Только молчит она, и я молчу. В кафе молчим, на улице молчим. Смотрим иногда в глаза и опять идем куда-то. Под вечер домой привела. Не просился, не торопил. Два года - это не пару дней. За два года люди меняются, жизнь меняется. Это я все это время жил ею, затормозив в нашем прошлом, а она вперед шла. Уже без меня. Ей принять надо или не принять. Если бы прогнала, я бы понял. Ушел. Пришел бы еще и еще. Завтра, послезавтра. Не торопил бы её. Но она сама домой позвала. Точнее такси вызвала и адрес назвала. Руку мою так и не выпустила. Потом я понял, почему так долго гуляли, чтоб дети спали уже. Чтоб мать меня пока не видела, чтоб вопросов избежать лишних. Ненужных нам сейчас. Оксана меня в спальню к детям проводила, а сама ушла к себе. Оставила меня с ними. Как в воду кинула со связанными руками. Плыви теперь, как хочешь. Разгребай все дерьмо, что наворотил. Я тогда думал, что голос потерял. Смотрел на них, и в горле драло, как после долгого крика. К каждой кровати подошел. Трогал волосы. К запаху принюхивался и глаза закрывал. Выросли, изменились. Взрослые такие. Словно меня не два года не было, а жизнь целую. Да и в возрасте таком каждый день - целая жизнь. Пару дней пропустил, а ребенок другим становится. Руся на себя не похожа, оставил почти младенцем, а сейчас уже принцесса взрослая. Локон ее на палец наматываю, а самому реветь, как бабе, хочется. Нет не стыдно. Реветь не стыдно. Стыдно, что отказался. Стыдно, что мысль допустил жить без них. А сейчас только разбудить боюсь. Я сам еще не готов к этому. К малышу подошел. Долго смотрел. Знакомился. Внутри черте что творилось. Разрывалось там все. На части. На ошметки. Прижать к себе хочется и разбудить нельзя, и страшно мне, что проснутся и шарахнутся, как от чужого. Не примут обратно. Это мы, взрослые, через себя переступить можем, а дети слишком честные, чтобы играть те эмоции, которых нет. Они многое не прощают и никогда этого не скрывают. Я ладошку сына погладил, а он мой палец сжал крепко и не отпускает. Шорох позади раздался, и я резко обернулся. Ваню увидел. Он смотрит глазами огромными. Я палец к губам приложил. А он стоит и просто смотрит. И нет в его глазах злости или обиды. Радость там безумная. Настоящая. Обнял его, по волосам потрепал, а он цепляется судорожно и тоже молчит. Счастье, оно, оказывается, молчаливое, тихое. Это горе кричит и рыдает, а счастье оно тишину любит. Чем меньше слов, тем оно полнее, объемнее. За руку взял, в его комнату увел. Казалось вечность целая прошла с того момента, как последний раз видел. Там, на проклятом складе. Сейчас сердце щемило от того, что все позади, все забыто. Только у меня скачок временной из того ужаса вот в эту комнату, а для них время прошло, затянулось. Я перед Ваней на корточки присел в глаза ему смотрю и понимаю, что нет здесь пятен никаких. Не было никогда. Меня ждали. Все они. И он ждал. Глаза блестят, хоть и сонные. Смотрит и улыбается. - Большой какой стал. Чего не спишь? - Мама знала, что ты приедешь. Она нам это всегда говорила. – шепчет очень тихо, серьезно. Я сам не знал, а она знала. И я верил ему. Знала, конечно. Чувствовала. Она меня больше меня самого чувствует. И словам моим не верила и молчанию. Просто не отпустила. И держать для этого не обязательно. Не отпускать можно на том уровне, который неосязаем. - В кровать иди. Утром поговорим. Давай. Поздно уже очень. - А ты тут с нами останешься? - Останусь. Я теперь от вас никуда. - Обещаешь? - Клянусь. Он еще какое-то время смотрел на меня, а потом все же нырнул под одеяло, а я снова во вторую детскую вернулся. Не знаю, сколько там стоял. Разглядывал их. Ни о чем не думал. Просто смотрел. Наслаждался. Впитывал в себя. С утра будет сложнее. С утра говорить придется. И казалось мне, что с дочерью сложнее будет, чем с Ваней. Тот уже многое понимает, а она у меня эмоциональная. Вся в меня…. А, может, не подпустит к себе. Ничего. Мы справимся. Вся жизнь теперь впереди. *** К Оксане зашел и дверь тихонько закрыл. Она у окна стоит, спиной ко мне. Напряженная. Натянутая, как струна. Вот и настал тот момент, когда все взорвется. Я это взрыв уже кожей ощущал. И после него либо земля выжженная и пеплом посыпанная, либо новая вселенная. Я сейчас был готов новую вселенную выстроить даже на пепле. Отступать не собирался. Доотступался уже. Подошел сзади, руки на плечи ей положил, повела ими, сбрасывая, а я сильнее сжал. Вырвалась, обернулась ко мне и разрыдалась. Я в объятия ловлю, а она отбивается, бьет по груди, мечется, хрипло всхлипывает. Я целую насильно, а она то обнимает, то толкает снова. Сильно толкает, и в глазах одна боль. Пока не сломал, прижимая к себе, жадно целуя, срываясь уже в другую бездну голода дикого. За волосы к себе тяну, и она мои рвет, царапает кожу, не целует, а кусает за губы. Исступленно, яростно. - Где ты был? Где? И оба знаем где…Но ведь она не то имеет ввиду. - С тобой. Здесь. Мысленно и каждую секунду. - Врешь! Ненавижу! Не было тебя! Ненавижу! Ненавижу тебя! - Знаю. Ненавидишь! А сам одежду с нее сдираю, как сумасшедший. Рву с треском. И даже не секса хочу. Ее хочу. Всю. Кожа к коже. Под кожу. Выбить вот это отчаяние, истерику, панику, злость. Все это чтоб потерялось в хаосе голода. Рвать на части физически, чтоб внутри не так больно было, чтоб извивалась подо мной и плакала от наслаждения, а не потому что невыносимо видеть меня, не потому что так истосковалась, что это больше похоже на ненависть, чем на любовь. Вошел в нее рывком, опрокинув поперек кровати навзничь, и взвыли оба, задыхаясь. Поняла по взгляду моему, что обезумел, трясет всего от напряжения, точка невозврата пройдена от одного толчка в ее тело, и уже гладит по волосам, целует лихорадочно, шепчет хрипло. - Давай… я потом…позже. Догадалась, что голодный. Не с курорта к ней приехал. И да. Она потом. Сейчас физически не смог. Слишком долго ничего не было. Больной этим расставанием, дикий от страха, что потерял и не простит, не примет обратно, не захочет. Содрогаюсь кончая, кусая ее шею, сжимая судорожно за бедра, слышу, как плачет и ненавижу себя самого за то, что смог отпустить. Точнее не смог, а попытался. Да, она потом…да, так что исцарапала, взмокли оба. Сам не знаю где брал. Везде, кажется. На полу, в ванной, на кровати, на подоконнике. Насытиться не мог. Трясло всего. Без нежности и ласки. Вдирался в нее и хрипел под ее слезы. Рот ладонью накрывал, чтоб дом не перебудила и осатанело трахал, любил, имел, ласкал и снова трахал. За все эти долбаные два года. Чтоб знала, как хочу её, как скучал по ней, по нам, как с ума сходил. Уснули только под утро. Она на мне. Вот так правильно. Вот как и должно быть. Дышит все еще тяжело, волосы влажные, и я мокрый. Сил нет ни в душ, никуда. Нас не трогали. Казалось, весь дом притих. Даже не знаю, когда детей развезли в школу и садик. Первым проснулся и теперь мог спокойно смотреть на нее. Именно спокойно. Не так, как вчера и ночью – словно чокнутый псих. Не изменилась совсем. Только похудела. Волосы ее все так же яблочным шампунем пахнут, и кожа на ощупь бархатная. - Ксана моя…- тихо, беззвучно, а у нее в ответ ресницы дрогнули. - Твоя, - так же тихо и сильнее прижалась щекой к груди. С детьми все намного тяжелее оказалось. Руся за мать пряталась, а малыш заплакал у меня на руках. Оксана потом успокаивала, что им время надо. Я и сам понимал, что все не так просто дается. За самые, казалось бы, банальные вещи, всегда нужно бороться. И я боролся, как умел. За первую улыбку дочери, за ее доверие, за то, чтоб папой назвала и на руки пошла, за то чтоб не смотрела, как на чужого, а щеки гладила и говорила, какой я колючий. Как раньше. Никита привык намного быстрее. Уже улыбался мне беззубым ртом. Радовался, когда видел. - Она меня боится? После очередной истерики дочери и взгляда, как у загнанного зверька. - Нет. Она просто еще не привыкла, Руслан. Не переживай. Может, по утрам будешь ее в садик возить? Пообщаетесь по дороге. И каждое утро одно и тоже. Оксана, закусив губу, наблюдает за нами, а я улыбаюсь ей, пытаясь завязать Русе хвост. В очередной ****цатый раз. Она не вмешивается, не помогает, а я матерюсь про себя и пальцы в тонких волосиках путаются. Дочь вырывается и к матери бежит, а меня от отчаяния раздирает на части. Потом перестал думать об этом. Пусть не папа, пусть Руслан. Лишь бы не пугалась и не жалась к матери, когда руки к ней протягиваю. У нас время есть. Много времени. Мы никуда не торопимся. Все чего так сильно желаешь, случается неожиданно. И совсем не так, как ждешь или хочешь. Я с ней времени старался больше проводить. В парк возил, гулял. А она даже за руку не возьмет, демонстративно в карманы прячет. - Она отвыкла немного, - успокаивала Оксана, пока я смотрел, как дочь на карусели катается и матери рукой машет. – дай ей время. Руся - не самый общительный ребенок. Сложная она. Да, у нее после того случая часто приступы паники бывали и кошмары по ночам мучили. Она кричит там, а я уши руками зажимаю и ненавижу себя лютой ненавистью. Оксана успокаивает, убаюкивает. Я голоса их слышу, а сам курю в форточку и чувствую себя последним дерьмом. - Я знаю. Она особенная у нас. Оксана целует меня в висок. Тоже переживает и меня, видимо, жалеет. - Вся в тебя. Ты мороженого купи нам, а я тут постою, Никиту покачаю, ему спать уже пора. Она любит пломбир в шоколаде с орехами. Да, нужно время. Не все так легко. Правда, полгода прошло, как я вернулся и каждый день почти с ней, а ничего не меняется. Не подпускает к себе. И я уже не знаю, как и когда все изменится. По ночам у ее кровати стою. Вспоминаю. Как выносил со склада и понимаю, что сам виноват. Не заслужил я папой называться. Обратно с мороженым иду и вдруг слышу, как плачет, навзрыд. Я мороженое уронил и к ним. Оксана ее по голове гладит, что-то говорит тихо, а она меня увидела, вырвалась и несется навстречу, рыдает и кричит: - Папа! На корточки присел, к себе рывком прижал. Глажу ее, и в горле дерет. А она повторяет и повторяет это слово, а меня трясет, как в лихорадке. - Я думала, ты ушел. Я так испугалась. Глажу ее по щекам, вытирая слезы, и все еще трясет. Хочется, чтоб повторила. Сказала еще раз. А она взгляд на мои руки опустила, а потом снова в глаза посмотрела. - Я мороженное твое уронил. - Ты не уйдешь больше? – и рывком за шею обняла. - Не уйду. - Никогда-никогда? - Никогда-никогда. - Тогда пошли вместе мороженое покупать. Я не люблю пломбир в шоколаде. Я крем-брюле люблю. *** И да, мы с Оксаной поженились. Тихо расписались. Без гостей и свидетелей. Она особо не хотела, а я решил, что не дело ей фамилию бывшего мужа носить и глаза мне ею мозолить. Царева она. Самая настоящая. Моя женщина. И пусть об этом стоит штамп в паспорте. Люблю метить, то, что принадлежит мне. Мог бы и ее б штампами пометил, а так метил поцелуями, укусами и синяками, чтоб каждое утро помнила, чья. Не заглядывая в паспорт. ГЛАВА 1 Кто поверит, я и сам не верю -