Мастер сделал паузу, переводя дух. Он слыл затворником и не привык так много и образно говорить. Комбинезон на вешалке взирал на Илиона пустыми бельмами стекол. — Такие трубковыверты держат давление хорошо, но только пока все цело. Запас прочности большой, однако если что-то пошло не так, то … сливай воду. Конструкция ослаблена, заклеим в одном месте, давление и пар быстро пробьют в другом. Так что теперь, пока на верфь не вернемся, будут постоянные утечки. По мелочи, но частые, как бы не по нескольку раз в сутки… Плюс к тому у нас травит уплотнение кассет парогенераторов. Сумели локализовать, уменьшили эффективное сечение течи обжатием, но устранить полностью пока не получается. Есть часов восемь-десять до насыщения фильтров и пока не прижало — надо сбрасывать давление с паропровода и быстро разбирать. — Это еще хорошо, что не стали связываться с жидкометаллическим теплоносителем… Были ведь планы на свинец-висмутовый реактор… Сколько там? — Крамневский кивком указал в сторону реакторного зала. — Семьдесят рентген в час, — по-деловому отозвался мастер. — Много… Что рекомендуешь? — Всплывать, глушить атомную печку, продувать реакторный отсек, после снижения давления — экстренный ремонт. Возможно, придется глушить часть кассет, но это терпимо. Думаю, двух часов нам хватит, далее экстренно же снова вводить реактор и на глубину. Дальше, конечно, придется все время подклеивать трубы на ходу, но о перспективах смогу сказать только когда загляну в парогенераторы. — Что-нибудь иное есть? — коротко уточнил Илион. — Всплывать нам немного не с руки. — Тогда… — мастер на мгновение замялся. — Метод «Наутилуса». Открыть переборки, снизить уровень загрязнения в реакторном за счет того, что умеренно загадим весь «Пионер». Кроме радиоразведки, у них дополнительная экранировка, но ни к ним, ни от них, полная изоляция отсека. Организовать посменные аварийные команды по паре человек и чинить протечки без массированной продувки. Всплывать не понадобится, воздух сэкономим. Но это все равно, что заливать пожар бензином. Людям надо где-то отдыхать, оказывать первую помощь в случае чего, радиация по ране — гарантированная язва. До конца похода всем носить легкую защиту, даже в гальюн. И аппаратура очень плохо реагирует на такие фокусы. Будет вал ложных срабатываний автоматики и прочий букет. Крамневский машинально потер шею, соображая. «Метод Наутилуса» применялся лишь однажды, в ситуации полной безысходности, и считался грубейшим нарушением, граничившим с преступлением. Оправданием такому решению могла стать только физическая невозможность подняться на поверхность. «Пионер» всплыть мог, но тем самым он терял свое главное и по сути единственное преимущество — скрытность. Целый час на поверхности, это очень много, несмотря на пустынный район океана и прекрасные средства разведки. Реакторщик стоял рядом, энергично расчесывая пятерней уже высохший ежик волос. Его узловатые пальцы чуть подрагивали, выдавая крайнюю озабоченность, но подводник молчал, стараясь не мешать ходу мыслей Крамневского. Лишь во взгляде воспаленных глаз читалось «Командир, решай скорее». Глава 22 Былое Одна за другой сверкали молнии, темно-серые, почти черные облака конденсировались буквально из ниоткуда там, где совсем недавно сияло солнце. Сиреневые всполохи лохматыми щупальцами вонзались в водную гладь, порождая жутковатое свечение в морской глубине. Так продолжалось минут пять, в ходе которых молний становилось все больше. И вот уже целый лес полыхающих струн вырос на площади в несколько квадратных миль, словно сшивая небо и океан огненными нитями. А затем в слепящей фиолетово-красной вспышке все закончилось. Процесс завершился настолько стремительно, что мгновенное исчезновение молний и потустороннего цвета било по глазам столь же сильно, как и предыдущее цветовое мельтешение. Фрикке щелкнул тумблером, проектор остановился, и на несколько мгновений в кают-компании линкора «Пауль Шмитц» воцарилась полутьма. На стене белел прямоугольник экрана. Повинуясь выключателю, вспыхнули плафоны, расположенные под потолком правильным кругом. Айнштайн прикрыл глаза и помассировал переносицу, собираясь с мыслями, затем пригладил ладонью ворох бумажных лент, сваленных на столе. — Что же, — произнес он, наконец. — Впечатляет. Несомненный успех. Должен признать, идея использовать «поле антенн» вместо единого бронированного модуля оказалась великолепной. Зону пробоя можно по желанию увеличивать или уменьшать путем простого добавления новых резонаторов. Айзек подумал, все так же поглаживая точку где соединяются брови. Фрикке, сидящий у столика с проектором, терпеливо ждал. — Мои поздравления, — сказал профессор, с неподдельной искренностью, словно на мгновение из прошлого вернулся Айзек Айнштайн двадцатых годов, безмерно увлеченный наукой и безразличный ко всему мирскому. — Вам удалось добиться устойчивой работы без разрушительных последствий. Остальное — устойчивость и продолжительность — уже чисто техническая проблема. — Благодарю, — с той же искренностью отозвался Томас, вставая со стула. На нем был обычный мундир «ягера», без наград и отличительных знаков, Фрикке словно показывал, что выше этих условностей. В какой-то мере это действительно обстояло именно так, нобиля самых известных и боеспособных частей Евгеники знал без преувеличения весь мир. Томас сел напротив профессора, положив руки перед собой. И на мгновение двух людей словно связала тень некой симпатии, какая иногда возникает между соратниками, совместно вершащими великое дело. Один из них истово ненавидел второго, а тот в свою очередь отвечал высокомерным и отчасти презрительным снисхождением. И все же, не один год совместной работы над грандиозным проектом поневоле сблизили антиподов. — Могу сказать без лишней скромности, я преклоняюсь перед вашим гением, — сказал Томас. — Мы смогли воспроизвести ваш эффект и даже отчасти усовершенствовать техническую сторону процесса. Но без нейтрализации энергетического отката все это осталось бы мертвым железом. Вы — великий человек, господин Айнштайн. — Благодарю, — отозвался Айзек. — Могу сказать, что я поражен тем, как ваши технологи развили мое открытие. Я понимал, что со временем масштаб структуры и эффекта неизбежно вырастет, но такого не представлял даже в мечтах. Ваша воля и промышленная мощь действительно заставили меня на мгновение усомниться… в прежней убежденности. Шли минуты, но собеседники молчали. Разговор буквально повис с воздухе, оборванный на полуслове. Ни один из двух людей, сидящих в кают-компании линкора не решался продолжить, понимая, что любая следующая фраза необратимо разрушит внезапно возникшее волшебство, вновь вернет их к прежней ненависти и высокомерию. Томас уже решил, было, что следующее слово придется произнести ему, но первым заговорил все же профессор. — Он жив? — спросил он, глядя в сторону и болезненно кривя губы. — Кто? — не понял Томас. — Он, — повторил Айнштайн. Фрикке добросовестно попытался вспомнить, о чем идет речь, и вспышка озарения промелькнула на его лице. — Ах, да. Припоминаю… Честно говоря, — он с обезоруживающей искренностью слегка развел руками. — Я не знаю. Вы должны понимать, после того как мы с вами урегулировали все разногласия, им занималось уже другое ведомство. — Понимаю, — произнес Айзек, все так же глядя в пустоту потухшим взором, в котором уже не осталось ни триумфа, ни уважения, лишь безмерная усталость, не тела, а души. — Если смотреть на вещи отстраненным взглядом исследователя, замысел был великолепен. Хороший, грамотный психологический расчет. — Рад, что вы отдаете должное моим скромным способностям, — отозвался Томас. — Но в сущности, это очевидно. Если нельзя воздействовать на вас… — Пытать меня. Называйте уж вещи своими именами, без этих недостойных реверансов. — Если нельзя воздействовать на вас, — мягко, но непреклонно повторил Фрикке. — Следовательно, нужно использовать кого-то другого, чья жизнь и страдания были бы важны для вас, господин Айнштайн. И если нет никого, к кому вы бы испытывали искренней и крепкой привязанности, таковую следует создать. Айзек не ответил. Перед его взором вновь вставала картина, которую профессор долго, старательно пытался забыть и думал, что преуспел в этом. Но, как оказалось, ничто не забылось, как будто произошло только вчера. Профессор очень давно не общался с детьми, поэтому не сразу понял, что за предмет вынесла плотная женщина в безликом мундире, поставив рядом с барельефом. А когда узнал колыбель с младенцем, с минуту или даже больше не верил глазам своим, думая, что у него галлюцинации. Но к сожалению это оказалась отнюдь не иллюзия и не обман зрения. Даже сейчас ученый мог бы назвать в точности количество симпатичных синих бантов, украшающих плетеную рукоять — их было ровно пять. Ребенок крепко спал, чуть посапывая и шевеля пухлыми губами. В светло-синей пижамке он казался ангелочком с рождественской открытки, такие пару раз приносил от родственников покойный Франц. «Мы оставим его здесь, на ваше попечение. Прислуга выполнит любое ваше указание — доставит молоко, переоденет малыша, почитает ему сказку. Все, что угодно. Пройдет месяц, полгода, год или больше — вы не узнаете, пока не придет тот самый момент. И я снова вернусь, но уже не с колыбелью. Я принесу жаровню с углями.» Так сказал Томас Фрикке, нобиль «ягеров». «Уберите, я ничего не стану делать!» Так ответил Айзек, не в силах сдержать дрожь в руках. Слова застревали в онемевших губах, искажаясь до неузнаваемости, но Томас прекрасно его понял. «Тогда он останется. Вы можете в любой момент уйти, но малыш все равно будет здесь, страдая от голода и прочих младенческих неприятностей, пока вы решитесь взять на себя заботу о нем. Или не решитесь. Видите ли, убивать людей у вас на глазах действительно бесполезно и нерационально, скорее всего, ваше сердце не выдержит раньше, чем вы перейдете порог согласия. Поэтому мы никого не будем мучить. Мы предоставим это вам. Вы можете быть стойким и несгибаемым, когда чужая жизнь в нашем распоряжении. Посмотрим, что станется, если мы передадим ее в ваши руки. Конечно, риск для вашего здоровья остается и в этом случае. Но это разумный и приемлемый риск, на который мы готовы пойти». И, глядя в плоские невыразительные глаза Фрикке, Айзек испугался, по-настоящему испугался. Он думал, что уже изведал все степени страха и обрел иммунитет, но ошибался. То, что чувствовал сейчас профессор, нельзя назвать ни страхом, ни паникой, ни ужасом. Это было неожиданное и всепоглощающее понимание, что перед ним — не человек, а воплощенное зло. Квинтэссенция всего самого чудовищного, отвратительного и недостойного, что может создать союз природы и больной, изувеченной души. И страшнее всего оказалось осознание того, что Фрикке сам по себе — лишь один из миллионов воплощений Евгеники. Безумный лик нового государства, нового народа и его морали. Образ неодолимой силы, которой одиночка не в силах противиться. Младенец шевельнулся, причмокнув, приоткрыл мутные глазенки. Айзек снял очки и не различал мелких деталей, но почему-то был абсолютно уверен, что глаза синего цвета, как небо в ясный солнечный день, или сияющее-чистая морская волна у каменистого берега. Профессор заплакал, с горестной безнадежностью и отчаянием, понимая, что Томас выиграл. Снова выиграл. — Значит, вы убили и его, — подытожил Айзек. — Хотя обещали, что ребенок будет жить. И его тоже… Вынудили меня к сотрудничеству и… утилизировали? Как там у вас это называется. — Господин профессор, — мягко укорил его Фрикке. — Вы были невнимательны. Могу лишь повторить — я не знаю. Не интересовался этим вопросом. — Вы не предложили узнать, что с ним, — заметил Айзек. Теперь он смотрел прямо в глаза Томасу, пронзительным, твердым взором. — Просто отметили, что не знаете. — Не предложил, — согласился Фрикке. — Понятно… Айнштайн печально и горько усмехнулся. — Я сделал все необходимое, и теперь вы отправите меня вслед за Проппом. Но тогда к чему было вот это? — он указал рукой на проектор, а затем на белый мертвый экран. — Считайте это знаком уважения, — ответил Томас уверенно и прямо. — Профессор Айзек Айнштайн нам больше не нужен. К сожалению, вы сами отказались от достоинства и славы, которые были вам предложены. Или достойный представитель нации, идущий в едином строю со всеми, или один из кирпичиков в фундаменте нашей силы и мощи. Третьего не дано, и вы сделали свой выбор. Но все же, ваш талант и открытия достойны того, чтобы вы увидели их зримое воплощение перед тем, как покинете нас навсегда. — Странная этика, — усмехнулся Айзек. — Нехарактерная для банды убийц и садистов. Знать бы, какая бездна вас породила… — Бедный, бедный профессор, — отозвался Томас после недолгого молчания. — Вы остались так ограничены, так косны в своих заблуждениях… Мы не банда, и появились не из бездны, геенны и прочих мест, куда нас так старательно отправляли противники и недоброжелатели. Вы сами дали нам возможность подняться, вы, благополучные и безразличные. Те, кто стремился к покою, застою и предсказуемости. Айзек, скажите, вас волновало, откуда берется хлеб на вашем столе? Я выбивал его из наших латифундий на Украине, и вам было безразлично, какими методами. Вы ежемесячно получали чеки от Академии и меценатов, но вам было все равно, чьим трудом добыты эти марки, и что такое «неравноценный экономический обмен». Имя вам — легион. А мы — поросль нового мира, которая взошла на трупе прежнего общества, сдохшего от яда собственной тупости, лени и безразличия ко всему, кроме собственного корыта со жратвой. — Трупная плесень, — пробормотал Айзек. — Какая точная метафора… — Мы честны перед собой. Нас было ничтожно мало, а наших противников невероятно много. Кто же виноват, что в конечном итоге здоровое начало победило? Евгеническая борьба, чистая природная битва, которая выводит на сцену достойных, и безжалостно выбрасывает проигравших. Мы приняли правду эволюции и не прячем за красивыми словами и определениями. И там где низшие формы человеческой природы юлили и подыскивали жалкие оправдания, мы смело и открыто назвали все сущности и явления их настоящими именами. С тех пор как Земля вращается вокруг Солнца, пока существует холод и жара, будет существовать и борьба, в том числе среди людей и народов. И мы — лучшие в этой битве. — Я не в силах состязаться с такой логикой, — произнес Айзек, поднимаясь из-за стола. Он боялся, что старые, больные ноги не удержат его, но теперь, когда все было сказано и определено, тело слушалось его почти как в давно минувшей юности. — Философский диспут, это не для математического ума. Я просто знаю… Впрочем, это уже не важно… Но у меня есть два вопроса. В порядке уважения от Евгеники. Вы позволите? Фрикке молча кивнул. На его лице все явственнее проступала скука и нетерпеливое ожидание. Все главное было сказано, и старик лишь оттягивал неизбежное. Но все же, нобиль «ягеров» мог позволить себе толику великодушия. — Вас не интересует мое открытие в части доступа к энергии, — начал Айзек. — Это я могу понять, учитывая, что теперь вы контролируете почти всю нефть мира. Но зачем вам теория «абсолютного ноля», зачем исследования иномерного пространства? Фрикке задумался. Минут пять, может быть и больше он сидел в молчании, переплетя пальцы и наморщив лоб. И, наконец, произнес: — Я мог бы многое сказать вам в ответ на этот вопрос. Апеллировать к философии и духовным ценностям, приводить экономически резоны и так далее. Но… Все это можно выразить одной фразой, которая исчерпывающе ответит на ваш вопрос. Хотя боюсь, что вы все равно не поймете. — И какова же будет эта фраза? — поднял брови профессор. — Потому что мы можем. — Да, исчерпывающе, — согласился, поразмыслив, Айзек. — И многопланово. — Второй вопрос, — напомнил Томас. — Да… Тогда, в самом начале, в парке… Вы сказали, что Франц Пропп рассказал вам о моем способе нейтрализации отката и уверил, что он эффективен.