Если бы против «Пионера» играли пришельцы, можно было ловить шанс, пусть и малый. Но Шафран знал, что на охоту вышли англичане — противник старый, опытный, мало в чем уступающий имперскому ВМФ. Именно благодаря островитянам враги могли эффективно защищать свои морские коммуникации, а теперь англичане по отработанной годами методике загоняли разведчиков, планомерно сужая границы поиска. Глубинные бомбы ложились все ближе, теперь они уже не хлестали звуковыми плетками в тонкие борта батискафа, а трясли его полновесными ударными волнами, с такой силой, что механик даже испугался за крепления, соединяющие аппарат с подлодкой. Никогда Шафран не чувствовал себя настолько бесполезным, беспомощным. И никогда ему не было так стыдно — здесь, в батискафе, будучи зафиксированным в ложементе, в то время, как его коллеги, друзья и братья вели свое последнее сражение. Под правой рукой находился рычаг, достаточно отжать и повернуть — последовательность специально сделана неестественной, ее нельзя воспроизвести случайно. Два простых движения, и замки откроются, он сможет вернуться на лодку, чтобы выполнить свой долг. Сделать то, к чему призывали десятилетия опыта и честь моряка-подводника. То, чего делать было нельзя. Крамневский менял глубину и направление движения, бросал субмарину на глубину и поднимался едва ли не к самой поверхности, разрывая путы вражеского поиска. Отстреливал звуковые ловушки и шел «стежками», то поднимаясь, то опускаясь ниже уровня термоклина. Каждая выигранная миля становилась истинным подарком, настоящей драгоценностью, потому что приближала их к старой законсервированной станции на Рейкъянесе. А в батискафе Шафран стискивал зубы, чтобы сдержать рвущийся из глубин души вой ненависти к врагу и презрения к себе. Пол под ногами повело, очень мягко, почти неощутимо, но Шафран почувствовал — «Пионер» дал залп, всеми четырьмя торпедами. Щелчок переговорника отозвался в шлеме подобно выстрелу, и Аркадий услышал хорошо знакомый голос Крамневского. — Такие дела, Аркан, — произнес Илион почти спокойным голосом. — Как на «Экстазе». Сквозь тихий скрип в небольшом динамике доносились быстрые, резкие голоса, штурман скороговоркой зачитывал длинную череду цифр. Кто-то, кажется, Светлаков, громко и четко произнес «торпеда!». Шафран хотел признаться, что за всю жизнь у него не было друга и командира лучше, пообещать заставить работать станцию, поклясться отомстить. Сказать еще тысячу вещей, которые персонажи книг и фильмов всегда успевают сказать друг другу. Но времени не было, и оба прекрасно это понимали. Пауза затянулась почти на две секунды — немыслимо много. А затем Илион сказал лишь одно слово: — Прощай. Динамик умолк. Аркадий почувствовал резкий рывок — сработала экстренная расстыковка. Темная вода, кажущаяся почти черной в свете плафона за решеткой хлынула по полу, быстро понимаясь вверх. Лежащий Радюкин панически задергал ногами, стуча металлом о металл, но почти сразу прекратил, наверное, поняв, что сейчас их может выдать любой шум. Дробный, непрекращающийся гул шел со всех сторон, враги наконец нащупали точное местоположение подлодки и тратили заряды как конфеты на праздник, сбрасывая десятки бомб. Сверлящий визг торпед мешался с воем приманок. Крамневский продемонстрировал искусство военного подводника в последний раз, сумев синхронизировать взрывы собственных торпед, сброс аппарата и отстрел последних звуковых ловушек. Батискаф тихо опускался в глубину, шевеля винтами, как ленивая рыба плавниками — осторожно, легко. А затем снаружи пришел гул отдаленного взрыва, смешанный со скрежетом и надрывным скрипом, и Аркадий понял, что «Пионера» больше нет. Время на глубине словно останавливается, в отсутствии привычных для суши ориентиров оно тянется мучительно медленно. Однажды на рядовом задании в Северном море сломался подъемник, и Шафран застрял на глубине двухсот метров. Без связи и света, но с кислородом и запасным аккумулятором для обогрева. Всего девятнадцать часов, которые прошли словно целая жизнь, наедине с собственными мыслями. К моменту устранения поломки, Аркадий уже почти согласился с парадоксом Зенона[32]. Путешествие на батискафе вновь напомнило Шафрану тот эпизод из давнего прошлого. Тихо жужжал двигатель, молчала внутренняя связь, лишь изредка рулевой кратко информировал о продвижении. Для экономии энергии отключилось все освещение, остались только приборные лампочки в самих скафандрах. Крохотные огоньки, размытые за прочными стеклами шлемов, светились в полной темноте как гнилушки на ночных болотах. Иногда Аркадию казалось, что время остановилось вообще, он уже умер и попал в ад, навсегда заключенный в отсеке с семью призраками. Только многолетняя закалка подводника и привычка постоянно держать себя под контролем помогли удержаться. Через час такого потустороннего путешествия не выдержал Радюкин, попытавшись подняться и устроить погром. Научный консультант оказался упорным, раз за разом он старался подняться, но соседи, не покидая ложементов, объединенными усилиями и без всяких сантиментов просто опрокидывали его обратно тяжелыми водолазными башмаками. После третьей неудачной попытки ученый немного успокоился и вновь покорился судьбе. Справившись с мыслями о смерти, Шафран начал отгонять новую навязчивую мысль — о том, что за рычагами управления следовало сидеть ему, как самому старому и опытному. Здравые доводы рассудка, что он все-таки специалист по водолазным работам, механике и телеуправлению — помогали, однако не надолго. Но всему приходит конец. Неожиданно жужжание моторов затихло, с четверть минуты стояла тишина, нарушаемая даже не звуком, скорее ощущением продолжающегося движения. Затем батискаф вздрогнул от сильного толчка, качнулся с борта на борт и замер окончательно. — Батарея сдохла, — кратко и исчерпывающе информировал Трубников, голос в динамике хрипел и булькал, как от сильных помех. — Почти дотянули, судя по карте. Надо пройти еще с полмили. Отмыкаемся, разбираем груз и топаем. Включились собственные фонари скафандров. После долгого мрака электрический свет полоснул по глазам, словно кинжалом ударил. Шафран закрыл клапан воздухопровода, отключаясь от почти опустевшего баллона резерва, проверил, как работает собственная подача дыхательной смеси. Мимоходом пожалел, что «Пионер» не снабдили новыми костюмами на «жидком воздухе». Механик отжал рычаг и освободился из ложемента, стараясь не наступить на доктора наук. Как всегда, понадобилось некоторое время, чтобы подстроиться под скафандр, войти в новый ритм движений — плавно-тягучий, с учетом инерции, чуть запаздывающей работы копиров и сопротивления среды. Соседи последовали примеру, стараясь не мешать друг другу в тесном отсеке. И все равно глухой звук сталкивающегося металла то и дело прокатывался по батискафу. Отошел в сторону овальный люк, отделяющий пассажирский отсек от шлюза кабины, но рулевой не спешил входить, ожидая, когда станет чуть свободнее. Мысли о «Пионере», Крамневском и погибших товарища привычно отодвинулись на потом. Впереди ждала работа, ничтожная на фоне уже пройденных испытаний, но, пожалуй, самая ответственная. Полмили — казалось бы, очень мало (если рулевой не ошибся, а это вполне возможно под водой, без хорошо знакомых ориентиров). Но скафандры не приспособлены для длительной ходьбы, в них неудобно передвигаться даже по ровному твердому дну, а склон подводного хребта, даже на пологом участке, может оказаться вообще непроходимым. Тем более, что каждому придется тащить на себе контейнер с бесценными материалами. Если энергия аккумуляторов истощится раньше, чем группа достигнет конечного пункта — то скафандр превратится в железную могилу. Трубников прижал свой шлем к шлему Шафрана — самый простой и экономный способ связи. — Теперь ты ведешь, — констатировал радиоразведчик. В скафандре почти не видна мимика и движения головы, поэтому Аркадий медленно поднял руку в утвердительном жесте. — Да. Открывайте. Пока двое отпирали внешний люк, другие в четыре руки поднимали Радюкина, странно заторможенного и неподвижного. Даже сквозь стекло шлема его лицо выделялось мертвенной бледностью, и Шафран с усталой безнадежностью подумал, что если консультант совсем сошел с резьбы, то его придется оставить. Тащить некому и не на чем. Аркадий ступил на океанское дно, и в голове по многолетней привычке включился неслышимый метроном, отмеряющий каждое мгновение, каждое движение, потребляющее драгоценное электричество. В свете фонарей мир за обшивкой батискафа казался зыбким и нереальным, словно все происходило во сне. Сумрачное марево с темно-зеленым оттенком колыхалось вокруг, под толстыми подошвами похрупывала каменистая поверхность. Мимо проплыла большая рыба — создание весьма страшного вида, примерно метровой длины. Огромные глаза бездумно взирали с непропорционально большой тупорылой головы, длинный, как у крысы, узкий хвост чуть подергивался. «Макрурус» — вспомнил Шафран. — «Да, раньше на Рейкъянесе его ловили в промышленных количествах. Теперь, должно быть, рыбе здесь раздолье…» Водолазы достаточно быстро построились, навьючившись поклажей, свободным остался только сам Шафран, ему предстояло вести людей, ориентируясь по карте, на незнакомой местности. И еще Радюкин. Ученый подержал в руках контейнер, затем просто уронил его на дно и опустился на ближайший камень, словно пародия на роденовского мыслителя. Шафран и Трубников шагнули к нему одновременно, с двух сторон, прикладывая шлемы и опираясь друг о друга, так что «мыслитель» превратился в «хоровод». — Брошу, — не тратя лишних слов, пообещал Трубников. Его голос, искаженный при передаче через металл звучал глухо и гулко, как через переговорную трубу. — Я остаюсь, — просто ответил Радюкин. — Нет воздуха. Клапан не работает. Сейчас на аварийном запасе. Этого не могло случиться никогда и ни при каких обстоятельствах, каждый механизм, каждый скафандр для миссии «Пионера» отбирался специально, проверяясь вручную, целыми институтами. И все же — случилось. Маленькая деталь, узел, который мог сломаться с вероятностью в тысячные доли процента. И это именно та неисправность, которую они сейчас устранить не могли. — Успеем, — быстро проговорил Трубников и осекся. Аварийный кислородный запас давал примерно еще десять-пятнадцать минут. Не хватит, ни при каких обстоятельствах. Под неслышимый счет своего электрического метронома Шафран лихорадочно перебирал возможности и не находил ни одной. Даже если Радюкин сможет самостоятельно, по очереди подключиться к оставшимся баллонам (а он почти наверняка не сможет), там осталось слишком мало. Дойти до станции, включить шлюз, как-то подзарядить аккумулятор, взять запас воздуха, вернуться… Нет, не успеть. — Забавно… — проговорил Егор, его голос почти не дрожал, только паузы были чуть длиннее обычного. — Я всю жизнь изучал море, жил им, но … в кабинете. И в конце концов, в море ухожу… Егор поднял голову, и Шафран увидел его лицо. Бледное, но невероятно спокойное. — Возьмите мой ящик, — все так же ровно сказал ученый. — Там записи по климату, течениям и еще много чего. Это нужно. Теперь… Идите. Идти было очень тяжело. Каждый шаг требовал предельного внимания, люди шли растянувшись цепочкой, связавшись длинным и прочным канатом, с контейнерами на плечах в специальных держателях. Каждое движение расходовало драгоценную энергию, и все же, иногда Аркадий оборачивался, чтобы посмотреть на неподвижную световую точку у темной туши батискафа — фонарь Егора Радюкина. По мере того как группа продвигалась дальше, аппарат таял во мгле, терялся на общем фоне, становясь неотличимым от небольшой пологой скалы. А затем в непроглядной тьме исчез и огонек. Эпилог Зимников поднялся по лестнице Института желудочной хирургии, чувствуя легкость и бодрость во всем теле. Он шагал так быстро, что со стороны казалось — офицер вот-вот сорвется на бег. Ему стало жарко, и Петр Захарович расстегнул шинель. Провожаемый боязливо-восхищенными взглядами студентов, он миновал несколько этажей в поисках нужного зала. Коридоры с высокими потолками пустовали, немногочисленные встречные на студентов не очень походили — все больше взрослые мужчины со специфическим взглядом людей, повидавших разное. Первая конференция фронтовых хирургов шла своим чередом. Поволоцкий надолго завис у регистрационной стойки рядом с главной лекционной аудиторией, утрясая рабочие проблемы. За двустворчатыми, плотно прикрытыми дверьми шла напряженная жизнь — доносились голоса, восклицания и обрывки ожесточенных споров. Александр и не заметил, как бывший командир легко и бесшумно подошел со спины. Медик спохватился лишь после того, как металлическая клешня с силой хлопнула сзади по плечу. — Здорово, Борисыч! — приветствовал его офицер. — И тебе не хворать, Захарыч, — в тон ему отозвался хирург, широко улыбаясь. Они тепло обнялись, как будто со времени последней встречи прошли годы. Медичка за стойкой боязливо рассматривала странную и немного гротескную пару — офицера с подвижными протезами вместо рук, и бритого налысо хирурга с пышной косматой бородой. Все-таки заменили? — Поволоцкий кивком указал на рукава товарища. Зимников поднял правую руку на уровень глаз и с видимым удовольствием покрутил страшноватой металлической кистью. — Ага. Военный эрзац, но все же лучше чем ничего. Хоть пуговицы можно нормально застегивать. А стрелять мне вряд ли понадобится, — Зимников еще раз оглядел Поволоцкого с ног до головы, отметил землистый цвет лица и глубоко запавшие глаза. — А ты вот выглядишь не очень. — Много забот, — кратко ответил хирург. — Я пока что за бюрократа работаю. Еще как минимум неделя такой жизни. Кто бы мне сказал раньше, что наш брат медработник такой капризный и склочный… Вот уж точно, все великое видится со стороны. Кстати! Хоменко помнишь? — Обижаешь, — искренне удивился Зимников. — Чтобы я своих не помнил. Пулеметчик. — Так он живой, не убила ни вражья пуля, ни наша медицина, хотя пытались изо всех сил, что одна, что другая… — Поволоцкий скривился, словно вспоминая что-то очень неприятное. — Вчера виделись, он пошел на поправку. Рвется на фронт. — А я скоро отбываю… — сообщил Зимников, хлопнув по лацкану форменной шинели. — На повышение? Да, — скромно улыбнулся офицер. — Я теперь подполковник, завтра еду на запад… Петр Захарович замялся, на его лице отразилась мучительная борьба между требованиями устава и простым человеческим желанием похвалиться соратнику. — Не спрашиваю! — Поволоцкий все понял правильно. — После победы расскажешь. А может быть и раньше, я ведь тоже… Протяжный сигнал разнесся под высокими сводами, прервав медика. Зимников чуть присел и закрутил головой — звук очень напоминал сирену противовоздушной тревоги, и тело отреагировало само собой, помимо воли хозяина. — Вот я тоже поначалу едва ли не под лавку прыгал, — прокомментировал Поволоцкий. — Долго привыкал. Это сигнал к перерыву, обед. А затем снова… прения. — Тьфу на вас, — выразительно сообщил Зимников. — Одно слово, коновалы. Широченные двустворчатые двери мореного дуба отворились с натужным скрипом. Медики потянулись из аудитории, главным образом группами по два-три человека, оживленно споря и обсуждая какие-то свои медицинские вопросы. Зимников широко открытыми глазами проследил за бородатым, совершенно седым стариком в архиепископском облачении, шествующим за молодым помощником. Осанке пожилого врача мог бы позавидовать монарх, но самое главное — старик, похоже, был совершенно слеп. Он использовал помощника как поводыря, положив ему на плечо руку с костистыми и даже на вид очень сильными пальцами. Вокруг странной пары словно раскинулся шатер молчания, при приближении пожилого медика и его проводника все прекращали разговор и почтительно склоняли головы, словно слепец мог их увидеть. — Это кто? — шепотом спросил подполковник. — Это — Валентин Войно-Ясенецкий, архиепископ. И патриарх гнойной хирургии, — так же тихо ответил Поволоцкий. — Каждый, кто за последние тридцать лет не умер от гангрены и нагноений, обязан жизнью лично ему или его ученикам. Он прибыл из Симферополя, чтобы благословить съезд. Заодно послушать, что молодежь выдумала.