От щемящей жалости к матери не осталось ни следа. Наоборот, накатило внезапное раздражение. Но на пороге она оглянулась и произнесла почти трезвым голосом: – Мне так жаль, что ты далеко! Мне бы очень хотелось, чтобы ты жил здесь. «Хоть кому-то этого хочется», – усмехнулся он. На самом деле все не так плохо складывалось в его жизни. В пансионе оказались сплошь родственные души – дети, которые в собственной семье чувствовали себя ненужными. По большей части эдакие отщепенцы, от кого открестились-откупились деловые и сверхзанятые родители. Лишь у единиц – непреодолимые обстоятельства. Большинство же… Конечно, в такую среду влился он запросто. Сразу стал своим. И уж ему, строго говоря, жаловаться грех: любили его и одноклассники, и учителя, и воспитатели, и девочки. И он любил девочек, но не сердцем. Ну а сердце… Оно будто превратилось в механизм с определенной функцией: качать кровь и ничего более. Затем вуз. Поступил в Балтийский федеральный университет имени Иммануила Канта. Учился не просто хорошо, а блестяще, и брал отнюдь не прилежанием, как, впрочем, и раньше. Учителя прежде и преподаватели сейчас очень изумлялись: как можно при такой разболтанности так учиться? А причина в том, что природа наградила его не только тонким слухом, но и уникальной слуховой памятью. Потому-то он мог влегкую воспроизвести любую мелодию. Запоминать же массивы научной информации, даже не сильно напрягаясь на лекциях, оказалось ничуть не сложнее. Как итог – зачетка с одними «отлично». Ее Максим прихватил с собой, показать матери хотел. Но не довелось, не до того было. К полуночи возня, шумы стихли. Только из другого крыла раздавался отцовский храп. Максим спустился на кухню. На поминках он едва поел, потом вливал в себя виски практически в пустой желудок. Он распахнул дверцы холодильника, придирчиво оглядел аккуратно расставленные контейнеры, бутылочки и свертки. Хорошо все-таки, что Вера, надо или не надо, всегда готовит много на всякий случай. Выбрал себе плошку с оливье и котлетку. Съел стоя, не подогревая, просто чтоб в животе не тянуло. Затем вернулся к себе. В коридоре вдруг замешкался и неожиданно для себя вошел в комнату напротив. В ее комнату. Там все выглядело точно так же, как в последний день. Только видно, что некоторое время здесь никто не появлялся. Ничего конкретного – просто ощущение, какие-то неуловимые признаки, которые умом не понять, а сердцем чуешь. Максим прошел к шкафу, раздвинул дверцы. На штанге полно пустых плечиков, но многое еще висело. Платья, блузки… Видимо, она просто не стала все брать. А может, ушла не навсегда? Затем повернулся к креслу. Здесь она сидела тогда, когда он пытался ее запугать. Когда это было? Позапрошлой осенью… В сентябре… Читала она, кажется, новеллы Стефана Цвейга. Да, точно. За окном было уже темно, и он до сих пор помнил, как отражались в стеклах их силуэты и желтые пятна светильников. Теперь кресло пустовало, и от этого веяло невыносимой грустью. А вот стол ее… Идеальный порядок, даже не скажешь, что за ним сидел и что-то делал живой человек. С виду – словно экспонат мебельного салона. Только без ценника. А вот окно… Даже пустое, оно для него дышало жизнью. Здесь он ее прижимал к себе, здесь целовал, здесь она трепетала в его объятиях и отвечала на поцелуи… Внутри все заныло, и Максим отвернулся. А вот ее кровать. Почти такая же, как в его комнате, только покрывало другое, бежевое, под цвет обоев. Он присел, затем откинулся на спину, заложив руки за голову. «Вот так она лежала. Может, даже всего месяц назад». Он сомкнул веки, пытаясь вдруг представить, что было бы, случись все иначе. Если б не был он таким идиотом… Если б выслушал ее, если б поверил… Вспомнил поцелуй их. Не тот, что случился у окна в последний день. Потому что то было похоже на срыв, на безрассудство, на всплеск отчаяния, во всяком случае с его стороны. Нет, другой поцелуй. Там, в коридоре. У ее двери. Когда они будто оказались на всем свете совсем одни, по-настоящему одни. И это не пугало. Наоборот. Это дарило пьянящее чувство свободы и близости и не давало противиться вспыхнувшему притяжению. Сколько раз он целовал чьи-то губы – не счесть. Но тот момент въелся в память, причем не просто, потому что было, а всеми ощущениями. До сих пор, спустя почти два года, он помнил чувственный изгиб ее губ, их податливую мягкость, тягучую истому внутри, головокружение… И она отвечала, между прочим. Отвечала на его поцелуй и тогда, в коридоре, и потом, у окна. А еще выкрикнула в запале, что для нее имеет значение, с кем он… Глупо, конечно, прикидывать, что было бы, если б не Артемовы козни и не его глупость, ибо история не знает сослагательного наклонения. Но воображение-то знает! И использует вовсю. И снова эта мягкость губ, дурманящая голову, захватила все мысли, а потом… Потом уж он представлял себе то, чего не было в помине, но могло бы быть. И было бы наверняка… Как уснул, Максим сам не заметил, но спалось сладко. Хорошо, подумал утром, что никто не просек, где он сегодня ночь коротал. За завтраком мать с отцом едва ли парой фраз перекинулись. Артем к столу вообще не спустился. Передал, что крепко занемог. Отец фыркнул, обвиняюще взглянул на мать: – Уж понятно, с чего он занемог. С сыном же твоим ушел… Как еще жив остался?… Мать расстроенно потупилась. Максим же хмыкнул в ответ: – Ну конечно. Все я, везде я, как всегда. И натрепать Алене про тебя тоже я его надоумил, да? У отца тотчас вытянулось лицо. Он бросил на Максима быстрый, колючий взгляд, но ни слова больше не произнес. Уже потом, после завтрака, мать упрекнула: – Зря ты его дразнишь. Для него эта Алена как красная тряпка. Лучше, наоборот, молчать… – Угу, ты вон всю жизнь молчишь, – раздраженно оборвал ее Максим. – А потом плачешь, что он тебя может из дома выставить. – Это жестоко, – оскорбилась Жанна Валерьевна. Максим поморщился. Вот в этом вся мать и есть. Сколько себя помнил, она вечно на что-то жаловалась, плакала по любому поводу, ныла, раскисала. А попробуешь ее взбодрить, совет дашь дельный, призовешь взять себя в руки и что-то сделать, а не просто страдать, так она сразу обижалась. Ей, сетовала она, нужны слова утешения, сочувствие, сопереживание, а не сухое руководство к действию. Максим этого и раньше не понимал, а сейчас – тем более. Какой толк – вместе ныть и охать? – И ты зря напомнил, что это Артем ей проговорился. У меня ведь только на него вся надежда. Раньше я хоть уверена была, что из-за Артема Дима не станет разводиться. А теперь даже не знаю. Он так на него разозлился! Аж примчался к нам в поселок. Так орал на бедного, полночи орал, как будто он… Ну не знаю… Что-то очень ужасное совершил. Такие слова страшные выкрикивал, такие угрозы!.. Не посчитался даже с тем, что у папы инсульт. А теперь он с ним не разговаривает. Делает вид, что не замечает собственного сына! И плевать ему, что мальчику сейчас тяжело. Ты бы, Максим, поговорил с братом, поддержал как-нибудь? – Обязательно поговорю, – пообещал он. Мать вроде немного успокоилась, не обратив внимание на его тон, на выражение лица. – Я надеюсь сейчас, что Дима перекипит и отойдет. Простит Тему. Сын же. Как не простить? * * * Разговор с младшим братом Максим решил отложить на потом, а пока… Пока у него предстояло дело поважнее. Он долго решался, прикидывал: стоит или не стоит? Даже сам удивился собственной неуверенности, обычно совсем ему несвойственной. Если бы он всего лишь хотел увидеть Алену еще раз, не мельком и издали, а по-человечески, то, вполне возможно, он как-то переборол бы в себе это желание, понимая, что такая встреча ни к чему хорошему не приведет. Только душу себе растравит. Ведь скоро ему возвращаться в Калининград. А он до сих пор живо помнил, как изнывал от тоски первые полгода, с каким трудом выкарабкивался из тяжелой хандры. И повторения всего этого уж точно не хотелось. Но теперь, когда узнал правду, захотелось… Даже не то что захотелось, возникла острая потребность поговорить с ней, объясниться, попросить прощения, пусть и запоздало. Ведь как бы ни мучился он тогда, ей-то во сто крат было хуже. После того поцелуя в коридоре он заверил ее, что теперь все будет иначе, что в классе ее никто обидеть не посмеет. А на самом деле… Максим еле слышно коротко простонал, будто у него болят зубы. Нет, извиниться перед ней необходимо. Потому что теперь вина, которая и так-то его точила порядком, буквально разъедала нутро. Ни о чем другом он даже думать не мог. Уединившись в своей комнате, Максим набрал ее номер, который весь прошлый год порывался удалить, да, к счастью, так и не смог, рука не поднялась. Слушая, как тянутся гудки один за другим, он гадал, как она отреагирует на его предложение встретиться. Вдруг пошлет? Всяко может быть. И повод у нее есть на него злиться. Еще какой повод. «Но она же добрая, – подбадривал сам себя. И тут же спорил: – Но от отца же она ушла, не простила». И почему так долго трубку не берет? Этот номер его она не знает, сим-карту он купил в «Евросети» в день прилета и пока нигде не засветил. Так что намеренно игнорировать не может. Наконец она ответила. – Да? – Голос был запыхавшийся, будто бежала. – Слушаю вас. – Привет, – поздоровался Максим. На том конце повисла напряженная пауза. Это напряжение он ощущал даже вот так, на расстоянии. Ощущал, хоть и не видел ее, лишь слышал ее дыхание. Она молчала, и ему почему-то не хотелось первым прервать эту затянувшуюся паузу. Спасибо, хоть звонок не сбросила. – Привет, – наконец тихо произнесла Алена. Говорить по телефону все, что задумал сказать, Максим не хотел. Убеждал себя, что будет настаивать на встрече, для того чтобы реакцию ее понять, прочесть по глазам, простила она его или нет. И малодушно скрывал от самого себя, что прежде всего очень хочется просто ее увидеть. Хочется так, что сердце трепещет от одной мысли. – Давай встретимся? – предложил в лоб. – Зачем? – сухо спросила она. Энтузиазма – ноль. Этот сухой тон и явное нежелание кольнули очень больно. Так долго обижается? Не простила? Или попросту он ей больше не интересен? Даже не скажешь сразу, какой вариант хуже. Наверное, последний. – Мне нужно с тобой поговорить, – уязвленный, он говорил напористее и без особого трепета. – О чем? – Все тот же сухой тон, превращающий и без того немалое расстояние между ними практически в пропасть. – Ты сильно чем-то занята? – начал он раздражаться. – Я не прошу тебя убить на меня целый день. Мне нужно просто сказать тебе кое-что важное. Действительно нужно, и это не телефонный разговор. – Хорошо, – уступила она, но все равно с явной неохотой. «Неинтересен», – вдруг понял он. И эта догадка неожиданно причинила боль, хотя, спрашивается, чему удивляться? Времени прошло немало. Он вон и сам давно с другой. Было бы глупо думать, что она до сих пор им увлечена. Особенно после всего, что произошло. А все равно больно. – Сегодня можешь? – Могу, только позже, часа через три. – Не вопрос. Может, в кафе посидим? – Нет, – как-то слишком поспешно и нервно отринула она эту идею. Помешкав, предложила: – Давай лучше в сквере встретимся. В сквере так в сквере, хотя столик на двоих для такого разговора подошел бы лучше. Но хоть так. Максим тревожился, что она вовсе не захочет с ним встречаться. * * *