что скромная трактирщица могла одолжить такую сумму из своих средств? Наш добрый кайзер скоро вернется, и вряд ли ему будет приятно узнать о случившемся между нами недоразумении. – Оно так, – не стал перечить Лыков, – да только когда еще он вернется-то? Глядишь, к тому времени я денег и раздобуду. Из вотчин моих вести вполне благоприятные, овсы вот уродились на славу… – Недобрые вести с войны? – спросила Лизхен, поняв, куда клонит князь. – Недобрые, – подтвердил Борис Михайлович, – прибыли ратники из-под Можайска, сказывают – побили нас там. – Сильно побили? – Да пес их разберет! Одни сказывают, что совсем погибель царскому войску пришла, другие и вовсе молчат да Богу молятся… – До Можайска всего сто верст, – задумчиво заметила маркитантка, – если бы поражение было столь велико, это было бы уже известно… – Да и так известно, просто до вашей слободы не дошло еще. Конечно, про то, что все войско погибло, князь Пронский врет. Не может такого быть! Однако урон, видать, понесли немалый. – Князь Петр Пронский? – Ага, он самый. А что, он тебе и… той персоне многозначительной – тоже задолжать успел? – Нет, ваше сиятельство, с князем Пронским мне вести дела не доводилось. – Ну и славно, а то ненадежный он человек. – Благодарю за совет. – Не за что, Лизавета Федоровна! И это… ты бы, голубушка, сидела бы пока в Кукуе… народишко в последнее время какой-то злой в Москве, далеко ли до греха. Уж мы в думе велели стрелецкому голове Максимову караулы перед вашей слободой усилить. Там безопасно будет. – Вы думаете, может дойти до… – Береженого Бог бережет, госпожа Лямкина.