— Нет, — прошептал Шафран. Как опытный подводник и военный он понимал правоту командира. Важность миссии требовала холодного расчета. Но все естество спасателя и слуги отечества восставало против безжалостного прагматизма Илиона-Топора. — Да, — столь же тихо ответил Крамневский, и каждое его слово тяжким камнем падало на душу старого механика. — Дружище, ты же все понимаешь. Если у них есть атомное оружие, хотя бы экспериментальное, то скорее всего есть и система внешнего контроля радиации. Я надеюсь на лучшее, но надо учитывать, что нас легко могут выследить. Тогда остается только прорываться как можно дальше, чтобы успеть сбросить батискаф не слишком далеко от станции. И без тебя им не обойтись. Тихо, едва заметно, на грани ощутимого вибрировали переборки и шумели механизмы «Пионера». Ровным, приятным глазу светом горел плафон под потолком, освещая изжелта-бледные, болезненные лица двух людей, обсуждавших жизнь и смерть. — Трусливо, — пробормотал Аркадий, проводя рукой пол лицу, словно украдкой стирая слезу. — Нет, — сказал мягко, но непреклонно Илион. — Иногда нужно больше смелости, чтобы уйти с живыми, чем остаться с мертвыми. Аркан, на сколько лет ты меня старше? — укорил он Шафрана. — Это ты мне должен объяснять, а не я тебя уговаривать. Если у нас не получится… Ты должен уйти с батискафом. Ты должен доставить всех на станцию и запустить ее. Глава 24 Обратный путь затягивался. «Пионер» мог вернуться только укрывшись на шумовом фоне конвоя, во время очередного открытия портала, но, как назло, зона перехода бездействовала. Возможно, это было связано с устрашающим штормом, охватившим миллионы квадратных километров Атлантики, вплоть до Азорских островов. Ежедневно Радюкин вписывал в дневник все новые и новые наблюдения. Даже коротких сеансов радиоперехвата, которые теперь велись не дольше двух-трех часов в сутки, хватало, чтобы оценить масштабы климатического бедствия. Все северное полушарие содрогалось под ударами безумствующей стихии. Проливные дожди в пустыне и серии торнадо в Западной Европе, самумы в Канаде и зоны мгновенных температурных перепадов на экваторе — этот мир еще не умер, но уже становилось очевидно, что путь в могилу не окажется чрезмерно длинным. Тем временем, состояние экипажа медленно, но верно ухудшалось. Радиологическая болезнь не являлась для мира воды чем-то новым и неизведанным, ведь где атомные исследования — там и облучения. Но методики лечения рассчитывались на медицинские стационары, опытный персонал и наличие всех необходимых медикаментов. Облученный экипаж, заключенный в неисправной субмарине при дефиците лекарств, находился на самой грани исчерпания умственных и физических сил. Каждый день больной Крамневский, державшийся только на стимуляторах, ожидал срыва, спорадического бунта или просто тяжелой ошибки кого-нибудь из подчиненных. Но час за часом, день за днем — подводники держались. «Пионер» на самом малом ходу курсировал по периметру «поля антенн», состоящего из тысяч заякоренных буев, ожидая конвоя, которого все не было. Но на шестой день они дождались. — Аппаратура исправна? — отрывисто спросил Илион, стягивая наушники. В ушах до сих пор бился жуткий рык, словно весь океан сошел с ума. — Такого быть не может. — Видно, может, — так же кратко отозвался Светлаков, машинально подергивая ус. — Это какая-то жуть кошмарная, но с нашими антеннами все в порядке. Он такой и есть. — Сколько ты ему дашь по водоизмещению? — Не меньше ста тысяч тонн. Определенно, транспортник, не танкер, с какой-то замудреной ходовой и вынесенными дополнительными винтами. По-моему, он вообще обвешан ими по бортам, очень уж странная картина шумов. — Не меньше ста тысяч тонн? — уточнил Крамневский. — Никак не меньше, скорее больше. — Большой, — подытожил Илион, командир с акустиком переглянулись и одновременно невесело усмехнулись. Они уже устали удивляться местным чудесам. Подумаешь, транспорт-исполин, в два с лишним раза больше, чем самый крупный линкор Империи. Там, где на экваторе в считанные часы температура падает до минус сорока и образуются километровые льдины, возможно все. Может, здесь и псоглавцы где-нибудь живут. — Надо решаться, — неожиданно посоветовал Светлаков, поколебался и закончил. — Я так больше не смогу — даже с таблетками и переливаниями. От слуха почти ничего не осталось. Скоро от меня проку не будет. — Сколько до него? — спросил Илион. Акустик стукнул ногтем по индикатору в виде планшета с координатной сеткой. — Тридцать миль и еще чуть. — И никого больше? — Никого. Эскорт эсминцев отвалил, он прет в одиночку, как мамонт. Наверное, его теперь приняли с воздуха. — Можем успеть, — подумал вслух Крамневский. — Как раз успеем, и на таком шумовом фоне можно делать все, никто ничего не услышит… Остальное он не стал произносить вслух. Было над чем подумать. Проблема возвращения для «Пионера» заключалась в том, что никто не мог указать в точности — на какой глубине проходит граница зоны перехода. Поэтому субмарина должна была как можно ближе «прижаться» к надводному кораблю, иначе можно оказаться на незримой линии, разделяющей миры. Что произойдет в таком случае — оставалось загадкой, но вряд ли стоило ожидать хорошего. Один раз рискованная операция удалась, теперь ее следовало повторить. На малошумной субмарине, с опытным экипажем, укрывшись под достаточно большим судном — проблема являлась технической и решаемой. Однако, до сего момента никто не пытался замаскироваться настолько большим кораблем. Гигант, рвущий океан целой батареей многометровых винтов, расположенных в непонятной конфигурации, должен был создавать чудовищную турбулентность под днищем и вообще вокруг. Управлять подлодкой при таком волнении, да еще буквально «на ощупь» — в этих условиях понятие «риск» обретало новые краски. — Считаем курс, — приказал командир. — И… Снимаем пломбы с пульта управления оружием. Радюкин стиснул зубы и зажмурился. Не помогло. Шум изматывал, он бил в голову подобно копру, методично и неустанно. Ввинчивался в уши дробным грохотом, словно «Пионер» попал в гигантскую бетономешалку, полную крупного гравия. От шума нельзя было скрыться, даже в наушниках страшная вибрация вгрызалась в каждую клетку тела, а рокот многократным эхом отдавался под сводом черепа. Батискаф вмещал восемь человек. Впереди, в отдельной капсуле с маленькой шлюзовой камерой, в металлическом кресле-«скелете» располагался оператор-рулевой. Остальные семеро размещались в следующем отсеке, вдоль бортов, четыре человека с одной стороны, три с другой. Поскольку аппарат изначально предназначался для экипажа в скафандрах, пассажирских сидений в привычном виде не было. Экипаж, кроме рулевого, размещался стоя, в специальных амортизированных ложементах, с рамами-фиксаторами. Размещение «три на четыре» тоже имело причину — место четвертого пассажира по левому борту занимала специальная стойка с креплениями — для рабочего инструмента. Стойку срезали автогеном, каждый сантиметр свободного места использовался, чтобы разместить и принайтовить контейнеры с записями электронной разведки, дневниками аналитиков, пробами воды и воздуха. Крамневский был готов оставить одного из группы Трубникова на «Пионере», чтобы освободить место Шафрану, но с помощью творческой импровизации удалось обойтись без лишнего драматизма. Механик занял место ученого, а самого Радюкина просто положили на пол, в узком проходе между ложементами, как железного дровосека. Водолазный скафандр большой глубины не предназначался для лежания, кроме того, тонкие борта батискафа передавали внешние шум и вибрацию с минимальными ослаблениями прямо на металл брони и заключенное в нем тело. Тошнота все чаше подкатывала к горлу, перехватывая его как удавкой, Радюкин судорожно сглатывал и улыбался, невероятным усилием напрягая каменеющее от напряжения лицо. Улыбка, точнее, напряжение соответствующих лицевых мышц, подавляла рвотный рефлекс. Еще помогало понимание того, что рвота или дыхательный спазм в защитном костюме могут убить вполне быстро и надежно. Конечно, шлем скафандра в этом отношении безопаснее дыхательной маски, и все же — приятного мало. Неяркий свет плафона, укрытого за металлической сетью, немного бликовал на металлических поверхностях. Тусклое освещение и взгляд снизу вверх не позволяли увидеть лица соседей, и казалось, что в тесном отсеке безлюдно — только несколько неподвижных статуй. Приступы неконтролируемого страха подступали все ближе, временами Егор Владимирович впадал в паническую прострацию, тогда казалось, что он остался один, совсем один. Оставалось лишь понимание того, что он вряд ли сумеет подняться без посторонней помощи, и скорее всего так и останется лежать, беспомощный, пока не закончится воздух. Когда батискаф отделялся от носителя, пассажирский отсек затапливался — чтобы водолазы могли свободно покидать аппарат и возвращаться, не тратя время на шлюзовые манипуляции. Для экономии кислорода в пути ложементы имели специальные разъемы, подключающие скафандр к воздушным запасам подводного аппарата. Семь водолазов — семь дополнительных баллонов. Восьмого система не предусматривала, поэтому свой собственный допзапас Радюкин крепко прижимал левой рукой к торсу. И нервничал еще больше — вдруг шланг травит? Или случится неисправность клапана? Или … В момент очередного прояснения, Радюкин с трудом сфокусировал взгляд на подсвеченном циферблате хронометра, закрепленного на внутренней поверхности шлема, слева вверху — достаточно лишь скосить взгляд. Секундная стрелка неутомимо прыгала по черным делениям на белом фоне, верша обычный бег. И неожиданно сбилась, словно споткнувшись на ровном месте. Двинулась дальше, судорожными рывками, то продвигаясь вперед, то откатываясь обратно на один-два отрезка. Егор Владимирович вновь зажмурился, до боли в глазах и медленно сосчитал до пятидесяти, превозмогая неистовое желание заорать в голос. Старый испытанный метод помог, к концу счета в голове немного прояснилось. А когда ученый открыл глаза, стрелки хронометра вращались в обратном направлении. Радюкин машинально поднял свободную от баллона руку, чтобы перекреститься, и стальная перчатка глухо звякнула о нагрудную пластину скафандра. Водитель любого транспортного средства должен обладать хорошим чувством пространства. Чем сложнее техника, тем выше требования к его искусству. Однако любая наземная машина, даже самая современная, не идет ни в какое сравнение с летательными аппаратами. Высота поднимает ответственность в геометрической прогрессии, заставляя пилота держать в уме быстроменяющуюся обстановку уже в трех измерениях. Но многие утверждают, что управление подводной техникой еще сложнее, ведь на глубине практически невозможно полагаться на зрение — основной орган чувств человека. Тот, кто ведет субмарину, должен обладать сверхъестественным чутьем, умением читать показания приборы с легкостью, как слова в букваре. Еще нужно иметь сплоченную, опытную команду, которая понимает приказ командира с полуслова, умеет просчитывать ситуацию и принимать самостоятельные решения в пределах своих задач. Ведь управление подводной лодкой — задача не для одного человека. Любое сколь-нибудь значимое действие, даже простое изменение глубины, требует работы нескольких членов экипажа. А сложное маневрирование возможно только при участии всех подводников, когда команда действует как единый механизм — быстро, точно, предсказуемо для командира. Если не считать Радюкина, Шафрана и группы Трубникова, «Пионер» приводили в движение двадцать девять человек. Столь малый экипаж стал возможен только благодаря высочайшей степени автоматизации и новому поколению надежных функциометров. Три десятка человек, которых отбирали по всей Империи, по всему флоту. Лучшие из лучших, прошедшие все мыслимые физические и психологические проверки, профессионалы, все с настоящим боевым опытом. И сегодня их отшлифованным навыком, трудом и самоотверженностью «Пионер» совершал невозможное. Нельзя пройти «под винтом» впритирку к махине с водоизмещением больше ста тысяч тонн, когда считанные метры отделяют рубку от днища сверхтранспорта. Когда потоки невероятной силы, порожденные работой батареи исполинских винтов, раскачивают субмарину как детскую игрушку в ванне. Нельзя управлять подлодкой силами больного, страдающего радиологической болезнью экипажа, в котором все принимают высокотоксичные препараты и держатся на ногах только благодаря ударным дозам стимуляторов, а так же переливаниям плазмы. Нельзя управлять чем либо вообще в зоне действия дьявольского процесса, когда в глазах темнеет, и разум заполняют все страхи, поднявшиеся из глубин подсознания. И даже показания точнейших приборов становятся ложью. Крамневский не верил, что «Пионер» сможет вернуться. То, что с трудом удалось один раз, на исправной лодке, со здоровым экипажем, на фоне обычного конвоя — не могло повториться столь же удачно вновь, когда все сложилось против лазутчиков. И Илион поступил так, как обычно делал в подобной ситуации — запретил себе думать о будущем. Просто отказал разуму в праве угадывать и прогнозировать. Каждое действие он совершал как в последний раз, сосредоточившись на ближайшей минуте, не дальше, тщательно проговаривая про себя любое действие, пока оно не превращалось в набор простых манипуляций — без страха, без эмоций. Просадка — недопустимо. Лодка не слушается рулей глубины — откачать балласт. Нет времени, нет будущего. Есть только одна минута впереди, короткие, резкие слова команд и рокот винтов чудовищного корабля — шум, который был отчетливо слышен даже на командном мостике. «Пионер» должен вернуться. И невозможное стало явью. — Прошли, — прошептал Межерицкий, утирая пот. Он произнес это короткое слово так, словно до сих пор не мог поверить в удачу. Скорее то был вопрос, осторожный и боязливый. — Прошли, — повторил за ним боцман у манипуляторов рулей. Но уже без недоверия, как осторожное предположение. Крамневский промолчал. Говорить было слишком трудно, язык будто застрял в пересохшем рту, как колючая губка. Командир лишь молча склонил голову, превращая предположение в уверенность. Они прошли. От того, что творилось за бортом, у рядового подводника волосы встали бы дыбом. Транспорт-гигант резко сбавлял ход, и теперь шумы множества кораблей барабанили по чувствительным антеннам гидроакустического комплекса «Пионера». Подлодка оказалась едва ли не в эпицентре вражеского присутствия. Но устрашающие эффекты перехода закончились, ушли безвозвратно. Приборы снова показывали нормальные, привычные значения, а перед глазами не плясали багрово-сиреневые вспышки. «Пионер» вернулся. Крамневский перевел дух, легкие жадно поглощали воздух так, словно их хозяин не дышал, самое меньшее, последние полчаса. Теперь следовало очень аккуратно, осторожно опуститься на глубину метров пятьсот и самым малым ходом покинуть опасный район. Для бесшумного и незаметного лазутчика это было не трудно. Самое страшное миновало. Серия быстрых и резких хлопков прошла в полумиле к северу. Неискушенное ухо могло бы принять их за взрывы глубинных бомб, но опытный подводник не путает глубинную бомбу с акустической. Илион стиснул челюсти так, что казалось, сейчас начнет крошиться эмаль. Это могла быть рутинная манипуляция, рядовая операция стандартного протокола. Как только он додумал эту мысль, рванула новая серия, на этот раз дальше к востоку. Почти сразу же взрывы повторились, близко, очень близко. И пришел звук. Тонкий, вибрирующий, похожий на звонкий щелчок кнута, накрывшего субмарину по всей длине. Направленный импульс. — Рули вправо, полный ход, погружение на триста, торпеды к бою, — сказал Крамневский мертвым голосом. Сказал и мимолетно удивился, как легко и буднично случился переход от надежды на возвращение к мрачной готовности принять неизбежное. Один только бог или враги могли сказать, почему противник заподозрил присутствие посторонних — обнаружил ли слабый радиоактивный след, по роковому стечению обстоятельств взорвал акустическую бомбу в нужном месте, или за пультом одной из многочисленных станций сидел уникальный акустик, распознавший на общем фоне исчезающе слабый шум подлодки-разведчика. А может быть, все сразу или что-нибудь совершенно особенное. Но их все же обнаружили, и теперь «Пионер» был обречен. Шафран был старым, опытным моряком, который честно заслужил свой «ярлык на великое погружение», полученный из рук Его Величества. Аркадий не нуждался в присутствии на командном мостике «Пионера» со всеми его приборами, чтобы представить во всех деталях смертельное состязание, развернувшееся между субмариной и преследователями. Подводная лодка подобна капле в море, невидимой, неощутимой и смертоносной. По сравнению с надводным кораблем у нее кратное упреждение в дальности обнаружения активным гидролокатором и шумопеленгаторной станцией. Но неуязвимость продолжается ровно до того момента, когда противник вычисляет примерный район, в котором скрывается стальной хищник. После этого в ход идет обширный арсенал поиска и уничтожения, почти не оставляющий лодке шансов. Гидроакустические станции, буксируемые антенны, акустические бомбы, антенны-буи, опускаемые с гиропланов. Металлодетекторы и самая «свежая» методика, используемая меньше двух лет — химические анализаторы. И самое главное — десятки опытных акустиков, прослушивающих океан на десятки миль вокруг, ткущих импульсами активного поиска огромную незримую паутину.